Жара в Кузбассе. Сиеста

Жара в Кузбассе. Ржавое пекло июля. Безликое солнце. Марь над огромным Ильинским мостом. Под ним – тусклый, цементного цвета пляж в пойме мощной, наглой, жестко и ровно холодной, как молодая мачеха, Томи. Под крылом моей руки, выщербленной по локтю чешуйками псориаза, торчит из песка горлышко открытой бутылки с водкой. Греется. Изредка я казню себя ею, делая два больших глотка, и вновь пытаюсь уснуть. Но меня будят непроизвольное подергивание мышц, пугающее отсутствие хоть какой-то мысли и ярко-оранжевые, пупырчатые, прыгающие как баскетбольные мячи, сны. Я вижу их тысячами, десятками тысяч, сменяющими друг друга, похожими, разлетающимися в стороны. Уже не открывая глаз, я пью почти горячую водку, пока розовая, сахарная вата в голове не разжижается до слюны и не начинает выступать на висках, на лбу и бритом затылке. В какой-то момент меня охватывает озноб, но я уже знаю, что делать. Еще два глотка и я – пепел, пыль на этом песке. Теперь мы выровнены с ним по температуре и положению. Полная невесомость. Сон. Сиеста…


Жара в Кузбассе…

Тогда я смело называл себя "быдлом" – грязный, лысый, голый по пояс, с бэсээлом в руках – разжалованный до бункеровщиков мастер доменного цеха, брошенный на выгребание заросших годами конвейеров и скиповых ям. Наказание выдали по полной программе – лишение отпуска, ста процентов премии, тринадцатой, плюс два удушливых месяца надрывной работы – за прогул: проспал последнюю, четвертую ночную смену. Проспал почти сутки, один, некому было разбудить: жена уехала в отпуск с детьми. А я накануне выпил и расслабился…

Как говорил горбатый Петрович, бригадир, бывший подчиненный, а теперь мой начальник:

- Ты, мастер, конкретный мудак! Придти и самому сказать: я проспал… Думал: поверят? пожалеют?.. Слепил бы себе какую-нибудь справку или больничный, мало ли… Теперь вот корячься в двадцать пять с верхним образованием на этом говне! Одно в радость – ниже не разжалуют и дальше не сошлют. Сибирь! Добро, квартиру еще успел получить…

Успел. Трехкомнатную, в новом спальном районе, на седьмом этаже, одновременно с начальником цеха. Полгода стояла она полупустой, так и не набравшись мебели. Летом горячую воду отключили, а холодная поднималась к седьмому только к середине ночи. Жилье было ведомственным, числилось за металлургическим заводом, и, в случае моего увольнения, переходило в его собственность. Такая форма социалистического крепостного права была тут общепринятой. Деваться было некуда. Оставалось – пахать, отмывать репутацию молодого специалиста, направленного сюда из Москвы.

"Отмывал" я ее из пожарного шланга в полутемной конвейерной галерее, направляя струю в аршинный слой слежавшейся коксовой пыли, таштагольской руды и клеклого абагурского агломерата. Размытая грязь стекала в продолбленные кувалдой и скарпелью дыры в бетонном полу и шлепалась с пятиметровой высоты под железнодорожную насыпь, подаваясь с натугой, бурля, источая зловоние, чавкая под ногами. Что не бралось водой, откалывалось потом киркой да ломиком и подчищалось лопатой. За смену мне удавалось пройти поперек галереи метра три из тех ста, которые я должен был убрать за месяц.

Домой, в пустую, иссохшую от жажды, квартиру (с готовым меня самого проглотить холодильником) возвращаться после работы не хотелось. В мойку я приходил последним, сбрасывал стоявшую колом от пота одежду и волочился в душ. Вяло тер себя хозяйственным мылом, перемежая нестерпимо горячую и ледяную воду, и с мирным наслаждением расчесывал псориазные бляшки на коже. Отмыться до болезненно-розового удавалось не всегда. Кисти рук, подошвы, а особенно веки и раковины ушей впитывали коксовую пыль глубже, чем проникала мочалка. Несколько раз за помывку я гляделся в зеркало в проходе между шкафчиками для одежды, и вновь возвращался под воду. Измученная этими хождениями уборщица со шваброй демонстративно вытирала потом за мной каждый след, бесстыдно рассматривая кровосочащие пятна на теле. А когда я, голый, садился на лавку перед окном, чтобы обсохнуть на сквозняке и покурить, через пару затяжек она уже голосила на всю мойку из своего угла:

- Тебе – что? Дома делать нечего?..Кот паршивый!..Вот иди и трись там, роняй свою заразу! А у меня, может, внуки маленькие… Ишь раскорячился, сифилитик!..

Когда я выбредал из мойки, двухлитровая банка с хлоркой уже стояла перед выходом. Я молча бросал в нее бычок от "Беломора" и, не разбирая криков, тащился в свою конторку, к сейфу, точно уже зная, что домой сегодня не попаду.

В операторской, за пультом с приборами, стоял мой именной бригадный ящик, набитый карточками по технике безопасности, всевозможными инструкциями и другим бумажным хламом, вызывавшим некогда головную боль, а теперь служившим ширмой для ряда бутылок водки. Получена она была от элтэпэшников, присылаемых мне в бригаду зимой, на прорыв, для разгрузки вагонов с замерзшей рудой и окатышами. Пригоняли рабсилу с соседнего ЛТП, человек по двадцать-тридцать, и среди посаженных алкоголиков нередко находилась пара мужиков, чьи семьи жили неподалеку. Втихаря я отпускал их на ночь к женам, которые в большинстве и были виновницами собственных несчастий. А расплачивались они за это со мной бутылкой, видя в ней единственную и неоспоримую форму благодарности.

Львиная доля спиртного ушла в свое время на опохмел среднего начальства. Часть разошлась на собственные нужды бригады. А остатки, после разжалования, достались мне вместе с ключом от сейфа.

После ночной я брал обычно одну бутылку, засовывал ее за пояс – футболка сверху – и ехал сразу на пляж, где спал и валялся на песке у воды дотемна, пока не подходило время вновь отправляться на работу. Перед выходным – позволял себе две или три, в зависимости от настроения и погоды. Но жара не спадала, на душе было сумеречно, к тому же на получку мне выписали всего семнадцать рублей и, кроме как на водке, дожить до аванса попросту не получилось бы.

Через неделю лежаний на солнцепеке я стал походить на молчаливого истукана, гранитного цвета, шершавого, заторможенного, с будто бы тем же песком продранными до красноты белками глаз; голосом, подсаженным до треска на плохом табаке и горячем спирте.

К этому времени любителей выпить за мой счет тепленькой на пляже заметно поубавилось. Бывшие знакомые на всякий случай обходили мою лежку стороной. А пацанов, которые несколько раз подставляли под ухо визжавший магнитофон, я отвадил тем, что научился спать и под их музыку.

Дней через десять в трех метрах вокруг меня было уже пусто, не считая двух пэтэушниц, лет семнадцати, что прибегали сюда ненадолго, и я, пока глаза еще не слипались, видел иногда их семенящие к воде ножки. Одну из девчонок я встречал как-то в автобусе, а потом на заводе – она была практиканткой в нашей лаборатории. Эдакая милая молодая тварь, успевшая научиться и ресницы вовремя опустить, и мизинец отставить. Я слышал, что у нее уже есть ребенок неведомо от кого и что она "в принципе не против". Мы даже перебросились парой фраз, а я подумал, что, если б не знал о ней, то вряд ли позволил себе заговорить так запросто с такой "зеленой".


В тот день мне было хуже обычного. Кости ломило, как у старика перед грозой, да и неделя голодовки сказывалась. Я поманил девчонку к себе, назвал адрес и дал ей завернутые в трояк ключи от квартиры. Она не спрашивала "зачем", взяла. А я обещал подъехать, как солнце сядет, и лег на свое место.

Проспал, наверное, часов до десяти вечера. Когда оделся, похлопал по карманам и, не обнаружив ключей и денег, вспомнил о девчонке. Поморщился и неспеша двинулся домой.

Света в окнах не было. Я поднялся на седьмой этаж и позвонил. Никого. Позвонил еще раз. Дверь не открыли.

Начал спускаться вниз по лестнице и встретил ее бегущей навстречу.

Она остановилась ниже ступенькой и легко ударила меня головой в грудь:

- Ну, извини… Я Ксюху укладывала.

- Кого?

- Дочь. Не слышал? Не ври… Ну, пошли, кормить тебя буду. Или уже не надо?

- Надо.

- Так чего встал?!

Она поднялась на мой этаж первой и открыла дверь.

Когда я сел за стол и посмотрел на тарелки, сразу дал ей понять, что приготовленное явно в мой трояк не укладывалось.

- Ешь, - коротко сказала она. – Я тоже про тебя все знаю.

И вышла из кухни.

Сил моих хватило на суп, несколько ложек салата и половину сосиски. Пока жевал, слышал, как она возится в спальне, застилая постель. Вернулась девчонка в кухню только тогда, когда я перестал стучать ложкой.

- Что? И все? Или экономишь?

- Больше не могу.

- Слабак… - проговорила она, на секунду о чем-то задумавшись, и добавила тише: - Ты хоть выспался там?

Я пожал плечами.

Тут она села на табуретку и начала внимательно меня разглядывать.

- А ты – ничего… Нормально держишься… Не ожидал, да?.. Хочешь, я уйду?

Я помотал головой.

- Правильно. Ты не беспокойся, я сама знаю, когда уходить… Пойдем?

И повела за руку в спальню.

Простыня на кровати была чужая, ее, в маленьких голубых цветочках. В углу стоял тазик с водой.

- Ого! – негромко удивился я.

- Уметь надо, - просто отозвалась она и тут же, задев меня локтем, принялась стаскивать с себя платье. Я отошел на шаг, чтобы не мешать.

Оставшись в трусиках, девчонка склонила голову на бок и посмотрела на меня с явным укором:

- Может, свет выключить?.. Ты что? На пляже не видал?

- Такого, - показал я на ее грудь, - не видал.

- А такого? – спросила она и, повернувшись спиной, спустила трусики до колен.

- Я тебя сейчас выгоню, - вырвалось у меня. Я отвернулся и шагнул к кровати.

- Не-а, - отозвалась она, за моей спиной дотягиваясь до выключателя и щелкая им. – Так лучше? Да?

- А тебе? – спросил я в темноте.

Она подошла и села рядом на постель.

- Ты знаешь, а у меня первый раз об этом спрашивают…

- Как это?

- Да я – в постели… первый раз… Понимаешь?.. Вот так, чтобы, как муж и жена. И как будто ты пришел с работы, поужинал, и завтра – выходной…

- Да, завтра – выходной.

- Вот! И можно спать, сколько хочешь, и вообще не вставать, и полдня валяться в постели…

- Что? Говори погромче…

- Не ври, все ты слышишь!.. Давай я тебя раздену.

- Валяй. Меня ни разу не раздевали.

И я упал спиной на ее простыню…


Утром она ушла незаметно. Проснувшись, я нашел записку: "Не переживай. Всякое бывает. Я приду днем, когда Ксюха уснет. Ешь больше, спи. Ключ у меня."

Вода в тазике так и осталась нетронутой.


Я ждал ее в постели до обеда, перебирая в памяти весь бред прошедшей ночи: свое перевозбуждение, ее страх, отталкивания, извинения за неопытность; как она дрожала, сжимаясь в комок; как я несколько раз лаской и силой пытался разжать его, но так и не сумел, не решившись причинить ей боль, а когда доходило до главного, было уже поздно: я пачкал простыню и ее ноги в нескольких сантиметрах от цели.

Она слышала, чувствовала это, и тогда расслаблялась, делалась вдруг нежной и податливой. Приникала ко мне, утешая. Шептала что-то непереводимое, милое, глупое, уговаривая меня успокоиться и немного поспать; клялась, что непременно сама разбудит через час или два. А я отчего-то не верил этому. Да и голос ее, и объятия действовали на меня прямо противоположно. Будто запрограммированный, я вновь повторял попытки, и они вновь оканчивались ничем.

Наконец, я уснул. И вот ее нет. Как я и думал. Наверное, уже и не придет. И правильно…


За ту неделю, что я не жил дома, в форточки и открытую балконную дверь нанесло столько жесткой, хрустящей под голыми ногами пыли, что ходить по линолеуму было неприятно. Тогда, вместо того, чтобы поберечь воду в тазике, я намочил тряпку, протер мебель и вымыл полы. Потом пробовал что-то читать. Выходил на балкон, но там так пекло, что выдержать на солнце больше трех минут мне не удавалось. Двор был пуст. Приближался вечер.

Несколько раз я заходил в спальню и глядел на ее простыню. Раза три открывал холодильник и без интереса рассматривал там бутылку, припасенную к выходному, остатки вчерашнего ужина. Ни есть, ни пить не хотелось.

