Бег в тумане часть вторая

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

                – В детстве, давно, я видел однажды на лугу, как столкнулись
               две бабочки; немного пёстрой пыльцы просыпалось с одной на
              другую, и они упорхнули дальше, а я этот случай тут же забыл…
                Милорад  Павич

     1

«Открой глаза! – сказал себе я, –
и ты увидишь солнце, роз
букеты; плюнешь на цирроз,
что в печень кустиком репея
тому назад лет восемь врос
и, развалив корнями печень,
вонзил колючки в бок».
                Открыл.
Лежу: спокоен и беспечен!
и взор мой «пищей» обеспечен.
Глаза открыл – как клад отрыл!

     2

На голубых обоях веер
малиновых лучей. Рефлекс
на лампе алый. Алый лес –
ворсинки на сукне… Вермеер*
писал, как Бог, легко, шутя
(когда б не эти пятна света,
едва ли в голову мысль эта
пришла б). Мазки на холст кладя,
он вязью светоносных пятен
высвечивал то прядь, то платье,
то розоватое ушко
красавицы, то петушков
на скатерти, то (на кровати
забытый неизвестно кем)
заржавленный железный шлем,
то бархатистый жёлтый персик,
то изумруды, то зерно
жемчужное, то дивный перстень,
тем самым помещенья «дно»
от зрителя Вермеер как бы
отодвигал; он «углублял»
его...   
        Блик по полу гулял,
пока пушистой тени в лапы,
как кошке мышка, не попал!
 
     3

До трёх утра мой нос, как флейта,
свистел. Уснув, в черновики
уткнулся носом я (а «клей»-то
хорош! бумажку от щеки
не оторвать – к щеке прилипла).
В 4. 45 мой нос
«заплакал» и в потоке «слёз»
едва не утонул. Погибла
букашка лишь (сидит в сопле
янтарной, будто жук в смоле,
что превратилась в чудо-камень
за миллионы лет). А в пол-
седьмого застучал ногами
сосед  (запел Маккартни Пол).

     4

Какой букет!.. Ликёр и мокко!
Глеб встал. Кому же мокко пить,
как не ему! Он смог купить
ларёк… У! скоро полвосьмого,
а я в постели… без кальсон…
ещё лежу. А коли сон
забуду?.. Странный сон!..
                «Из Орка
пахнуло тиною!.. Листы
твои пропахли преисподней.
Ты удивил меня сегодня!
А метишь – в певчие дрозды!»
Так говорил поэт, сидящий
во мне, когда я спал. Сказав,
что я осёл, дикарь, зуав,
он рассмеялся: «Свой смердящий
никчемный стих ты выдаёшь
за  мой… Уж выдал бы мои – за
свои!» – «Твоих не помню». – «Пьёшь!
Пей меньше». – «Дикобраз не ёж…
но кукурузу от маиса, –
ответил я, – едва ли кто
сумеет отличить». – «На что ты
мне намекаешь?» – «Ни на что.
Хоть я не раз бывал в Лито,
поэтов слушал, но литоты
я от гиперболы никак
не отличу… Любил я в детстве,
как все ребята, на коньках
кататься. Помнится, мы вместе
с Сосновским Санькой на полу
сидим, а Санька тычет пальцем
в коньки, внушая: «Зря трепаться
не стану!.. Это вот полу-
канадки, а вот  это – видишь?
есть разница! – канадки. В суть
вникаешь?..»  Я гляжу, в носу
копаясь, будто он на идиш
толкует… Так и не сумел
я отличить одни коньки от
других; лишь белым стал, как  мел,
от огорчения… А вывод
сам сделай!» – «Совершенно зря
ты думаешь, что ты и  я –
одно и то ж…» – «За идиота
меня считаешь?» – «За сову»**.
«Ты – гений  мой!.. Тебя зову,
крича ”спаси!”, когда болото –
та топь гнилая, где позыв,
как в яме сточной  червь, плодится, –
вдруг начинает пузыриться,
бурлить…» – «”Натуралист”, усы
утри… промокли!.. Ты же людям
пускаешь пыль в глаза. Они
наивные…» – «Давай не будем! –
вздохнув, промолвил я. – Усни».
«Усну-у-уть?!.. Когда бы ты, мой лирик,
поменьше спал, то, как колибри,
порхал бы!.. Ты ж, как медный таз,
звенишь». – «Но кто же на страданье
меня обрёк?.. Кто держит в тайне
свой метод?!» – «Выбрось в унитаз
свои стихи, когда проснёшься!
Ты дальше собственного носа
не видишь». – «Нет, когда проснусь,
я…» – «Навоняешь ты как скунс!»

