кетмень и кистень

Но прежде мы сговоримся, прежде мы сговоримся. Мы все это  закрепим, и кровью подпишем, потому, что тут нельзя на самотек, это не наш путь.
Мы создадим орден, тайный, вступим в него торжественно и печально, и тут же закроем квоты для всех адептов – нам не нужен больше никто.
Я стану звать тебя Ты, а ты меня – Ты, а другие пусть говорят про нас Они, нечего больше про нас сказать.  Мы будем одинаковы – я в желтом, а ты в косухе, мы возьмем кетмень и кистень, туда с другим и нельзя.
Мы еще поспорим немного, кто возьмет кетмень, а кто кистень, и когда ты уступишь, то я назову своего Толстяк, а ты назовешь своего Константин, потому, что  нам позарез нужно победить. 
Пойдем мы ночью, потому, что это такое дело для темноты, для безлюдных подворотен, для натянутых нервов, для бесстрашных членов тайного ордена, то есть, для нас.
Мы пройдем через мост, через дол, через черную грязь, через песчаные дюны, через запруды и речные перекаты, сквозь тундру и тайгу, сквозь границы и рубежи, сквозь пространство и время.  Мы оставим позади все  муниципальные образования, включая станицы, села и дальние хутора,  и когда от нас отстанет последний деревенский пес, когда кончится уже хлеб и сыр, когда семь пар обуви будут выброшены в канаву, напрочь сношенные, когда почти иссякнут силы, но не остынет пыл, вот тут-то мы и придем.
И встанем вчетвером – я, ты, Толстяк и Константин. Мы – члены тайного ордена, а они – наши верные помощники, продолжение наших рук, инструменты  наших суровых намерений, нашим именем палачи.
И я скажу Вот мы и пришли, а ты скажешь Ага, а Толстяк и Константин промолчат привычно, а я скажу  Вот тут мы ее подождем, а ты скажешь Она обязательно появится, а я скажу Но только давай мы опять сговоримся, потому, что мало ли что.
И мы опять сговоримся, потому, что если вы думаете, что это легко, то попробуйте сами – взять кетмень и кистень, и пройти больше ста парсеков, а потом затаиться и ждать.  Чтобы, как только она появится, решительно и неотменимо сделать главное свое дело.
И ты спросишь шепотом  А ты раньше когда-нибудь, а? а я отвечу, что Нет, ты что, никогда, и ты вздохнешь  Та же фигня, а Толстяк и Константин ничего не скажут, у них-то наверняка это было уже сто раз.
И вот тут она появится.
Наша с тобой Смерть.
Белесая такая, невзрачная, тощая, ужас один. И мы возьмем  в руки Толстяка и Константина, а они уже соберутся, сгруппируются, приготовятся, не впервой.
И тут я пойму, что не могу. И ты поймешь, что не можешь.
Что она такая маленькая и смотрит жалобно так, что сердце заходится. Такая, снизу вверх, в очечках кругленьких, волосы растрепанные, платье грязное, ноги в синяках, зареванная вся.
И тут я скажу ей Ну, что ты, что ты, а ты ничего не скажешь, а достанешь из своей косухи карамельку в линялом фантике, а Толстяк и Константин тоже промолчат, только изумятся очень.
И мы погладим ее по голове, и отпустим на все четыре стороны, и она побредет неизвестно куда, пошатываясь, но хоть уже не плача.
И я скажу  Мы же сговорились? мы же сто парсеков, семь пар сапог, мы же орден тайный, мы же шли убивать свою Смерть, это дело всей жизни, как я теперь в глаза смотреть буду кетменю этому и кистеню?
А ты ответишь, что Маленьких жалко, и пусть подрастет пока, и вот тогда – точно, а пока как-то, ну, рука не поднимается.
А Толстяк и Константин отвернутся с досадой -  мы для них теперь клятвопреступники, и орден наш – фикция, и кровь наша – водица, и не о чем говорить.
И когда эта Смерть вырастет, и мы укрепимся в намерениях и в вере, и придем уже, полные решимости, то убивать ее будет нечем.
Разве что голыми нашими руками, разве что так…