Когда совсем стемнело и я зажег свет, то увидел себя в зеркале голым. Понял, что проходил так по пустым комнатам весь день. Заметил про себя еще раз, что все больше смахиваю на плохо прожаренный кусок мяса. Выдавил прыщ на лбу и сел к зеркалу спиной, а лицом к двери. Бутылка к тому времени уже стояла передо мной на табуретке. Начиналась ночь.

"Подожду, - сказал я себе, сделав первые два глотка из горлышка. – Посижу часов до трех. Потом дойду пешком до реки. Искупаюсь. И успею на первый автобус. Завтра мне – с утра… если не забыть…"

Где-то через час пришло в голову, что уже ни о чем я не думаю, а просто считаю ромбы на кожаной обивке двери. Желтая обивка с блестящими медными гвоздями тускло светилась в полутьме, свет я выключил, а черная ручка двери смотрелась бездушной дырой в пустой подъезд.

Тогда я встал и открыл дверь настежь. В подъезде было также темно, как и везде, только чуть прохладнее.

В замочной скважине торчал ключ со скомканным вокруг головки трояком.

Она или приходила, но я не слышал, или воткнула ключ еще утром, зная уже, что не придет. Вот такая девичья шутка или намек… На что?

Думать было уже поздно, в бутылке оставалось меньше трети. Через пару часов надо было выходить из дому. Во что-то одеться. Что-то взять с собой пожрать. Иначе я не смогу работать. А работать надо, есть эта девчонка или нет, придет она еще или не придет, а вот жена с детьми приедет точно, недели через две, приедет сюда и будет тут жить, в этой квартире, за этой дверью. И ей также бесполезно будет объяснять, почему я в очередной раз проспал на работу, когда нас отсюда выгонят…

Тряхнув головой, я очнулся, взглянул на часы и стал собираться.

Дней десять я не стирал одежды, сбрасывая грязное в шкаф. Из чистого остались только ялтинские белые брюки и последняя футболка, тоже белая, которую я и не надевал ни разу, боясь заляпать ненароком.

Свернув одежду в комок, я обмотал ее найденной здесь же черно-красной косынкой жены. Сунул шмотки и недопитую бутылку с закуской в сумку, натянул плавки и вышел на улицу.

"Пробежаться до Томи?.. Километра четыре, не больше. Бегал же весной. А сейчас – и погода, и обстоятельства располагают…"

Я побежал. Светало.


Во время обеденного перерыва в столовку я не ходил, предпочитая вздремнуть в углу, на ворохе старой, рваной конвейерной ленты.

Бункеровщицы и машинистки с соседних галерей спускались сюда поначалу по привычке: справить после обеда нужду в темном уголке, зная, что это место давно никто не обслуживает.

Крупные, крепкие, грубоватые бабы опорожнялись коротко и громко, едва приспустив широкие спецовочные штаны, слегка присев и непременно вздохнув по окончании. Уходя, они не оглядывались ни на произведенное ими, ни на меня, черного, слившегося по цвету со стеной и резиной.

Петрович, заглядывавший ко мне иногда покурить на дармовщинку, вляпался как-то в дерьмо и, приподняв ногу, сплюнул прямо себе на сапог.

- Сучки, - сказал он беззлобно. – Говорил же им: сри на лопату, кидай на конвейер – печь все сожрет… Значит, так сюда и ходят. Видел, кто?

Я помотал головой: нет.

- Ну-ну… - усмехнулся он, не поверив, и попросил закурить, присаживаясь рядом. – Я тебе сюда электрика пришлю. Повесит десяток лампочек, перестанут ходить.

- Добро, - согласился я, тоже не поверив. Он обещал мне это уже вторую неделю, но то ли забывал, толи сами электрики плевали на его указания. У них был свой начальник. А лампочка, она и дома не лишняя.

Не успел он докурить, как в галерею спустилась женщина в спецовке и, пройдя в нашу сторону, повернулась спиной и скинула брюки.

Звук, последовавший за этим, Петровича потряс.

- Вот это да! Бьет, как из твоего брандспойта! – просвистел он мне шепотом. – Наташка, с третьей бригады… А по виду и не скажешь!..

Он позволил женщине спокойно уйти и попросил закурить еще одну, отщелкнув горящую папиросу.

- Весело тут у тебя, - проговорил он с безнадежной грустью.

- Не жалуюсь, - равнодушно откликнулся я, зажигая ему спичку.

Детское лицо пятидесятилетнего горбуна осветилось: колючие глазки, гниловатые зубы, черные четкие брови. Папироса в его, с мою лысую голову, кулаке выглядела зубочисткой.

- А, хочешь, я тебе с пяток этих баб подгоню, чтоб говно за собой убрали?

- Гони, - соглашаюсь я, зная, что ни черта он никого не заставит сюда пойти. – Но сначала водяного вызови. Мне шланг надо надставить.

- Что? Уже не хватает? – как будто поражается он. – Пошли поглядим.

Мы проходим по галерее до середины, Петрович бьет носком сапога еще в неубранный порог, резко оборачивается и вдруг взрывается матом, слюной, визгом.

- Ну кто тебя гонит, а? Ты что, парень, совсем долбанулся?! Или хочешь горб, как у меня, заработать?.. Ну – кому? зачем? какого хрена ты столько ворочаешь? У тебя ж – дети малые, жена, сам еще сопляк! Перед кем выбрыкиваешься? Ты посмотри на себя – чучело! Загнешься ведь, никому ничего не докажешь… А силикоз точно подхватишь… Вот так еще месяц, и тебе кранты! Знаешь?!


Он ударил меня снизу в плечо, но не сшиб.

Тогда я отвернулся и двинулся от него прочь, к своему логову. До окончания перерыва оставалось еще время, можно было полежать на больной спине и задрать ноги кверху.

- Так вот хрен тебе, а не водопроводчика! Усек?! Нету у меня шлангов!

"Ничего у тебя нет, - проворчал я про себя. – Да и не шибко ты нужен. Сами справимся."

Когда он ушел, я выломал несколько листов металла, которыми были зашиты на зиму разбитые окна в галерее; а двадцатипятиметровый шланг за бутылку мне принесли мужики с аглофабрики днем позже. Можно было дальше пахать. В просроченные полторы смены я успел надолбить еще дыр в бетонном полу, собрать и выбросить в проемы окон десятка полтора огрызков старой конвейерной ленты, килограммов по тридцать-сорок каждый. Теперь лежать было не на чем.


Петрович возник у меня за спиной только на третий день, когда я, поднявшись на подоконник, пытался прокрутить ломиком заржавевшую задвижку под воду.

- Дай-ка мне, - бросил он через плечо и уцепился своей клешней за стальной прут. Вместе, молча, мы сорвали ее на четверть оборота, потом пошло легче, скоро из забитого ржавчиной горла хлынула мутная вода.

- Покури, стахановец, - предложил Петрович сигареты с фильтром, притулившись горбом к стене. – Пупок не надорвал? Резину твою мужики вчера на "Белазе" отвозили, кляли тебя по чем зря…

- Не, - отказался я от сигареты. – А резинщиков не жалей – они эту рвань года три назад должны были сами погрузить и вывезти… И вообще, Петрович, шел бы ты… Я сейчас мыть начну, обрызгаю вдруг…

- По-онял, - процедил сквозь зубы бригадир, смеривая меня снизу тяжелым взором. – Да ты еще, стахановец, и козел!.. Хоть бы спасибо сказал за задвижку-то.

- Спасибо? – пожал плечами я и начал стягивать с себя робу. – Это тебе водяной говорить будет. Так что вали, Петрович, вали!.. И, кстати, передай водопроводчику, что он мне за шланг пузырь должен.

Когда я разделся до плавок и вновь влез в резиновые сапоги, Петрович не выдержал и схватил меня за руку:

- Ты что-то не туда гнешь, пацан! Может, ты думаешь, что тебе за это премию дадут? Или наказание снимут досрочно? Жди!.. А, может, решил, когда опять мастером станешь, всех так работать заставить? Так не дурак же ты, в конце-то концов!.. Чего ты хочешь? А?!

- Тебе какое дело? – сказал я, стараясь не морщиться от боли в сжимаемой бригадиром руке. – Не ты это задание давал. Не тебе потом здесь работать. И не тебе меня учить!

Петрович с нескрываемой злобой рванул меня за руку и, загребая пыль сапогами, поволок по галерее к одной из перегрузок, доверху заваленной остатками руды и кокса. Сопротивляться было бесполезно. Поставив меня лицом к запекшейся каменной глыбе, он сказал:

- Вот здесь…тут…когда в ночь пойдешь…

- Что? – переспросил я, почти не различая его в пыльном облаке.

Петрович прокашлялся взахлеб, но руки не отпустил.

- Сначала вот эту кучу уберешь, а потом – все остальное.

- На фига? – возмутился я. – Когда дойду до нее, тогда и смою!

- Не пролезет, - просто сказал Петрович. – Покойник там. Бомж один, Гришка. Лет пять назад шлялся тут к одной бабенке, да как-то спьяну под конвейер попал, раздавило его. Она тогда меня позвала, не знала, что делать. Так я его – сюда. И завалил повыше. Крысы потом года два куски растаскивали, все баб пугали. Тогда я еще завалил. Но, думаю, там много от него осталось: здоровый мужик был, хоть и пожилой уже.

- Молодец, Петрович! – искренне восхитился я, скрипнув пылью на зубах. – Вот теперь, действительно, большое тебе "спасибо"!

- Да ты пойми: куда его было девать? Сказать кому – забот не оберешься. В ковш с чугуном бросить – вонь стояла бы на весь цех. Да и кто о нем вспомнил? Через неделю забыли.

- А баба?

- Я ей сразу сказал, чтоб язык за зубами держала. Ей до пенсии год оставался. Трое детей. Не дали бы горячий стаж доработать, затаскали бы по следствию. Я ее пожалел. Сбрехал, что в шлаковом ковше на отвал Гришку отправил. Сгорел, мол, твой Гришка, еще не доехал, а уже сгорел… Вот с тех пор руки до него не доходили…

Вспомнив про руки, Петрович разжал свои клещи и вновь полез за сигаретами.

Я с ненавистью смотрел на полутораметровую кучу, многое объяснив себе в поведении бригадира. Надо было решать, как вести себя дальше. Но ничего путного в голову не приходило. Тогда я тоже закурил, а Петрович стал высказывать предложения:

- Лучше б, конечно, сжечь… Можно было бы, если б зимой, в мангале, понемножку… Можно перепрятать, что осталось… Только – где?.. В кабельный тоннель куда-нибудь сбросить, поглубже, там крысы догрызут… А по-человечески – на кладбище бы его. Похоронить, как положено… А?

Это он у меня спрашивал.

- Будем хоронить, Петрович, - сказал я. – Придумаем что-нибудь… Я придумаю… А ты мне займи рублей триста, я жене обещал отправить…

- Понял, - покорно мотнул головой Петрович.

- Вот завтра деньги и принесешь. А я без тебя все сделаю, не ссы, никто не узнает…

- Да как?! – он с чего-то пытался прикрикнуть на меня, но вовремя осекся. – Черт с тобой, делай, что знаешь!.. Только давай – две сотни завтра, а остальные – когда этой кучи не будет. Добро?

- Добро, - согласился я.

Петрович ушел. А я сходил за ломиком и лопатой и принялся долбить гришкин курган…


Пот, жар, грязь, спекшаяся короста пыли на зубах и на коже. Зуд в растертых псориазных трещинах от едких потеков. Мозги, представляющиеся самому себе плавающим куском мыла в тонкой баночке лысого черепа. Несглатываемая слюна. Боль в запястьях, нарастающая при каждом ударе. Предательски дрожащие, разъезжающиеся ноги…

Я ненавидел свое тело; не себя, может, - того себя, которого еще помнил, - а то плотское, из чего сейчас состоял. Я мстил ему за себя прежнего, которого будто бы знал, который представлялся мне лучше, несравненно чище, ярче, сильнее. И я искренне верил, что возврат к нему невозможен, потому что то, из чего я сейчас состою, убило меня прошлого. А теперь я тем обмылком, что болтается у меня в голове, должен заставить его растратиться, выдохнуться, вытряхнуться в эту дрянь, что вокруг. Изойти на пыль, грязь и вонь конвейерной галереи, дурноты солнца, сковородки пляжа, и растворить липкие останки в ледяной воде Томи. Переубедить меня в том, что это не так, было некому. А если б кто и взялся за столь неблагодарное дело, я бы ему вряд ли тогда поверил. Ненависть к себе засвечивала все, что попадалось на глаза. Но и от нее я уже уставал, как от непосильной работы. Любое чувство также требует отдыха, как и всякий труд, - но моему теперешнему, ненавидимому мною, телу такого я позволить не мог. Я был готов испытать его и в чувственном качестве, нашелся бы только кто-нибудь подходящий…


Заканчивалась вторая неделя зноя, когда на пляже возле меня вновь расстелили свои полотенца знакомые пэтэушницы. Я смотрел вприщур на тонкие щиколотки и все не решался заговорить со сбежавшей ночной гостьей. Девчонки плескались на мелководье, возвращались вместе, рядом загорали, и я не раз ловил себя на том, что не могу заснуть, оказывается, злясь на неразлучную подружку гостьи, что не оставляла ее ни на секунду. Наконец сама подружка каким-то верхним чутьем поймала мое раздражение и заговорила первой.