     5

На днях Вениамин «сигналит»
и, как грузовичок  в гараж,
въезжает в комнату...
                «Пора ж
и выпить!.. Почему не налит
портвейн в стаканы?.. Ну-ка, марш! –
берёт меня на абордаж
сосед. – Парнишка ты смышлёный!
Скорей неси стакан гранёный».
«А хлеба дать?» – «И хлеба дашь!
А килечки?..»
                Несу стаканчик,
а он уже кричит: «Мальчиш!
на лире-то ещё бренчишь?
Моя оскомина, мой зайчик,
моя пила, моя жена
твердит, что ты  поэт хороший.
Небось, пока у кума в Ропше
гостил, она с тобой спала?!
Краснеешь!.. Что, брат, огорошил?
Шучу! Не злись… А дело в том,
что умный пишет не о том.
Сачком, бросая в воду крошку,
он ловит мелкую рыбёшку.
Быть может, он с сачком в руке
родился, как иной в рубашке
рождается?.. Хлебнувши бражки,
повесился на чердаке
свояк мой  Дима… Помнишь, в марте
он приезжал!.. Такой худой,
носатый, с чёрной бородой…
Так вот, брат, полторы тетради
стихов оставил мне свояк.
Хотя стихи его наивны,
беспомощны, но плачет Нина,
читая их. И ты, ”рыбак”,
послушай-ка стишок. Ей-богу,
в нём что-то есть. Сужу нестрого.
У Димки был дырявый ”сак”.


ПРЕДЧУВСТВИЕ  БАБЬЕГО  ЛЕТА В ПАВЛОВСКОМ ПАРКЕ

  Я бреду тропой,
  а роща заблудилась.
  На костёр берёзовый
  мочится туман.
  Медною монетой
  солнце закатилось
  в облако, как будто
  нищему в карман.

  Скоро бабье лето
  осени приснится.
  И взметнётся пламя
  золотое
  в синь.
  Только в небе синем
  ласточкам не виться!
  Среди пальм,
  быть может,
  вспомнят
  звон осин…

  Улетел и я бы
  к пальмам
  (мне прописка
  ни к чему:
  планета –
  дом мой;
  мир – весь мир),
  но боюсь
  (тяжёлый
  я:
  летаю низко),
  как бы не наделал
  воин
  в шкуре дыр.

  Шкура – дрянь! да  в шкуре
  той
  душа ютится…
  Может быть, отпустят…
  просто… без анкет?.. 
  Прилечу на Родину
  по весне, как птица;
  и никто не спросит:
  кто отец? кто дед?..

  Вот и луч!.. Пробился
  сквозь туман. Предтеча?
  Вслед за ним явиться
  не должно ль оно?
  Я наивно верю:
  бабье лето лечит
  от вина и грусти,
  от нелепых снов.

  Каркают вороны.
  Гравий розоватый
  шелестит.
  Тропинка
  вниз уже бежит.
  Над Славянкой-речкой
  пар
  как клочья ваты:
  лёгкой паутинкой –
  на траве лежит.