- Молодой человек, дайте закурить, - пропищала она, встав на четвереньки: хорошенькая, хрупкая, с едва обозначенной грудью и прилипшим вокруг пупка полумесяцем из песочных крупинок.

- Ползи сюда, - скомандовал я, и подружка ловко проковыляла по песку до моей лежки прямо на четвереньках.

- "Беломор".

- Знаю, - сказала она, протягивая пальчики к папиросе.

- А еще что знаешь? – спрашивал я, заставляя ее вытягивать руку все дальше.

- Все знаю, - хохотнула подружка, подмигивая, наклоняясь все ниже.

- Почему она не пришла? – спросил я шепотом, когда ее крохотное ухо коснулось моих губ.

- Отец не пустил… И еще у нее месячные начались ночью, вот она и сбежала, - шепотом ответила подружка.

- Как ее зовут?

- Что?! - расхохоталась она, вдруг забыв про папиросу. – Так вы и не… Ой, не могу!.. Тань, Таня, ползи к нам! – крикнула она, оборачиваясь. – Да иди же, я вас хоть познакомлю!

Таня подошла и села рядом как ни в чем не бывало. На ее лице, справа под глазом, уже сходил на нет плохо замазанный чем-то синяк.

- По твоему поводу папа припечатал! – перехватив мой взгляд, гордо прокомментировала подружка. – Я – Ленка. А тебя как зовут? Не Жориком, случайно?

- А Жориком – подходит? – спросил я у Тани.

- Мне нравится, - пожала плечиком она и улыбнулась.

- Тогда Жорик приглашает вас в гости, - объявил я, обнимая обеих за талии. – Жорик сегодня немножко богатый и будет гулять до утра. Идете?

- Вдвоем?! – засомневалась подружка.

- Только не говорите, что вы вдвоем еще не пробовали… Не поверю! – покачал я головой, сделав брезгливую мину. – Вот вам ключ, вот сотня. Адрес Таня знает. А мне еще надо сумки на кладбище отнести.

- На кладбище?

- Зачем?

- У меня там знакомый дедушка сторожем работает, а я каждый день вожу ему ужин.

Пэтэушницы переглянулись между собой, не зная, как на это реагировать. Я, не дав им опомниться, стал натягивать на дочерна впитавшие грязь и солнце ноги свои единственные белые штаны. На них, как на заговоренных, за четыре дня не появилось ни одного пятнышка. Впрочем, как и на футболке. Черно-красной шелковой косынкой жены я повязывал лысую голову и так уже привык к ней, что снимал только для того, чтобы смочить материю в воде.

- Жорик! А ты классно смотришься! Прямо – торреро! – щелкнула языком Ленка, засовывая сотню в крошечный лифчик.

- Надо думать! – подытожила Таня, выхватывая у нее ключ.

- До ночи, - махнул я сумками девчонкам и поспешил на автобус, сползавший с горы на мост по раскаленному асфальту.

Девчонки сморщили носы, и я на мгновенье подумал. что из сумок уже припахивает Гришкой. Это была вторая партия из того, что мне удалось наковырять из кургана: первая должна была покоиться со вчерашнего вечера в одной из могил, вырытых и выкупленных мной у одного старенького попа на заброшенном деревенском кладбище километрах в пяти от завода. Сговорились мы с ним за пару бутылок после того, как я объяснил, что убил из ревности, по пьянке, лет пять назад человека, но совесть замучила, и теперь хочу похоронить его по-христиански. В доказательство чему я показал надетый для этого случая крест и трижды перекрестиля, помнится, не в ту сторону. Дед сделал вид, что поверил. А я притворился, что поверил ему. Мы договорились о том, что сумки я буду заносить ему домой, а он уж сам, хоть ночью, оттащит содержимое на кладбище. Его вариант с гробом, куда бы мы складывали гришкины останки, а потом, отпев, захоронили бы по всем законам, я отверг.

- Нашел святого! Как мы его из подвала выносить будем? Ты подумал? – спросил я деда. – Да и сами похороны… Кто, да чей?.. Нет, давай – сразу в яму. Только ты глиной немного присыпай, мало ли что… собаки там, птицы…

- Ой, грех! Ой… А ты подумал, как мне ночью с фонарем по кладбищу шастать? Что присыпать, это ж видеть надо! – ворчал дед, слабо сопротивляясь.

Я вез ему фонарь, новые батарейки, еще бутылку на всякий случай и пирожков с повидлом из заводского буфета.


Нашел я его во дворе сколачивающим гроб.

- Для кого это ты? – не здороваясь спросил я и подошел ближе.

Дед посмотрел на сумки в моих руках и ответил неопределенно:

- Вот и соседи спрашивали…

- И – что?

- Сказал: для себя.

- Поверили?

- Почему не поверить? Всегда так отвечаю. По годам – в самый раз.

Он провел меня к подвалу, где мы разгрузили гришкины кости в какую-то бочку, а водку и продукты он разложил рядом на перевернутом ящике, добавив к ним стопарики, пару огурцов и горсть капустки.

- Будешь? Здесь попрохладнее… - сказал дед. Не дожидаясь согласия, он перекрестился, выпил и выдохнул: - Ох, грех мы затеяли, братец, какой грех!..

Я последовал его примеру и решил пожевать, покуда он выговорится. Огурчики оказались крепенькими, да и капуста – сочная, острая – как раз под засохшие пирожки. От второго стакана я отказался и , вставая, попросил его быть осторожнее:

- Делай, как знаешь, только не сболтни никому. Я думаю, через пару дней управимся. Так ведь?

- Как скажешь, - развел руками дед. – Гроб-то я к завтрому сколочу.

- А как понесем?

- Повезем. Я у соседа лошадь с телегой возьму, будто в город кому-нибудь. Я уж и брал как-то. Там по детям много бабок живет, прихожанок моих бывших. Помирают -–я им гробы "за так" делаю и отвожу.

- Добро, - согласился я, потягиваясь, уже забыв о гробах в предвкушении ночи. – Огурчиков мне с собой наложишь? Гости у меня сегодня.

- Понравились?.. Это у меня подвал хороший. А по правде – им уж второй год пошел, как моя умерла…

- А! Женская рука! Я так и понял… - подмигнул я ему.

Дед странно взглянул на меня , но промолчал.


В автобусе я заснул и вышел на конечной, остановками двумя дальше своего дома. В микрорайоне темнело. Я белым пятном светился меж серых многоэтажек. По дороге кто-то попросил у меня закурить, а, увидев "Беломор", сплюнул и пошел дальше. Наверное, папиросы мало соответствовали тому, во что я был разодет. И тут я впервые подумал о том, что огурцы, лежащие в моей сумке, наверняка были из одной бочки с гришкиными останками, а девчонки точно уж давно ждут меня, накрыв на стол.


Дверь открыла Ленка. Она, как и на пляже, была босиком, в мокром купальнике.

- Жорик! Заходи, мы тебе тут сюрприз приготовили!

Не дав опомниться, девчонка протащила меня за руку к ванне, полной воды.

- Видал? Залазь! – показала мне пальцем, с которого еще капало.

- Волшебницы, – благодарно выдохнул я, сбрасывая штаны. – Мягко сказать – чародейки!.. – и не задумываясь снял с себя все остальное: футболку и косынку. (Плавки, как только они высыхали, я сбрасывал где-нибудь за кустом и остальное время таскал их в кармане вместе с папиросами -–так было прохладней).

Медленно погрузившись в прохладную воду, я закрыл глаза и только минуты через две спросил о Тане.

- Не знаю, - не сразу ответила Ленка, скорее всего что-то на мне рассматривая, и заговорила вдруг медленнее, тише, с трудом подыскивая слова и проваливаясь по высоте голосом: - Мы с первого этажа, из второго подъезда воды натаскали… ведрами… от Светки… Она, кстати, тоже – ничего… Может, за ней сбегать?.. А то Танька пошла домой Ксюху укладывать … а ее опять отец может не пустить…

Я промолчал. Тогда она переспросила еще тише, надеясь не разбудить:

- Ну, что? Светку позвать?

- Давай пока подождем, - не открывая глаз, сказал я. – Хочешь, лезь ко мне.

- А… можно?

- А тебе самой хочется?

В ответ я почувствовал, как колыхнулась вода у горла и поползла к подбородку.

- Ой, выльется сейчас! – пропищала девчонка, осторожно устраиваясь между моих и несмело протягивая мне под мышки свои ноги. Тогда я подошвой коснулся плотной материи на ее груди и открыл глаза. Ленка тут же захлопнула веки и пролепетала почти обреченно:

- Я не буду пока раздеваться. Ладно?

- Почему?

- Ну, тут… у меня грудь маленькая…ноль…некрасиво.

- Что ты понимаешь… - сказал я успокаивающе, подтягиваясь к ней.

Ленкины ресницы вздрагивали. В ямочки на ключицах неслышно перетекала вода. Каждая секунда, что я оставался неподвижным, необратимо преображала ее лицо: оно становилось все чище, еще моложе, пока не перешло в полное воплощение детской покорности перед неотвратимым. Я уже начал терять контроль над собой, но каким-то чудом сдержал себя и совершенно ясно ощутил, что та же неотвратимость доставляет мне еще неиспытанное, удивительное наслаждение, ничуть не меньшее того, если бы я прямо сейчас, вот здесь, дал себе волю делать с ней все, что захочу. И тогда я принялся намеренно затягивать паузу, приказывая себе не шевелиться, покуда она сама не попросит об этом. Я насыщался ею сквозь воду, ласкал одними глазами, говорил про себя что-то невыразимо похабное, жуткое, но единственно точное, понятное нам обоим, - будто это и не глаза были, а руки или язык, или – что там еще? И уже через несколько минут по ее дыханию, по ресницам, по умиротворенному выражению лица определил, что девчонка уснула. Уснула не уходя в себя, вот так, оставшись на виду, наяву, как, возможно, засыпает, позируя перед художником, натурщица, а тот, боясь спугнуть давно искомый и неожиданно найденный образ, не бросается лихорадочно работать, а вдруг застывает с кистью в руках, пораженный случившимся, ослепленный мыслью о том, что ему никогда не достичь подобного, что все, что он писал до этого и все, что он напишет после, - ложь, грязь, дрянь. А настоящее – вот оно, перед глазами, сейчас. Но попытаться коснуться его – что коснуться отражения на воде…

Краем уха я услышал. что в квартиру кто-то вошел. Побродил неслышно по коридору. Наконец, осторожно заглянул в ванную.

Это была Таня.

Кивнув на спящую Ленку, она улыбнулась и шепотом спросила:

- Живая?

Я утвердительно моргнул и стал аккуратно вылезать из воды на сушу. Поддерживая меня, Таня успевала полотенцем вытирать льющиеся по телу ручьи, почти беззвучно смеялась и все пыталась как-нибудь обойти при обтирании стороной мой гудящий от напряжения детородный орган.

Выбравшись за дверь, мы обнялись.

- Я опоздала?

- Нет, мы тебя ждали.

Таня легко вздохнула и обвила меня крепче.

- Не сейчас, - сказал я, не выпуская ее из обятий. – Пусть она проснется.

- Пусть, - согласилась Таня и, почувствовав мое движение, подсказала: - Это снимается не так...

Освободившись, она подняла руки.

- Я не буду выключать свет. Да?..


Утром девчонки проснулись первыми и вместе прошлепали на кухню к холодильнику. Я наконец-то раскинул на всю ширину кровати руки и ноги. Через открытое окно на меня мягко наползало солнце, пробивало оранжевым закрытые веки. Тяжело кружилась голова, но так медленно и ровно, что это успокаивало.

Из кухни под осторожный стук посуды прорывались жующие голоса девчонок:

- Ты сколько раз?..

- По-настоящему?.. Два. А ты?

- Не считала…Кошмар какой-то! Словно во сне…

- Тише! Думаешь, он спит?

- Думаю, он и ночью спал, только…

- И мне так показалось…

Их речь перешла в шелест: ленкин – дрожащий, осиновый; и по-ивовому гибкий, насыщенный – танин. Звуки покачивали меня на влажной простыне, и я чувствовал, что только теперь по-настоящему засыпаю, как не спал уже давно. Возможно, как никогда до этого. Точнее всего так, когда суждено будет уснуть навечно. Я запомнил это ощущение объятий со смертью, сладости небытия, полного равнодушия к себе, своему телу, какому-то разуму. Мне вдруг ясно открылось то, что беспробудность не только не страшна, а по большому счету радостна: уйти – без боли, без желаний, под ярким солнцем и счастливым лепетом девчоночьих голосов, двух молодых жизней, переполненных твоим семенем. Крикнуть бы им сейчас на прощанье: как же хорошо там, где нас нет!..