  Рыжий луч, как белка,
  скачет по берёзам,
  по макушкам сосен…
  К речке подхожу
  и – уже волнуюсь! –
  пальцы к папиросам
  тянутся…
  А спички
  в куртке нахожу…

  На «Парнас» взобрался.
  В центре – Феб. А сестры
  музы, Афродита
  да Гермес – вокруг.
  Надо мной – шатёр
  из листьев…
  ярких…
  пёстрых…
  Если б, скажем, чудо
  совершилось вдруг:

  если б эти листья
  разом превратились
  в бабочек и взмыли, –
  небо золотым
  стало бы… Качнулась
  ветвь… зашевелились…
  Нет, не стану к этим
  медным… неживым

  куклам
  подходить я.
  Подойду к рябине;
  постою под тонкою
  с протянутой душой!
  Но она… что с нею?!
  Замерзает?
  Гибнет!
  Алой кровью харкает!
  Ей  нехорошо.

  Капли крови падают
  Талие  на голову.
  Кружатся вороны
  (или пьян я вдрызг?).
  Облако расплавилось
  и течёт, как олово.
  Кочки  побежали,
  будто стая крыс.

   – Не болей, рябина, –
  говорю. – Ну, хватит!
  Осень нам подарит
  свой последний
  «золотой».
  Бабье лето нас
  увлечёт, подхватит
  и закружит!
  Мы ещё
  поживём
  с тобой!..

  А пока оно
  за горами где-то.
  На костёр берёзовый
  мочится туман.
  Солнце закатилось
  медною монетой
  в облако, как будто
  нищему в карман».
 
     6

«Сосед, вот мы сидим; я – дома;
ты, – говорю, – в гостях… Но ктo мы,
взялись откуда и куда
идём?» – «И я, раб живота, –
 смеётся он, – хотя и стойкий
защитник собственного ”я”,
не понимаю ни ***!
Брожу по свету, как по стройке,
и, попадая в тупики,
на стенке мелом две ноги
рисую, а меж ног – мохнатый
огромный треугольник. Знать
должны мои ”координаты”
потомки. Может быть, искать
они начнут меня. Хоть трудно
им будет средь живых найти
мой труп, но, поглядев на ”судно”
(с которого и им сойти
придётся также, на котором
и ты когда-то, будто Кук,
шёл открывать миры, мой друг,
с которого иных с позором
снимают: сделали  аборт
мамаше – а ребёнок в порт
Надежды не попал!), потомки
промолвят: ”Он на корабле,
описанном ещё Рабле,
пришёл в наш мир. Вот тут, в котомке,
калачиком свернувшись, он
лежал. Он плыл в котомке лёжа
из тьмы небытия сквозь сон;
а под кушеткою в калоше
котёнок спал. Котёнок жил
на свете; он же – только плыл!”
А самый глупый и сопливый
воскликнет: ”То, к чему пришли вы, –
неправда! Вы профаны! В мир
пришёл он вовсе не из мрака,
а из другого мира!..”  Драка
начнётся...
                Ладно, командир,
я голоден, как та собака.
Свининки нет ли?.. Нет?.. Какой
ты хмурый. Не робей, парнишка,
ещё не допита ”малышка”!..
А выпьем мы за упокой
души поэта Димы. Есть и
вино. Вино мы на потом
оставим… Видишь?.. ровно двести:
сто грамм сивухи над  пятном,
и ниже – столько же. Ты палец
держи на масляном пятне
и пей… А крошки-то на дне –
Гляди-ка! – сгрудились, как пьяниц
компания на пустыре
вокруг немытого стакана.
И крошечного истукана
я вижу в блике на стекле».