Мне работалось в следующую ночь до горячих потуг в сухожилиях, до зуда в мышцах, до крепкой ритмичной дрожи в ногах. Все получалось: удар, подхват,бросок. Ни одного лишнего движения, ни одной задержки или сомнения в себе. Я наслаждался своим телом, которое действовало автоматически, пружинило, отклонялось. выравнивалось, безошибочно перемещало центр тяжести, превращаясь то в рычаг, то в домкрат, то в цепкую шестерню. Я нравился самому себе, покусывал грязные соленые руки, бил кулаками по пружинящим ляжкам, только что не танцевал. И наслаждение собой было незнакомым, плотским, почти животным, физическим, и настолько ярким, что затмевало и грязь, и вонь, и мысли о том, что было и будет. Нежданная, дикая вольность одарила меня полным раскрепощением, которое начиналось в мозгах со "все равно" и неизменно заканчивалось "а катись все прахом".

Последние "гришкины" куски я измельчил кувалдой, плотно распихал по четырем сумкам и засыпал их сверху негашеной известью: вроде – с собой, на побелку. Уходя из дому, я договорился с девчонками, что они встретят меня на проходной и помогут дотащить груз сначала до автобуса, а потом – до деда. Курган исчез. Можно было вновь браться за шланг…


С бухтой провода через плечо и с тремя лампами под мышкой пришел Петрович. Взглянув на работу, он осветил пространство вокруг фонарем, сказал: "Ну ты даешь!" – и стал сам протягивать мне освещение, развешивая кабель прямо по ограждению конвейеров. Подключать концы под ломели автомата он, однако, доверил мне.

- Отвертка есть? – спросил я у него.

- Откуда?.. Да подсунь так, авось ненадолго, - посоветовал он. – Примерься, выключи, а как будешь включать, контактами прижмешь…

Я был голый и мокрый, но я сделал так, как он велел.

И меня будто изнутри осветило, настолько сильным оказался удар. Я упал в лужу на бетонном полу, но не потерял сознание, а вдруг ощутил восторг.

(Вот оно, счастье! Четкое, сжигающее, мгновенное. Предсмертная вспышка, чудо! Когда понимаешь, что тебя уже нет, но еще не веришь, что это уже навсегда. Когда сознаешь, что свершилось нечто великое, главное в тебе, ради чего, собственно, и жилось, и думалось, и делалось. Вот к этому, не сравнимому ни с чем мигу всепожирающего восторга, - кончилось! Теперь, здесь. Где ты никому и ничего не должен, и тебе – никто и ничего. Ни страха, ни боли, ни сомнений. Бесповоротно, ясно, очищающе. А вся материальная чушь – мелочь, не стоящая и крупинки затрат оставшегося разума. Да и сам разум – треск от искры, хрустнувший сучок под ногой времени, прошедшего мимо.)

Все это прочувствовалось полновесно, радостно, с облегчением и той, необъяснимой в жизни мерой прекрасно-циничного равнодушия к остальному миру, которая сродни, вероятно, раскрывшему наконец-то цветок растению-однолетке, но – не животному и уж никак не человеку…


Когда Петрович привел меня в себя, он еще не знал, что я уже другой, не тот, что до падения.

- Как ты? А? – тряс он мою голову за уши. – Жив?

- Пошел на хрен… - промямлил я, пытаясь вновь завалиться в лужу.

- Ага, понял, - Петрович аккуратно положил меня затылком в грязь и, не глядя, будто от крови, вытер руки о штаны. – Напугал меня… Здорово тряхнуло?.. Я уж думал: кранты.

- Водки бы… Там, в сумке…

- Угу, - кивнул бригадир, выплевывая неприкуренную сигарету. Вернувшись с открытой бутылкой, он глотнул из нее первый и протянул мне. – Давай! Отлежишься, я тебя пораньше провожу.

Водка была похожа на воду. В два-три приема я ополовинил посуду и отдал остатки ему.

- Все. Уходи. Придешь в конце смены, поможешь сумки до проходной дотащить, а там меня встретят.

Он с недоверием посмотрел на меня, хотел что-то сказать, но передумал. Поставил бутылку в лужу и ушел…

В эту ночь я мог бы закончить все, но не дала досада на неслучившееся. Те пять метров грязи, что тянулись до конца галереи, оказались мягкой трухой, которую и смывать, и убирать было попросту противно, потому что легко.

Я бросил работу за час до окончания, сходил в мойку и за водкой, а когда встретился по пути к галерее с Петровичем, отобрал у него сумки о попросил на пару дней отгул.

- Устал? – спросил бригадир, протягивая мне свернутые трубочкой и стянутые резинкой десятки. – Отдохни. Это – тебе. Премия. За работу во вредных условиях.

- Сколько здесь?

- Триста. На гараж копил… А это вот, - он вынул из другого кармана такую же трубку, - жене своей отошлешь. Лады?

Я сунул деньги в карман и отвернулся, чтобы уйти.

- Стой! – Петрович схватил меня за руку.

- Ну? – поторопил его я, не оборачиваясь.

- Ты это… Подумай насчет другой работы. Тебе тут нельзя, парень…

- Что так? – усмехнулся я. – Иль не подхожу?

- Смерти ты ищешь… Да?! – взорвался горбун.

- Ну. Дальше что?

- Ищи-ищи… Найдешь… Можем устроить… Только без дураков! Понял? – он резко развернул меня к себе лицом. – Ты это брось! Ты и не жил-то еще!

Я пристально вгляделся в маленькие горящие глазки горбуна, налитые кровью и отвращением ко мне прежнему.

- Я уже говорил – не ссы, бригадир. Не пропадут твои деньги, - утешил я его. – Сегодня же схороню твою бабу, как положено.

- Какую бабу?! – переспросил он, прищурившись.

- Вот эту, - тряхнул я сумками с "гришкой". – Ты лучше придумай, что на кресте ей написать, а то не по-христиански как-то…

Горбун в бессильной ярости пригнул голову, точно бык, и уперся ею в мой живот.

- Вычислил, сука…

- Да уж различил, где-что… Как же ты так, Петрович? Белье-то – синтетика, не перепутаешь…

- Заткнись! – оборвал он меня на полуслове. – И смотри, мастер… Я завтра проверю!

Я оставил его на лестнице, а сам медленно двинулся к проходной. Было еще прохладно. Можно было подумать…


- Что там у тебя? – спросили на вахте, заглядывая в сумки.

Я показал.

- Куда ж тебе столько известки?

- В деревню.

- А, - кивнула толстая сонная женщина понимающе и в два приема вытерла рукавом пот с лица. – Дотащишь?

- Помогут, - показал я на смеющихся за турникетом Лену и Таню.

Вахтерша оглянулась.

- Эти-то?.. Эти и тебя дотащат, куда захочешь!

- И не говори, - согласился я.


В автобусе мы сидели друг против друга, поставив сумки под ноги. Рядом со мной дремала дородная тетка, сложив веснушчатые, будто засиженные мухами, руки на пустом алюминиевом бидоне у себя на коленях. От нее пресно пахло молочным теленком.

Пэтэушницы, оставив попытки втянуть меня в ничего не значащую беседу, притихли и теперь, попеременно отворачиваясь, строили обиженные рожицы, будто провинциальные актрисы заштатному администратору, который везет обкатывать молодежь в райцентр для проформы к какой-нибудь ярмарке.

Я бесцеремонно разглядывал девчонок. Острый, нервный, птичий профиль Ленки, со вздернутым подбородком и тонкой, белым шнурком, шеей, на которой красовался у ключицы припудренный наспех засос. Она, даже здесь, выгибала спину, подавая свою крошечную грудь хоть на сантиметр вперед, и при этом ее узкие локти так далеко расходились друг от друга, что и вправду напоминали крылышки, но уже не пернатого, а насекомого. Возможно, осы. На ней была юбка в полоску, широкий черный клеенчатый пояс и короткая розовая маечка на бретельках. Я вспомнил, как глубоко проваливается ее маленький живот, когда она ложится на спину, и как при этом легко покусывать краешки ее ребер…

Таня выглядела старше, мягче, притягательнее, но не скромнее. И как бы она ни притворялась, что еще многого не знает, поверить в это мог разве что пионер, впервые почувствовавший у себя что-то под шортами при взгляде на вожатую во время утренней зарядки. Она была из тех девочек, которых не надо чему-то учить в отношении соблазна. У них это – в крови. Лет с пяти они тем же движением поправляют волосы, покачивают ногой, улыбаются, смотрят, ходят, сворачиваются калачиком во сне. Одинаково нежно такие девочки обнимают и папу, и дедушку, и мальчиков в подъезде, и ни разу не ошибутся при поцелуе, когда нужно, а когда не стоит разжимать зубы, чтобы кто-то из желающих запустил тебе язык в рот. Они не визжат и не устраивают истерик, когда их впервые покусывают за грудь, не борются со случайно выбранным партнером, не стонут при оргазме, и выглядят утром лучше, чем вечером, без всяких на то причин.

Такие, как Таня, становятся в конце концов верными женами трех или четырех своих мужей, которые уходят ненадолго к таким, как Ленка. А когда эти мужья возвращаются, то обнаруживают, что их место уже занято другими мужьями, вернувшимися от Ленок несколько раньше…

Эта мысль меня немного развлекла. Автобус потряхивало. Я будто нечаянно подтолкнул тетку с бидоном в бок. Бидон, загремев, покатился по салону, а я, больно наступив Тане на ногу, извинился.

- Прости. Я не хотел.

- Ничего страшного, - ответила она непоморщившись, пока очухавшаяся от сна тетка набирала в тяжелую грудь воздуху для крика. – Нам выходить?

- Да.

Веснушчатая баба, разразившись матом, встала ловить свою посудину, а мы через освободившийся проход протолкнулись к двери.


Ленка прохохотала над молочницей половину дороги, передавая свою сумку Тане, останавливаясь, чтобы вытряхнуть камешек из босоножки, чтобы поправить волосы, чтобы забежать в куститки.

Когда вошли в деревню, я попросил ее немного помолчать. Она обиделась, но сумку у Тани не забрала, а разулась и пошла впереди нас в двух шагах, играя розовыми пятками, короткой юбкой и крепкими маленькими ягодицами. Я случайно заметил, что и Таня глядит на нее с обожанием. И не удивился, а восхищенно прищелкнул языком, на что Таня откликнулась:

- А ты как думал!


Дед столько гостей, конечно, не ждал. Отвел меня в сторонку и запыхтел рассерженно:

- Куда я их? Ты что, совсем рехнулся?

Но, увидев деньги в моих руках, немного отошел и тут же принялся сам искать решение:

- Давай их пока в магазин пошлем. С полчаса прошляются, а мы как раз все переложим.

- Я переложу, – пришлось мне его поправить. – А ты иди за лошадью. Можешь с девчонками. Прокатишь их на телеге. И – в магазин заодно.

- Не понял, - дед сделал страшные глаза. – Сегодня, выходит, хоронить будем? С ними?! А они – знают?

- Нет… Еще нет… Да не пугайся ты заранее! – встряхнул я его за плечи. – Без них нельзя, понмаешь? Это его… - я показал на сумки, - ну… близкие родственники. Ближе некуда. Если по-человечески: должны же они на похоронах быть?Ну?

- Ох, грех-то какой… - запричитал дед, засовывая деньги за пазуху, подальше, но с места не двинулся. – В подвале там. В бочке. Я мешки уже приготовил…

- Так ты идешь? Или по сто грамм для разговленья?

- Иду! – решительно шагнул в сторону дед и протопал в дом.

Не успела хлопнуть дверь, за которой я рассмотрел в сенцах крышку гроба, как он вернулся со стопками в руках.

- Наливай!

- Вот это по-мужски, - одобрил его я и махнул дразнившим соседскую собаку девчонкам, чтобы они подошли ближе. – Отец Геннадий, - представлял я их друг другу, разливая водку по стаканам. – Елена. Татьяна.

- Ну, за знакомство, отец? – предложила Ленка. Дед молча кивнул головой и выпил залпом, не чокаясь.

- Пошли, - позвал он их с собой, не успев вытереть губы.

- Далеко? – спросила Таня.

- Кобылу приведем.

- Тебе, что ли? – съязвила Ленка. – Подержать? Сам не справишься?

Дед вновь с плохо скрываемым страхом взглянул на меня, а я звонко шлепнул Ленку по заднице:

- Не шали! Батюшке, правда, помочь надо.

Отсчитав и ей деньги, я попросил купить чего-нибудь вкусного и побольше, так что обидеться она, если и подумала, но не успела.

Через пару минут, выпив по второй, девчонки попрыгали вслед за дедом, а я спустился в подвал.