     7

С минуту помолчав, рукою
махнул он и сказал: «Секли!»
Прокашлялся. И потекли
слова бурлящею рекою:
«Секли меня за… аппетит!
Стал много кушать лет с пяти.
Желудок мой к мясному блюду
неравнодушен. ”Не могу! –
кричит, – подайте мне рагу!”
Тут поневоле, брат, верблюду
завидовать начнёшь. Живот
мне, человеку, не даёт
свободы!.. Сытый – усыпляет;
пустой – на поиски еды
меня в дорогу отправляет
или работать заставляет…
”Душа, а где твои труды?” –
нередко говорю душе я.
Душа молчит. Хоть голодна,
но ей ни мяса, ни вина
не нужно. Пролегла траншея
меж животом и ею. Там,
в траншее, мелкие позывы
сидят и, ухмыляясь криво,
готовятся к атаке… Срам!
И стыд и срам! Они рассудок
хотят атаковать. Горой
за них стоит и мой желудок.
Душа моя молчит. Порой
мне кажется, что это тело
душе изрядно надоело
за сорок… Если не считать
внутриутробных дней, я прожил…
         15025
дней и ночей. Не раз по роже
я  получил за эти дни,
тонул в говне, горел… Тебя-то
секли?» – «Секли». – «Ты не тяни!
пей водку. Все мы октябрята.
Отцы и деды на заре
блевали; на заре нас рвало.
Из Петрограда в октябре
мы вытекли, когда прорвало
канализацию… Бича
я видел. Бич от Ильича
бежал, как от Петра  Евгений…
В моём рассказе наводнений
не будет. Бронзовый Ильич
кричал: ”Куда же ты, гогубчик?..
Стой, контгик!..” Заикаясь, бич
хрипел: ”М-мой  д-дед  п-пропал, а в г-губ-чек-
аааа***  бабушке сказали: т-твой
суп-пруг  уехал в г-город  К-каунас!
Т-ты ссслышишь ли, д-лвуликий Янус?!
Он до сих п-пор ещё с  Л-литвой
знак-комится!” – ”И дед твой контгик! –
кричал Ильич. – Удгал в Литву!
Вы контгики!” – ”Дур-рак ты! тьфу!” –
бич плюнул и в колодец-дворик
шмыгнул, как мышь; а истукан
под арочкой застрял...
                Стакан
 давай!.. Раз ты не пьёшь, я выпью…
А прошлое-то наше выпью
кричит, не правда ли?.. Оно
нас, грешных, у костра сидящих,
пугает. Бродят звери в чаще.
Мы греемся и пьём вино.
Дрова трещат. Костёр пылает.
Во мраке огоньки блуждают.
И кто-то шепчет мне: ”Фигляр,
плоть – это от души футляр”».

     8

«Где – крикнул он, – все те тома?.. слов
десятки тысяч, что прочёл?..
Где?.. Пуст я, пуст!..»  Пожав плечом,
безвольным голосом: «То маслом,
то акварелью я пишу,
когда не пью вино. Хожу
и в Эрмитаж!.. Ты о Пуссене
так много мне наговорил,
что изучать его творенья
я стал… и для себя открыл
Пуссена заново. Спасенье,
быть может, я в его холстах
найду?!.. Ты слышишь, холостяк!..

В четверг по залам  Эрмитажа
душа гуляла. У пейзажа
Пуссена до сих пор стоит.
Её пленил прекрасный вид!
Ей дела нет ни до желудка,
ни до позывов; но и ей –
довольно кроткой – жаль рассудка,
который, плавая, как утка,
в потоке наших смутных дней,
рыбёшку ловит, суетится,
хлопочет...
                ”Стоит ли трудиться
желудка ради?” – задаю
себе вопрос, но водку пью,
кривляюсь, бегаю;  а время
уходит!.. Был я  небогат,
но, кажется, и этот клад
пустил на ветер я!..
                И семя
ростка не дало, не взошло;
и время лучшее ушло;
и нет плодов моей работы!..
Так наши хлопоты, заботы
на человеке ставят крест.
Живот и человека съест –
и не подавится!.. А нынче –
тем более...
                ”Душа, душа! –
твердил вчера, – ты хороша,
наивна, но живёшь на птичьих
правах во мне!.. Мой мозг умрёт;
ты  улетишь; а плоть сгниёт”.