Рядом с бочкой были сложены стопкой большие пластиковые пакеты из-под селитры. Слив рассол, я, как и ожидал, обнаружил среди огурцов все свои сумки. Чтобы переложить их в мешки и отнести в дом, времени понадобилось немного: гроб стоял в сенцах на двух табуретках, выволочь его во двор я не рискнул. Более-менее равномерно распределив внутри содержимое, я закрыл останки крышкой, приколотил ее наживленными по краям гвоздями и впервые вошел к деду в комнату.

Здесь было сумрачно и душно. Занавески, цвета жухлых листьев, с трудом процеживали грязноватый солнечный свет. В углу тускло поблескивали пожелтевшие изразцы печки. Продавленный диван весь был завален какой-то ветошью; на полу, широкой лавке, паре старых стульев и ободранном столе располагались вперемешку тряпки, книги, посуда и обувь. Сесть было некуда. Тогда я разделся у двери, повесив брюки и футболку на гвоздик (по-моему, из-под когда-то куковавших под ним часов, судя по пятну на обоях), вытер косынкой пот с лица и, еще не дойдя до дивана, начал смеживать веки, засыпая на ходу…

Во сне я сидел со своими малышами в цирке, где горбатый белый клоун жаловался из бочки на жизнь и ручьем лил соленые слезы. Вокруг него по арене скакали тощие лошади, а публика громко смеялась, хлопала в ладоши и выкрикивала: "Оле-оле-оле!" После представления я расчищал детям дорогу, разбрасывая огромной лопатой в разные стороны столпившихся в проходе людей. Вместо дверей в этом цирке стояли на выходе церковные царские врата, за которые пускали только мальчиков. Нас выпустили прямо на пляж у моста. Река подхватила и унесла малышей. Я остался лежать на песке, не в силах пошевелить даже бровью, и чувствовал себя подстилкой из старенького, застиранного детского покрывала, что таскали на пляж Таня с Ленкой. Они садились на меня мокрыми попками, вытирали об меня руки и ноги. Я был весь припорошен мелким серым песком, покрыт влажными пятнами, измят, истоптан, избит. Но каждое девичье прикосновение приносило мне удовольствие, и я, в своем сне, был слегка удивлен только тем, что не могу, да и не хочу угадывать, в какое именно место приму очередной удар или поглаживание…

Просыпаясь, я услышал голос отца Геннадия:

- …Я им говорил: "Грех, дети мои, вперед нас родился. С ним не бороться, его понять надо. Все в этом мире – от Бога. И зачаты мы во грехе, и жить нам – во грехе, в нем и умрем. Грех – это наказание. Но несет его каждый не за себя, а за весь род человеческий. Тут мы не выбираем. Тут – кому что от Бога выпадет ." И еще говорил: "Не бойтесь, Бог милостив. Он все видит. И принявший на себя чужой грех, и сгинувший во грехе, и безгрешный – все найдут у Него спасение. Бог нас грехами наделил, Он их между нами распределил, Он за них и в ответе перед Собой. У Него прощения просите, не у меня." А они все равно яйца на пасху несут и кланяются: "Помолись за нас, ты к Богу ближе, а нам огород сажать надо, нам некогда."

- И ты молишься? – спрашивает Таня.

- За них? Нет. Да и за себя-то давно не прошу… Почему? Стыдно в мои годы, дети, мелочами его такими беспокоить. Поздно уже…

- А нам – в самый раз! – пытается договорить за деда Ленка.

- Это уж как вам сердце подскажет, - уворачивается дед. – Тут срока нет. Тут искренность нужна и Вера.

- В Бога?

- В то, что без этого дальше жить нельзя. Без молитвы. Или вот, как у него – без покаяния…

- И, что же, нет таких, какие без этого обходиться могут?

- Нет! Когда-никогда, а каждый через такое проходит, - сказал дед и, наверное, выпил.

Девчонки промолчали, я открыл глаза.

Они сидели за столом, заваленным булками, колбасой и мороженым. Ели, пили, сдвинув дедовский скарб в сторону: Ленка с отцом Геннадием – на лавке, рядом; Таня – на стуле, лицом ко мне.

Увидев, что я поднимаюсь, она первая подошла к дивану.

- Пять часов уже. Поехали.

- В смысле? – переспросил я.

Она улыбнулась сочувствующе:

- Гришку твоего хоронить.

В подробности я вдаваться не стал, оделся, и, пока девчонки убирали со стола, мы перенесли с дедом гроб из дому на телегу.

По улице проехали относительно спокойно: видно, такое зрелище было тут невпервой.

Выехали на шоссе у автобусной остановки, где с дедом поздоровались трое мужиков и мальчишка. Прогремели по асфальту в сторону города, пока ожидающие не скрылись из виду, и свернули к кладбищу, за лесопосадку.


Поставив гроб на холмик у готовой могилы, дед сунул девчонкам две черных косынки и заставил покрыть ими головы, а мою попросил снять. Сам он облачился в старую рясу, зажег кадило и прочитал над закрытой крышкой все, что требовалось: долго, заикаясь, волнуясь по-настоящему. Девчонки, остолбенев, слушали и вдруг совершенно искренне разревелись. А когда мы опустили с дедом на веревках гроб в яму и начали забрасывать его землей, Ленка уже билась в истерике.

Таня с отцом Геннадием кое-как успокоили ее, утащив к телеге, где, видно, налили ей лишний стакан. Закончив работу, я вернулся к ним, и Таня шепнула мне, чтобы Ленке больше пить не давали:

- Она три года назад мать тут похоронила, рядом совсем… Мы ее, Жор, такую домой не довезем.

Но Ленку было уже не унять. Она первая хваталась за водку, каменела взглядом, пила и обзывала всех "суками". Пьяненький дед согласно ронял непослушную голову. Таня жалась ко мне, ища под рукой защиты и поддержки. А когда начало темнеть, Ленка отошла по нужде за деревья и не возвратилась.

Искал я ее недолго. Сгреб в охапку, оторвав от ограды на могиле матери, и отволок в кусты.

На ногах она стоять уже не могла, только на коленях.

- Ты падла, Жорик, падла! Ты понял?

Я ударил ее. Девчонка повалилась на бок, закрыв лицо руками. Полосатая юбка высоко задралась на голых ногах.

- Ну, убей меня, убей, как этого Гришку! Мне уже все равно! Я думала, что ты… А ты!..

- Тихо, - сказал я ей на ухо, наклоняясь. – Никого я не убивал. Я его и не видел ни разу. Нашел мертвого, сгнившего уже. Можешь ты это понять? Нашел и похоронил, как положено! Мы вместе его похоронили!

- А мы-то здесь причем ? – совсем по-детски пропищала она. – Что? Без нас никак нельзя было?

- Нет, нельзя! – категорично ответил я. – Потому что, не Гришка это, а женщина. Такая же, как и вы, как твоя мать, как ты, как Таня. И никто ее не убивал. Сама она. Беременная была…

Ленка отняла руки от обезображенного плачем лица:

- А ты откуда знаешь?!

- Знаю. Видел. Скелетик уже был…

Я нагнулся, чтобы помочь ей встать. Она притянула к себе мою голову и с пьяным ужасом заглянула в глаза:

- Жжоррик, я хочу тебе верить… Но почему, почему ты в милицию не… Мне бы сказал, я бы отца попросила…

- Поздно уже было, я тебе потом расскажу… Вставай, пойдем, - я поднял ее с земли.

- Мои все на дачу уехали… Ты отвезешь меня домой? Я боюсь… - шептала она, прижимаясь ко мне, оглядываясь на кресты. - И деда этого боюсь, и Таню… Я хочу домой, Жорик!

- Хорошо, я все сделаю, только помолчи – очень тебя прошу…


Дед подвез нас до шоссе и повернул заторопившуюся лошадь к себе в деревню.

Минут через пять мы тормознули попутку, а через полчаса были уже в городе. Ленка за это время успела и тихо поблевать и незаметно уснуть у меня на коленях, на заднем сиденьи. Выходя их машины возле своего дома, Таня посмотрела на нас.

- Я приду завтра с Ксюхой, часов в одиннадцать. Ладно?

- У тебя деньги есть?

Она отрицательно тряхнула головой.

Тогда я вынул из кармана оставшиеся десятки и отдал их ей вместе с ключом.

- Купи ей что-нибудь и приходите пораньше.

- А ты?

- Я у Ленки переночую, нельзя же ее одну оставлять.

- Я покажу, куда ее везти.

- Не надо, я сам.

Таня непонимающе посмотрела на меня и назвала ленкин адрес. Потом спросила тише, покосившись на шофера:

- А ты ее папашу-то знаешь?

- Догадываюсь. Она говорила, что он сегодня – на даче.

- Ну-ну, - Таня подняла брови и хлопнула дверцей. – Поосторожнее там! – крикнула она вслед, когда машина тронулась…


Так и не пришедшую в себя Ленку я втащил на своих плечах на девятый этаж. Лифт, как и у нас, в этом доме ночью не работал. Девчонка, что-то мыча, еще пыталась копаться в сумочке в поисках ключей, пока я не забрался туда сам. В разных карманчиках лежали: черная косынка.; пухлая кучка десяток; тушь, пудра, помада, зеркальце; колечко моей жены; коробочка с презервативами; студенческий билет и пустая пачка "Мальборо". Из нее я и вынул ключ, но воспользоваться им не успел. Дверь открыла белокожая блондинка лет тридцати в коротком стеганом халате и тапочках на босу ногу. Взглянув на нас, она оставила дверь отворенной и молча скрылась внутри квартиры.

Я перетащил Ленку под мышки через порог и, пронеся несколько метров по темному коридору, увидел свет в одной из комнат.

- Сюда, - позвала женщина, когда мы протопали ближе, и указала рукой на кровать.

Я положил девчонку поверх одеяла, снял босоножки и, поправив ей ноги, сел рядом. Женщина постояла напротив, сложив руки на груди. Вероятно, она ждала объяснений, но нетерпения не проявляла. Видно было, что мое появление здесь вряд ли испугало ее, скорее наоборот: разглядывая меня от светлых туфлей до загорелой лысины, она приходила к какому-то выводу для себя, и лицо ее постепенно изменяло выражение от брезгливости к легкому удивлению. Наконец, она улыбнулась натянуто и спросила:

- Устали?

- Немного, - ответил я.

Она взглянула на часы у себя на руке:

- Половина первого.

Я посмотрел на свои:

- Ваши отстают на три минуты.

- Значит, не торопитесь?

- Нет. Я у вас останусь.

- Это она так решила? – кивнула блондинка на спящую Ленку.

- Это я так решил.

- Любопытно… - протянула она, поеживаясь. – Вы, вероятно, думаете, что у нас нет телефона и принимаете меня за ее сестру.

- Нет. Сестра бы себя так не вела. Вы – мачеха. И вы с Леной недолюбливаете друг друга, - сказал я и достал "Беломор". – Пока вы будете звонить, куда хотели, я покурю.

- Пойдем на кухню, - произнесла, уходя, блондинка и выключила свет в комнате.

Становилось жарко. Я снял футболку, протер ею испачканные брюки, скомкал вместе со сброшенными носками, осторожно положил вонючий сверток на свои туфли и последовал за ней.

Когда я вошел, она, увидев меня голым по пояс, медленно отвела глаза и предложила чаю.

- Лучше кофе, - порекомендовал я. – И давайте знакомиться. Я Жора.

- Вы – не Жора. Вы – Гена, - поправила меня блондинка, собирая мясорубку, и, подсыпая в нее кофейные зерна, взялась привычно – два оборота вперед, один назад – перемалывать их в крупный песок, причем грязноватые песчинки разлетались в большинстве не в подставленную тарелку, а равномерно, по всей поверхности кухонного стола. Надо полагать, кофемолки в этом доме не держали. – И мы уже, Гена, знакомились, лет пять назад, в Кемерово, на литературном семинаре. Тогда у вас была нормальная прическа, а я выглядела лет на десять моложе. Не помните?

- Нет, - покачал головой я, закурив, а она смела в горстку кофейные крошки, ссыпала их в заварочный чайник и, залив его кипятком, села за стол напротив.

- Нет так нет. Верю, - понимающе и грустно улыбнулась она. – Меня зовут Галей. И стихов я больше не пишу. И на семинары меня муж не пускает.

- Бережет?

- Ревнует. Что не мешает ему таскать на дачу секретаршу, пока я тут третий день пасу его дочь... Она была у тебя?

- Какое-то время.

- Я так и поняла… Почему ты привез ее сюда?

- Сама попросила. Мы были на поминках, она чего-то испугалась, выпила лишнего… Все!

- Что "все"? – переспросила Галя, переведя взгляд с моей груди на губы.

- Кофе готов?


Мы пили мутную горькую жидкость с коньяком, заедая это месиво пережаренными хлебцами и сливочным маслом. Под них я неожиданно вспомнил приговорку Петровича, что "на сливочном-то масле и говно сладкое", но тут она меня не рассмешила.

Несколько раз на кухню заглядывал старый костистый кот, обнюхивал все тот же загнутый кусок сыра в тарелке на полу, скреб за мойкой когтями по газетам и равнодушно удалялся восвояси, в темноту коридора. Галя, не прерывая разговора, подкладывала ему в отхожее место свежую прессу, поверх старой, и запаха, видимо, уже не замечала.

Рассказ, как мне помнится, сводился к истории ее замужества, которое произошло месяцем позже того, как у начальника, ее теперешнего супруга, умерла жена. Потом было две неудачных беременности, домогательства его старшего сына, ленкины выкрутасы и, наконец, этот кот.

- Вот уж кто меня ненавидит, - доверительно сообщала она. – Что ни дам, ничего не ест. Следит за каждым моим шагом. По телефону говорю – сядет напротив, глядит, слушает. А потянусь погладить – шипит, как змея… Это ее кот, той…

Я заметил, что дверь в холодильник, из которого она вынимала коту засохший сыр, будто намеренно открывалась в сторону гостя, чтобы он не мог разглядеть, что там находится. По столу от импортной мойки к дорогой плите пробежала в погоне друг за другом пара тараканов. Стекло двери на кухонный балкон было разбито и неровно склеено синей изоляцией.

- Еще кофе? – спросила Галя.

- Просто коньяку… И воды. Жарко…

- Воды? – удивилась она, но, взглянув на часы, подняла палец кверху. – Сейчас дадут. Скоро два. Самое время…

Она прошла в ванную, открыла там рассерженно пробурчавший кран и вернулась, оставив дверь настежь.

- Услышим, как польется. Я сама и постирать, и искупаться хотела… А то уж скоро мхом все зарастет от кошек и от мочи…

Сев опять напротив, Галя как-то странно посмотрела на меня и потерла лоб рукой:

- Что я говорю?.. Ты, наверно, пить просил, а я… Вторую ночь не сплю, извини, голова плохо соображает… Вода на окне, в графине.

Я встал и, подняв графин с подоконника, сделал несколько глотков из горлышка. Теперь она сидела ко мне спиной, чуть ссутулясь, обхватив голову прозрачными белыми руками.

- Ты вообще не загораешь?

- Где? И с кем? – спросила она, оглядываясь вполоборота на мои ноги. – А что?

- Я такой кожи давно ни у кого не видел.

Галя проглотила что-то и обернулась, облокотясь сзади руками о стол. Стеганный халатик топорщился на перегибе живота высоко от бледных коленок.

- Ты это серьезно? – спросила она с легким вызовом.

- Вполне.

- А я – такой, как у тебя…

Мы промолчали с минуту, откровенно разглядывая друг друга. В ванной, всхлипнув, звонко захлестала из крана вода.

- Я первый,- сказал я, ткнув себя в грудь пальцем.

- Иди, - спокойно согласилась Галя. – А я поищу чистое полотенце.

Встала она медленно, тяжело опершись о колени, и также медленно вышла, шаркая тапочками: усталая женщина у себя дома, привыкшая ходить так, будто на ее спину никто не смотрит.


Дверь в ванную я не закрывал.. Галя принесла полотенце, но не повесила, а, прислонившись к косяку, держала его в руках, пока я мылился под душем.

- С кем ты будешь спать? – спросила она.

- Пока не знаю, - честно признался я, натираясь огромной мочалкой.

- Тогда я еще посмотрю?

- Боюсь, уже недолго осталось, - посочувствовал ей я, продолжая тереть себя с закрытыми глазами. Она промолчала, и тогда я спросил: - Твой муж не просит тебя иногда потереть ему спину?

- Обычно он просит потереть спину мне, когда я моюсь.

- Ну, и как?

- Ни разу! Неужели я похожа на ту, которой это доставило бы удовольствие?

- Конечно, нет. Такие, как ты, получают удовольствие не от мочалки.

- Не наглей… - она подошла ближе, судя по голосу, и теперь брызги от душа должны были задевать не только ее ноги, но и лицо. – Что это за пятна на тебе?

- Псориаз.

- Не заразно?

- Нет. Хочешь потрогать?

- Я брезглива… У Лены должны были быть презервативы. Ты ими пользовался?

- Не помню. Вряд ли…

- Ты был пьян?

- Я спал. А они с Таней…

- С Таней?

- Да. Ты ее знаешь?

- Знаю. У нее девочка от Сергея Ивановича.

- Это еще кто?

- Мой муж.

- Ксения? Ксюха – ленкина сестра?!

- Да. Так они были вместе?

- Так получилось…

- Выходит, мы с тобой теперь – родственники…

- По всем статьям. Дело – за малым…

- Думаешь, я пущу тебя к себе в постель?

- Ты спрашиваешь об этом во второй раз…

- Неправда. Я спрашивала: с кем ты будешь спать…

- А это – не одно и то же?.. Спать я не буду. Я спал днем, а работал ночью. И вообще, тебе не кажется, что ты становишься навязчивой? – спросил я, одним поворотом закрыв кран и вырывая у нее полотенце.

Обтершись, вновь облачаться в брюки не хотелось. Покрутив их в руках, я предложил Гале постирать их заодно со своим бельем и собрался было уже сходить за футболкой, как она остановила меня.

- Не спеши. Побудь со мной. Теперь твоя очередь.

Галя начала медленно, снизу расстегивать свой короткий халатик, глядя широко открытыми глазами мимо меня на блестящий кафель ванны. Потом сбросила халат, тряхнув плечами, и застыла. Два плоских бледных соска казались ассимметрично размытыми на ее груди, тонкая рифленая полоска от трусиков едва заметно подчеркивала крылышки таза, а полупрозрачный пушок на лобке оставлял неприкрытой короткую ложбинку, уводящую мягкой стрелкой в голубоватую тень между бедрами. Почувствовав мой взгляд, она непроизвольно прикрыла трещинку кончиками пальцев, так мягко, как прикладывают пальцы к губам, призывая к молчанию.

Я взял ее запястье и отвел руку в сторону. Рука покорно подалась. Тогда я положил на ее место свою руку, и Галя тут же прильнула к ней и плавно задвигалась, с каждым движением насаживаясь на ладонь все глубже и тяжелей, закрыв глаза и постанывая.

Я не удерживал, но и не помогал ей. Она больше никакой частью тела не коснулась меня, а я только внимательно наблюдал за колыхавшейся грудью и суживающимися, становящимися острыми и розовыми сосками. Через десяток секунд Галя низко и хрипло выдохнула, коротко вскрикнула и отстранилась от руки, прислонившись спиной к стене.

Я взглянул на влажную ладонь и вытер пахучую слизь о мокрое полотенце.

- Не смотри на меня, - сказала Галя, и я увидел, что она плачет, не открывая глаз.

- Почему7

- Мне стыдно… Стыдно! Неужели ты не понимаешь?! – неожиданно громко прокричала она.

Я отвернулся, чтобы уйти, но тут раздался голос Ленки. Она звала ее.

Тогда Галя, будто опомнившись, подобрала сброшенный на пол халат, накинула его на плечи и, оттолкнув меня, выбежала из ванной.

Я последовал за ней.

Ленка, уже полураздетая, сидела у себя на кровати и пьяно повторяла:

- Галя, я опять описалась… я описалась… А ты говорила, что после мужиков это пройдет… а я опять…

Галя сидела рядом и гладила ее по вздрагивающей спине:

- Ничего, не все сразу… Сейчас простынку сменим, и ложись…

- Ты папе не говори, что я…

- Ладно, ладно…

Галя заметила меня и сделала знак рукой, чтобы я скрылся за дверью.


Пройдя по коридору, я вошел в одну из комнат и лег на диван. Рядом на стуле висели огромные мужские брюки, касавшиеся штанинами пола, на полу валялась скомканная белая рубашка с длинной поперечиной цветастого галстука, больше похожего на шарф. В центре этого гнезда лежал кот с металлически блестевшими в полутьме глазами. Чтобы как-то оградить себя от этого взгляда, я зажег лампу на столике и поморщился. Под ней, на столешнице, как некогда фарфоровые слоники на этажерках, выстроилась цепь безобразных игрушечных монстров, пластмассовых, разноцветных, разновеликих, с надутыми мышцами и полузвериными-полумеханическими конечностями, задранными или раскоряченными в устрашающих позах. Безобразие дополнялось тем, что ни один из них не был китайской штамповкой, а был слеплен из подручного материала чьими-то терпеливыми руками, и сам хозяин этих рук, как думалось, проявил бездну изобретательности, чтобы каждое страшилище смотрелось отвратительнее другого. Тем не менее рукотворные гады были любовно выставлены напоказ по всему столу, а потому невозможно было положить рядом еще что-то, чтобы не коснуться с омерзением кого-нибудь из пластмассовых уродов.

Тогда я вырвал из-под кота рубашку, смахнул ею нечисть на пол, в темный угол комнаты, и снова лег на диван. Слева на стене проявилась карта звездного неба, справа из приоткрытого ящика шкафа свешивались языками два огромных белых носка, в полированной двери отражалась все та же тусклая лампа, моя брезгливая мина и силуэт вздыбленного, но не сошедшего со своего места кота, с будто намертво прибитыми к паркету когтями.

Я заставил себя закрыть глаза и услышал, как Галя осторожно полощет белье в ванной, как за стеной изредка поскуливает Ленка, а где-то в пустом и невидимом подпотолочьи комнат жадно, неритмично, наперебой торопят время многочисленные часы. Одни из них трижды надтреснуто пробили. Кот мягко вспрыгнул на диван и улегся мне на голову. Стряхивать его не было ни сил, ни желания.

- Скотина! – прошептал ему я, а кот даже не шевельнулся.


Наверное, мне удалось задремать всего на несколько минут, потому что, когда Галя тронула меня за руку, в комнате было еще темно.

- Спишь! Одевайся… Я тут тебе подсушила, сколько могла . По дороге высохнет. С ног валюсь: боюсь уснуть – вдруг Ленка опять встанет… Да и сам скоро должен приехать…

- Убери кота, – попросил я.

Галя аккуратно сняла у меня с головы обвисшее тело животного и мягко переложила его на стол, не разбудив.

- Кто настрогал там столько чертей? – кивнул я в его сторону.

- Игрушек? Алик, ленкин брат, чуть младше тебя. Иногда он подкладывает их мне в кастрюли и тогда суп пахнет серой… Ты спишь на его диване.

- Я не сплю. Я схожу с ума на этом диване! Как ты здесь живешь? Да я бы…

- Оставь! – устало оборвала меня Галя. – Одевайся.

Она бросила мне в лицо благоухающую утюгом одежду и попыталась уйти. Я поймал ее за ногу выше колена.

- Послушай… Если мы этого не сделаем, нам обоим будет еще хуже , чем есть.

- Как ты можешь? – мученически произнесла она. – Ведь я почти мертвая. Зачем я тебе?.. Отпусти!

- Хочу мертвую… - еле слышно сказал я и притянул Галю к себе. Она подчинилась. Но как я ни был готов и что только не предпринимал с ее покорным, прохладным телом, выжать из нее или из себя хоть каплю наслаждения так и не мог. Невпопад стучали часы, в комнате на глазах светлело; с противоположной стены на наши тела клонились, нависая, многоэтажные книжные полки с классиками; а из шкафа, дразня, все ярче вываливались два белых языка громадных носков.

Наконец, измученные донельзя, мы отрвались друг от друга.

- Кошмар, - пробурчал я, переворачиваясь на спину, чувствуя и слыша нутром, как лихорадочно, будто ища выхода, мечется в пустоте груди мячик сердца.

- Дурачок, - шепнула она, сползая губами к моиму паху, и за минуту добилась того, на что я потратил не менее получаса. Из меня будто выбили пробку. А Галя, потрогав кончиками пальцев брызги на моем животе, вдруг улыбнулась устало, по-домашнему, и сказала:

- Солько же их здесь?..

- Кого? – механически переспросил я на полувздохе.

- Тех, кого никогда не будет…

Она вытерла мне живот рукавом халата и поднялась с коленей. Наморщила нос.

- Ты не чувствуешь? Гарью снова тянет?

- Может, утюг?

- Нет, раньше еще. Или в подъезде, или в квартире у кого-то горит.

Мы вышли в коридор, и Галя показала мне плзучие полоски дыма от верха входной двери, пропадающие под потолком. По запаху, горела электропроводка и что-то еще едкое, возможно, краска или лак.

- Хочешь, я выйду и посмотрю, что там? – предложил я.

- Там – ад, Гена. Полный подъезд дыма, люди бегают, орут. Это у нас дверь хорошая – не слышно. Я уже заглядывала, когда ты спал… Отключили свет, опять не успела ни постирать, ни погладить… А Сергей Иваныч уже едет, звонил, волновался…

Я с интересом взглянул в ее лицо. Галя улыбалась.