     9

”Люблю; любим моею музой! –
мне часто говорил поэт. –
Ты напиши её портрет!
Ты сможешь (хоть и толстопузый!)
её изобразить. Она –
и муза, и моя жена!”
Писать пастелью было начал
её портрет… на фоне волн.
Стихи о ней есть у него.
 Там  ночь… залива  гладь… луна… челн.
И в платье голубом – она!
Волос льняных бежит волна…
Понюхай! – воздух ароматен! –
не прячется ли где романтик?..
Иль он во мне ещё живёт?..
Не дописал. Его не стало!..
Ты хочешь знать, что с нею стало?»
«Хотел бы». – «Волосы не рвёт
и не рыдает горько Лида.
Смеётся!.. Вышла замуж, да!
За водолаза Леонида.
А значит: здравствуй, нереида!
прощай, камена, навсегда…
У каждого своя планида.
Не говори: меня нужда
толкает, мне необходимо,
я должен; ты скажи: давно
всё, что случится, вплетено
в узор Судьбы...
                Жил  мальчик  Дима;
рос и писал стихи. Тетрадь
его стихов как будто дышит.
В ней можно Димку отыскать!
Душа жива! Узор-то вышит…
Ты хочешь знать и о судьбе
рябины?!.. Умерло растенье,
ушло… но есть стихотворенье;
и я его прочту тебе.

      РЯБИНА

Тряхнув крылатой, стрекозиной
листвой, сказала: ”Всем привет!” –
и кровью харкнула… Рассвет
встречала, стоя под осиной.

Днём мокла под дождём. Ушла
в даль синюю равниной голой.
В тумане вновь насквозь промокла…

Смерть по следам её нашла.

     10

Вино отличное!.. Ты будешь?
Грузинское!.. Медали есть.
Да не одна, а целых шесть!
Такого нынче не добудешь.
Иван скулил: ”Продай, продай!” –
совал мне деньги… Штопор дай!
Да заодно уж и бокалы
неси, мы  как-никак  дружки…
А люстра хороша!.. Как  калы –
витые бледные рожки…
Ф-фу!.. Чем бы закусить-то?.. Экий
ты, право… разверни кулёк!
Конфеты… ”раковые шейки”.
Да улыбнись!.. Душа – цветок.
Раскройся! Вон как пахнет Димкин
уже полузасохший дикий
цветок!.. Понюхай-ка, башка!
Прочту три маленьких стишка.

      ЛУННАЯ НОЧЬ

Червь – луна  свою жёлтую голову
из почерневшего  яблока – неба
высунула  и  наблюдает
за полётом  туч – синих  стрекоз.


    РОЗА В ВОЛОСАХ

Пунцовая  пластмассовая  роза.
Волос льняных седеющая проза.


      НОЧЬ

Пространство в перспективе лая
собачьего и мата – вот
пространство наше! Здесь, виляя
хвостами, звуки бродят стаей
во мраке,  липком как тавот…»

     11

«Вениамин, не многовато ль
”Ночей”?» – спросил  я. «Только две! –
ответил он. – А ты – как каталь!*
Бывало, тот лежит в траве
за кочегаркою и молча
покуривает. Скажешь: ”Сань,
вставай!.. нет eгля!”. Что ж  молодчик?
В ответ – лишь пукнет: мол, отстань…
Лежит себе и вместе с солнцем,
как стрелка, движется вокруг
оси.  ”А встать сейчас придётся
тебе... у  нас не десять рук!” –
вновь скажешь; а Санёк  лежит  и
молчит; ни слова из него
не вытянешь. Опять его
 толкнёшь рукой  в плечо: ”Скажи ты,
чёрт бы тебя побрал! вставать
ты будешь или нет?!”  А Сашка
почешется и брякнет: ”Срать
охота. У тебя бумажка
имеется?”  Рукой махнёшь
и – прочь от Сашки отойдёшь!..
Ты – как Сосновский!.. Тот упрямый…»
«Сосновский?!.. Санька!.. Ты не врёшь?!» –
воскликнул я.  «Не вру.  Он самый».
«Усатый здоровяк?» – «Как морж.
А что такое?» – «Однокашник.
Друг детства». – «Вот тебе и на!..
Твой друг?.. лентяй, пердун  и  бражник!»
«Да  мы-то  кто?.. Налей  вина!»