- Чему ты радуешься? – спросил я.

- А, так… - ответила она, обхватывая меня за пояс и прислонясь головой к плечу. – Пахнет также, когда Алик плавит паяльником своих монстров.

- Хочешь сказать, что и я к этому руку приложил?

- И не только к этому. И не только руку… Если б ты только знал, как нам всем раньше тебя не хватало… - прошептала она, потершись о меня волосами, по-кошачьи. – Тебе пора?

- У вас последний этаж.

- Угу. Кот уже ушел, через лоджию.

- Неужели?

- Да посмотрел-посмотрел на нас на диване, да и ушел… Ленка, бедная, спит без задних ног… Хочешь выпить?

- На посошок? Наливай!

- Одевайся!

Я вернулся к дивану, чтобы натянуть на себя влажную одежду. Это оказалось удивительно приятным. Тогда я подобрал с пола разноцветных уродов и расставил их на столе. Повесил на стул рубашку. А, засовывая в ящик шкафа чужие носки, обнаружил там столько их белоснежных собратьев, что не отказал себе в удовольствии выбрать пару по вкусу.

Носки были великоваты. За их разглядыванием и застала меня Галя с рюмкой в руке.

- Точно, - сказала она. – Теперь у тебя полный комплект. А трусов ты принципиально не носишь?

В квартире становилось трудно дышать.

- Жарко, - ответил я. – Приходи на пляж, увидишь меня в плавках.

- Пей, - подала рюмку Галя.

Я выпил.

- И все-таки белые носки – роскошь. Как белые ночи… - сказал я, покрутив в воздухе ногами. – Ты была в Питере?

- Мы в прошлом году были с мужем в Испании, - сказала она. – Так там в одном городке есть старик, который в жару спит ночью, а не днем, как все. Вот такая достопримечательность…

- Больной, наверное, - решил вслух я и поднялся. – Мы еще увидимся?

- Ты спрашиваешь об этом во второй раз, - сказала Галя, растягиваясь на диване.

- Неправда. Я предлагал посмотреть на меня в плавках.

- Уходи. Я буду спать.


Она не встала проводить меня до двери.

Набрав воздуху, я выскочил в подъезд и ринулся, не дыша, вниз по задымленной лестнице. Где-то на предпоследнем повороте, когда дым начал рассеиваться, я столкнулся на ступеньках со здоровенным мужиком в аляповатом спортивном костюме. Он неторопливо поднимался наверх. Мужик остановил меня, положив руку на грудь.

- Что там горит? – спросил он в полутьме басом.

- Хрен его знает, - честно ответил я.

- А ты откуда?

- От бабы.

- А, - понимающе похлопал он меня по груди. – С восьмого. И куда бежишь?

- Домой.

Мужик положил руку мне на голову , пощупал лысину.

- Что-то я тебя не помню. Постригся, что ли?

- Давно, - поддакнул я, обходя его стороной.

- А на девятом как? Не видел? – бросил он мне вдогонку.

- Жуть! – прокричал я , спускаясь ниже и оглядываясь на его ноги в светящихся носках…


По дороге мне попалась навстречу неторопливо пыхтящая пожарная машина. Где бы она могла найти воду для пожара, я думал около пяти минут и с трудом рассудил, что это не моего ума дело. Ноги сами привели меня к автобусной остановке. До встречи с Таней оставалось еще часа три. Я, взглянув на номер подошедшего автобуса, поехал на кладбище.

В полупустом салоне гуляли сквозняки. Проезжая по Ильинскому мосту, я почувствовал, что скучаю по зною, по тому удушливо-расплавленному состоянию, от которого мутило, и не думалось ни о чем, и ничего не хотелось. Моя тягучая, сладкая свобода лепилась теперь клейким пятном к какой-нибудь чужой спине на пляже, дарила моему преемнику сон и забвение, травила водкой, морила табаком. Я видел в окно: кто-то валялся там, внизу, на моей лежке, в восемь утра. Можно было сойти и занять место рядом с ним, вот так – опять без копейки денег, а теперь и без ключа в кармане. И я, собственно, так и намеревался поступить. Но – на обратном пути или к вечеру ближе.


Петрович, как я и предполагал, уже сидел возле свежей могилы. Моему появлению он не удивился, кивнул, чтобы я присел рядом и спросил у меня "беломорину". Мы закурили.

- Деньги жене отослал? – спросил он.

- Только что, - сказал я.

Бригадир затянулся и выпустил струю дыма прямо перед собой, на могильный холмик. Ударившись об него, дым расползся сизым пятном по искрошенной глине, впитываясь в подсохшие поры, исчезая. Кверху ни струйки не поднялось.

- Врешь, - сам себе сказал бригадир.

- Таня рассказала? – спросил я.

Он усмехнулся, но промолчал. Мне это не понравилось.

- Слушай, урод, - медленно проговорил я ему. – Если ты ее еще раз тронешь…

- Мне все равно, - перебил Петрович. – Можешь теперь хоть в прокуратуру идти.

- Дурак! – обозвал его я уже спокойнее. – Так вот… Если ты будешь бить свою дочь, я положу тебя вот здесь, рядом с этой бабой.

Усмешка во второй раз перечеркнула его лицо, но на меня он даже не взглянул. Выпустил еще одну струю дыма в раскрошенную глину и стал наблюдать за его исчезновением.

- Ладно, - согласился я, - не хочешь все говорить – не надо. Скажи только: сама она себя порешила или ты помог?

- Гришка говорил: сама. Он ее потом и пристроил.

- И не искали?

- Искали. Вместе с Гришкой. Потом на шлаковом отвале что-то от него самого нашли, да и с бабой списали заодно. Через год, по-моему… как растаяло…

- Так получается, ты в тот же день в ковш его сбросил?

- Получается так.

- А – ребенок?

Петрович все-таки взглянул мне в лицо, будто прощупывая взглядом, куда бы поточнее ударить.

- Мой был… А тут Танька как раз залетела, вот я и…

- Врешь! – сказал я. – Ребенок был от Алика. И к тебе пришел Сергей Иваныч, чтобы договориться, за сколько ты можешь избавить их семью от этой бабы. Так?..

Бригадир отвернулся и ничего не ответил.

- Он хорошо заплатил. Гришка толкнул ее под конвейер, а ты толкнул Гришку в ковш со шлаком. И списали их только потому, что папаша Алика прикрыл это дело. Так?.. - спрашивал его я. – Тогда ты подумал: почему бы этому Алику не подсунуть Таню, раз о нем так пекутся? А тут облом вышел: Алик закрутил роман с мачехой, а на Таню сам начальник клюнул. И остался ты, Петрович, в полном пролете…

Я протянул ему еще одну папиросу и помог прикурить.

- Не скрипи зубами, бригадир, - успокаивал его я. – Просто знаю я этого Алика, давно знаю. Пили с ним не раз, он и плел по-пьяни. Так что на дочь – не думай… Мне б и во сне не привидилось, что я в вашу историю влипну!..


- Мать у него была – красавица, выросли мы с ней в одном дворе, - помолчав, ни к чему забубнил Петрович и кивнул подбородком в сторону оградки, от которой я вчера вечером оттаскивал Ленку.

- Дружили? – будто удивившись спросил я.

- Не то слово… Душевная была девушка… - откликнулся бригадир. – А тут этот хлыст объявился, приезжий…

- Вон оно откуда!.. – с пониманием вздохнул я, поеживаясь от тени, набежавшей мне на голову, и повязал на лысину косынку. – Жуткий, оказывается, ты мужик! Древний!.. Всю жизнь в себе такое носишь…

- Волоку. Вот на этом горбе! – с отвращением похлопал он себя по загривку. – Она ведь уже болела, когда этот ее амбал мне позвонил… А потом как-то, видно, до нее дошло: через Алика, может, через него ли самого… Черт его знает! Ну и не выдержала она… А Таня… Они с Ленкой до этого еще везде вместе таскались. Ходила она к ним. Матери говорила, что Алик ей очень нравится. И – доходилась… Знаешь, я дочь теперь и не виню. Так, с горяча иногда лезут с женой под руку…

- Неужто? Простил всех, значит?

- …Нет, это все он, хлыст, - не слушая меня, цедил Петрович. – Я его давно знаю. Он с бабами умеет… И к этой, что здесь, они с Аликом по очереди шлялись, она сама мне говорила…Боялась она его!

- Монстр? – спросил я, припоминая огромного дядьку на лестнице в цветастом спортивном костюме.

- Сволочь! – подтвердил бригадир. – И, знаешь, ты на него чем-то смахиваешь… на молодого… я-то поначалу вообще думал, что вы – родственники…

- Смахиваю? Наверно, хвостом! – подсказал я, присаживаясь к горбуну поближе, пермещаясь из тени от дерева на пузырящееся светом солнце.

Бригадир сплюнул и резко поднялся с земли. Встал столбиком между мной и могилой, свесив пудовые кулаки почти до колен, и хрипло произнес:

- Далеко пойдешь, мастер…

- Надо думать! – по-таниному ответил я.

Не прощаясь, он двинулся прочь. Я взглянул на часы и прилег на землю, вытянув ноги, почти упершись в глиняный край могильного бугра. Краем глаза я видел, как Петрович оглянулся, постоял какое-то время, рассматривая то ли меня, то ли близкую ко мне оградку. Вынул, наконец, что-то из кармана и, швырнув предмет в кусты, потопал дальше.

"Наверное, камень. Нож бы он не выбросил, - подумал я и закрыл глаза. – Хотя – зачем он ему с такими гирями? Мог бы и кулаком… Вернется? Нет?… Главное: не открывать глаза и постараться ничего не слышать… Этот мучить не будет. Врежет, так сразу… Вот и – Бог ему в помощь, место подходящее…"

Мне ничего не снилось. Забвение было легким и коротким, как прыжок через канаву во время бега: заметишь ее издалека, а когда яма окажется под ногами, уже и не смотришь, перемахиваешь автоматически, не сбивая дыхания, не прерывая темпа. Скакнул и – забыл.

Уходя с кладбища, я все-таки заглянул в кусты и не сразу, но обнаружил под ветками пачку десяток, трубочкой, перехваченных черной резинкой. Я пересчитал их и вспомнил, сколько дал вчера Тане и с чего Петрович начал сегодня разговор.

"А ведь надо отослать…" – подумалось мне и тут же забылось.

Верно, рано еще было думать об этом. Или уже поздно. Потому что совершенно ясно вдруг стало, откуда у него такие деньги и почему он их бросил…


По дороге домой я купил газету и завернул в нее пару полудохлых копченых цыплят из "Кулинарии" и десяток вчерашних мятых пирожков с капустой. Хлеба в магазин еще не завозили, а возле винно-водочного толкался народ, ожидая открытия.

Попасть в квартиру я рассчитывал через соседский балкон, если повезет и сосед будет дома. Но подниматься этажом выше не пришлось: Таня, увидев меня в окно, сама приоткрыла дверь и затащила внутрь за руку, успев шепнуть, что Ксюха здесь:

- Уснула. Там, у тебя в детской. Мы ждали, ждали…

- Горшок нашли?

- Ага… Есть будешь?

- Да я вот принес… Водка осталась?

- Не знаю. А зачем?

- Пить.

Пока говорили, она стянула с меня футболку и теперь рассматривала брюки.

- Когда ты успел?

- Что?

- Штаны постирать …и погладить?

- Да они заговоренные… снимай…

Она взглянула ниже, на мои ноги в белых носках, и присвистнула:

- Ясненько… Тогда и я выпью.

- Разогрей что-нибудь.


Я присел разуться и краем глаза заметил, как Таня, проходя мимо, поочередно подгибает пальцы ног в моих шлепанцах, чтобы задники не так громко били ее по пяткам. Рядом на полке с обувью стояли тапочки жены. Они бы, вероятно, пришлись ей больше впору, но она их или проглядела, или не стала обувать по каким-то своим причинам.

В зале на полу были разбросаны детские игрушки. Посредине стояла опрокинутая корзина с цветными кубиками, самолетами, машинками. Мягкие звери: мишка и длиннорукая обезьянка, были посажены в углы дивана, а между ними было расстелено полотенце, на котором стояли розетки из буфета и мисочка с подсохшей по краям манной кашей. Чистая ложка лежала на журнальном столике поверх томика Борхеса. Еще одна розетка, с потушенной сигаретой, ютилась на краю стола.

Надо полагать, девочки играли, кушали и немного курили. Но дымом не пахло. В квартире стоял запах спящего ребенка: чуть подгоревшего молока, наскоро промытого горшка и совершенно особенный аромат детской кожи – невесомый, нежный – окунаться в него было сравнимо разве что с погружением в воду температуры тела: пока не шевельнешься, не заметишь, что можно и утонуть.