     12

«Ну, как, брат, – усмехнулся Веня,
когда я сделал два глотка, –
стихам бедняги свояка
жить суждено или забвенье –
их участь?» – «Ты сказал: узор
готов.  А я добавлю: сор,
пушинки сдула смерть: он – гений!
Его двустишье – откровенье!»
«А  ”Ночи”?» – «Чёрною стеной
стоят. Хватило бы одной».
«Одна – ничто. Башкой кумекай!
Три – много. Две же – в самый раз.
Смотри!.. ”Ночь” – в профиль; ”Ночь” – анфас;
как будто снимки в ”деле” зека,
тому назад лет пятьдесят
расстрелянного… Вру! но ловок,
не так ли?.. Ложь ведёт уловок
ряд за собою, как  гусят –
гусыня-мать… А вот и рислинг!
Мы выпьем, чтобы не прокисли
мозги. Ты что-нибудь прочтёшь.
Твои стихи с его стихами
сравню». – «Но я пишу… о хаме!»
«И не стыдись!.. Отличный  ”ёрш”
получится… Какая  пробка!
не вытащить… А ты читай
стихи-то!.. не гляди так робко.
Маленько поблагоухай!..
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
Да развернись, душа! Напиться
амброзии позволь пчеле…
Печать унынья  на челе!..
Не забывай, мой друг, что спицам
лучей ещё сверкать в руках
старухи Вечности, что Млечный
Путь вяжет, как чулок!.. Мы ж – прах!
Быть может скоро в землю лечь нам
придётся… Вот тебе питьё!
вот – хлеб! Скорей включай  ”дутьё!”**

     13

От копчика и до затылка
продует позвонки бутылка!
И в голову ударит кровь,
и мозг воспламенится вновь;
и мысли, плавно вытекая
из мыслей, побегут; и мозг,
звездой горя и не сгорая,
растопят отчужденья воск;
и я увижу человека!..
Смелее!.. Топлива в ячейках***
довольно!.. Будучи и слеп,
и глух, знакомый мой, калека,
не унывает. Мозг Олега
горит и освещает склеп,
в котором он сидит лет восемь.
Живёт он тем, что все мы носим
в себе…» – «Надеждой?» – «Речь о ней,
о нашей  памяти… Пей! ну же!
давай!» – «Да не гони коней!»
«Ты выпей, а потом поглубже
вздохни и… начинай гореть!..
Напейся  вдрызг, хотя бы ради
того, чтоб страх преодолеть!
Ведь все мы, говоря по правде,
испуганы. Тому причин
немало. Их, наверно, больше,
чем пьяниц. От тяжёлой ноши
освобождаясь, то рычим,
то воем…» – «В самом деле, больно!
Не удаётся  корку  лжи
без ”мяса” сковырнуть с души.
Тут, Веня, зарычишь невольно!
Кровь с гноем потечёт: где ложь
где истина – не разберёшь!..
Ржа многолетняя коростой
покрыла душу. От неё
избавиться  не так-то просто!
Пока дрожим, болезни роста
нам не грозят…» – «Включай ”дутьё”!
Не трать же времени напрасно!
Когда душа, как тот прекрасный
цветок, распустится, твой страх
пройдёт, и ты достанешь с полки
поэму; покраснеют щёки;
улыбка вспыхнет на устах
и ты заговоришь. Нектаром
наполню свой мешочек я,
пчела… Пей, дядя, время даром
теряешь! ибо без ”дутья”
и разговор не состоится.
Ты станешь на себя сердиться,
подыскивать слова, икать,
страдать от неуменья лгать,
краснеть. В конце концов, ты повод
какой-нибудь найдёшь, чтоб от
меня отделаться… Ну, вот
и всё!..» – «Ты не пчела, а овод! –
сказал я. –  Мой  огонь потух,
и не поможет мне поддув!»
 
1992


 *Ян Вермеер Дельфтский (1632 – 1675) – голландский
художник.

 **За сову – т. е. за человека, чувствующего себя лучше
вечером и ночью, чем утром.

 ***Губчека – губернская чрезвычайная комиссия по борьбе
с контрреволюцией и саботажем.

 *Каталь – рабочий, занимающийся подвозкой грузов на тачке.

 **Подача воздуха в топку воздуходувом, а в данном случае «дутьё» – вино,
«воспламеняющее» мозг.

 ***Т. е. алкоголя достаточно в клетках мозга.