Втянув в себя носом прогретый воздух, я осторожно прошел в детскую, двигаясь на источник этого аромата. На одной из ребячьих кроватей лежала светловолосая девочка, не старше двух лет, с терпко-розовыми губами и полураскрытой возле них крошечной ладошкой, на которой горели подкрашенные алым лаком капельки ноготков. Подробнее разглядеть ее я не успел: сзади прошлепала Таня и остановилась у меня за спиной. Сказала шепотом:

- Она днем крепко спит. Пойдем, остынет…

В кухне, когда я садился на табуретку, у меня закружилась голова, и я непроизвольно ухватился за стол, чтобы не упасть.

- Тебе плохо, да? – заметила Таня. – Ты бледный.

- Ничего, - ответил я, все еще не приходя в себя, и потянулся к бутылке.

- Тебе не надо бы пить.

- Не надо, - я согласился и налил ей и себе по полной рюмке. – И еще много чего не надо…

Она смотрела на меня прямо: спокойно, уверенно, даже испытующе.

- Только сегодня все узнал?.. Видел его?..

- Кого? – спросил я, поднимая рюмку к глазам и глядя на нее через стекло. – Алика? Сергея Иваныча? Или твоего отца?

- Отца.

Я выпил и выдохнул с облегчением. Головокружение замедлялось.

- Видел. На кладбище, он у меня работу принимал.

- Зачем ты туда опять поехал?! Ведь он мог бы тебя…

- И я мог… - немного подождав, но так и не услышав "убить", сказал я. – А за кого ты вообще волнуешься?

- За нее, - кивнула Таня в сторону детской.

- Похвально, - проговорил я, вгрызаясь в пергаментную, хрустящую цыплячью голень. – Петрович денег мне дал. Знаешь, чьих?

- Моих, знаю.

- А вот он просил, чтобы я их жене отослал.

- Отослал?

- Не… Не мог.

- Зря! Больше не даст.

Таня пригубила из рюмки, встала из-за стола и подошла к окну. Потянулась, скрестив пальцы над головой, и тряхнула роскошными, полупрозрачными на свету волосами.

- Ты – что? Действительно – на все плюнул?

- С чего ты взяла?

Она улыбнулась загадочно и тут же поморщилась, как от солнышка.

- Знаю. У тебя на лице написано… Я тут без тебя рассказ в книжке прочитала. Два пастуха, гаучо, дерутся на ножах насмерть. А, как устанут, садятся рядом, закуривают и степенно так начинают разговаривать о работе, о хозяйстве, ножи друг у друга рассматривают, вспоминают, кто сколько ими коров да людей зарезал. Поговорят, отдохнут и – опять драться!..

- У Борхеса нет такого рассказа.

- Есть. Ты плохо читал… Потом один убивает другого и идет отдавать его детям отцовский нож. Знаешь, зачем? Чтобы они, когда вырастут, также славно дрались с его детьми. У них, у гаучо, обычай такой.

- Убивать?

- Нет. Драться. Вроде нашей рукопашной или английского бокса, только насмерть. И все знают, и из поколения в поколение передают, кто, кого и когда зарезал. И показываеют, чем. И – ничего, живут, о коровах рассуждают…

- Как мы сейчас?

- Вроде того…

Таня вновь села за стол, сложила руки по-школьному и легла на них щекой.

- Ты сильный. Если я попрошу, ты мне поможешь?… - она кивнула на детскую.

Я проглотил кусок неодожеванным. Просьба не показалась мне неожиданной. Но, взглянув в ее чистое лицо, я все-таки спросил:

- Так ты ее для этого сюда привела?

- Конечно, - ответила она твердо, ясно.

- Ты сумасшедшая.

- Нет. Она всем мешает. Все – из-за нее. А вырастет, что ей скажут? Что я ей могу сказать?.. Лучше сейчас…

Я налил полные рюмки, поднял свою.

- И давно ты это задумала?

- А сразу. Только сначала врачи не советовали, потом отец запретил, а, как родилась, жалко стало...

- Теперь – не жалко?

- Очень. Я ее очень люблю. Но это… я думала… ну, как яд – смертельно больному…

- Чтобы не мучилась?

- Да. И никого не мучила. Ни Ленку, ни Галю, ни отца, ни Алика…

- Понимаю. Все считают, что на Ксюху идут причитающиеся им долги.

- И деньги, и внимание, и любовь… А разве мы в этом виноваты?.. Сергей Иваныч, например, со мной третий месяц не здоровается.

- И потому я должен ее придушить… Теперь я – ваш? Да?.. За кого ты меня принимаешь?

- Ни за кого. За тебя. Ты сильный. Ты умный. Ты все можешь. Ты придумаешь, как…

В этот момент мне показалось, что у меня снова закружилась голова, но это сквозняком повело от окна занавески, и они, колыхнувшись, возвратились и повисли на прежнем месте. Световое пятно на столе между мной и Таней пропало.

- Раздень меня. Я хочу лечь, - сказал я, поднимаясь, и направился в спальню.


Там, на кровати, чуть позже, она разбудила меня, и мы долго, утомительно, надрывно насиловали друг друга, борясь на простыне, как спортсмены на скользких от пота матах, только ненавидели партнера уже не по-спортивному, а вполне всерьез. И наслаждение было также растянуто-долгим, липким, сочным и неутолимым, как, возможно, стремление утолить жажду арбузом или теплой водой где-нибудь в пути – в поезде, в электричке: пресыщаясь до отеков, но так и не напившись.

- Хватит, - сказала, наконец, Таня, отталкивая меня и не открывая глаз. – Уже все болит. Оставь немного на завтра…

- Сколько оставить? – сжимая крепче зубы, спрашивал я. Мне страстно хотелось ударить ее, но я чувствовал, что она вовсе не против этого, что она ждет от меня этой боли, и потому сдержался: прервал очередное движение и закрыл ее мокрое лицо своей ладонью, распластался на ней, затих.

Она уснула первой. Я сполз на простыню, перевернулся и уставился в показавшийся мне мягким, как подушка, потолок.

"Значит, завтра, - подумал я. – А почему не сегодня? Не сейчас?"


Мне было сложно шевельнуть даже глазными яблоками, когда я почувствовал чье-то прикосновение к постели. Я не слышал, когда девочка вошла, не мог определить, да и не в силах был рассуждать о том, что она могла видеть, а чего нет. Я даже не вздрогнул, когда ее пальчики притронулись к моему члену.

Она играла с ним: перекладывала с места на место, мяла головку, оттягивала кожицу, что-то приговаривая по-своему. Потом расположилась между ног и вовлекла в эту игру и мошонку. Яички наверняка показались ей забавными. Не страшась причинить боль, девочка изучила новое для себя довольно скоро и вряд ли удивилась тому, что за время баловства игрушка увеличилась, возможно, втрое и перестала отзываться на ее заботы, вдруг отвердев, стремясь принять строго определенной положение. Ей такое не должно было понравиться, Ксюха взялась тогда за член обеими ручками, а я, подумав про себя:"только не это!", тут же ощутил тепло ее дыхания и многократно, судорожно разрядился в никуда, как испуганно отстреливающийся солдат-новобранец.

Девочка, будто и ждала этого, ухватилась за меня еще крепче ; даже не лизнув, взяла головку в рот и принялась потягивать из нее, чуть покусывая зубками, оставшееся внутри. Грудь матери, лежавшая рядом со мной, видно, привлекала ее меньше. Потрудившись достаточно долго для себя, Ксюша в очередной раз добилась извержения, но игру с посасыванием не прекратила, доведя меня до полуобморочного состояния. А когда ее покусывания стали чаще и настойчивее, я громко простонал.

- Ксюха! Что ты делаешь? – вскочила на кровати разбуженная моим стоном Таня. – Отпусти! Отдай, я тебе сказала! Убью!

Она бросилась разжимать ей рот, но девочка, из вредности, вцепилась в меня зубками еще крепче. Кожа лопнула. Я почувствовал, как горячее растеклось по всему животу. Таня завизжала:

- Сучка! Плюнь! Отдай, я тебе говорю!! – она со всего размаха ударила ее по лицу, а потом, видно, ухватила за горло. Задыхаясь, девочка захрипела и все-таки раскрыла ротик, но перепуганная кровью Таня не отпустила ее: - Дрянь! Я убью тебя! Убью! Слышишь?.. – и уволокла Ксюху с кровати в ванную.

Мне было не до них. Я сумел приподнять голову и теперь с улыбкой рассматривал то, что плавало в крови на моем животе. Боли я почти не ощущал, но и разобрать, что осталось между ног, был не в состоянии. Можно было протянуть руку и пощупать, но меня начало неостановимо клонить в сон. Я закрыл глаза и забылся.

"Вот и все. Слава Богу, вот и все…"


Ключи она занесла на вторые сутки.

- Алик, он не от мира сего, понимаешь? – говорила Таня, присев на кровать, водрузив мне на живот свою легкую руку. – Здоровый такой, неуклюжий, очень доверчивый. Ест – на стол роняет, не замечает, что чавкает. Умываться начнет – выпадет стекло от очков, разобьется о кафель, он, пока соберет осколки, со слепу и перережется. Выходит из ванной – руки в крови, ужас в глазах… Жалко!.. И не то чтобы недоумок какой-нибудь при папаше-начальнике – он учился неплохо, читал много, но все, и Сергей Иваныч первый, к нему как к тюфяку относились. Вид у него был такой: что ни надень, все мешком сидит. Губы толстые, мокрые вечно. Ни руки, ни ноги не знает, куда деть. Потеет, когда волноваться начнет, аж с носа капает.

В армию его по зрению не взяли, в институт он не поступил, а работать – родители не дали. Так и шлялся он года три, себя искал. Пил. Сначала – по-тихому, потом – в открытую начал. Связался с какой-то бабой, матерью-одиночкой. Хотел вообще к ней уйти. Отец запретил – Алик его ударил. Скандал был большой… Вот тогда он его и сплавил в Новосибирск к какому-то своему знакомому при университете. С глаз долой. Хотя считалось, что Алик там учится…

А здесь мать у него умерла. У Сергея Иваныча Галя появилась. Он вновь домой зачастил. Ленка болтала: заставала их иногда. Может быть… Галя, она добрая. Это Ленка – дура, ничего не понимает… Со мной вот тоже, как получилось? Галя на сохранении лежала, я к Ленке пришла, а ее нет. Вижу: полная раковина посуды грязной, Сергей Иваныч сам моет. Я начала убираться, он – приставать. Раз, да другой… Так разве я с ним справлюсь?.. Наверное, один Алик и не знал, от кого Ксюша у меня была…

- Была? – спрашивал я.

- Да. Теперь уже "была"… Я тебя перевязала вчера, взяла ее на руки, будто она спит, и поехала на пляж. И – представляешь? – Алик пьяный встречается в автобусе! Сел рядом, начал обнимать, вышел вместе со мной. "Давай, - просил, - я девочку понесу, а то тебе тяжело". Я не отдавала, он сам вырвал. А когда по лестнице, чугунной, с моста вниз спускались… Знаешь, я его даже не трогала: просто смотрела в спину… Он раз оглянулся, второй, а потом споткнулся и упал. Вызвали "скорую". Он сломал обе руки: так сильно прижимал Ксюху к себе. Ее, бедную, у него еле вырвали… Но теперь Ксюши нет, а Алик – в больнице, Галя к нему ходит…

- И, конечно, видели это человек десять.

- Больше. Половина автобуса на пляже вышла. Жара-то какая!.. Отец говорит: послезавтра хоронить будем. Не пролежит… Сам-то как?

- В марганцовке отмачиваю… Обыкновенное обрезание. Теперь можно менять фамилию и отправляться в Израиль.

- Шутишь… А я в Испанию хочу…

Таня приподнялась на постели и взглянула в окно:

- А, по-моему, дождь собирается. Гляди, тучи какие!

Ее лицо просветлело вдруг и застыло в напряженно-радостном предчувствии еще одного чуда.

- Я не представляю, как я буду жить без тебя! Пытаюсь и не могу представить!.. – прошептала она скороговоркой. – Твои скоро приедут? Нам нужно будет успеть снять квартиру, деньги у меня есть, теперь можно, и уехать, уехать, теперь меня тут ничего не связывает, и ничто не удержит…

Она размашисто покачала головой из стороны в сторону:

- Нет… Нет! И ты ничего не понимаешь!.. Будет дождь, видишь?! Я люблю тебя. Очень люблю и никому не отдам!..


Таня еще не знала, что мне пришла телеграмма от жены и именно послезавтра я должен буду встречать ее и ребят в аэропорту в восемь утра. И что дождя – не произойдет. Вода хлынет через неделю, будет с короткими антрактами литься с небес весь август, выморосит пляж, Томь, многоэтажки. А пока я буду возвращаться с работы и бродить по квартире среди непросыхающего белья, которое жена возьмется прокручивать в стиральной машине по многу раз, обнаружив на матраце кровавое пятно. А однажды ночью с напряжением в голосе спросит:

- Что здесь случилось без меня? Что-то страшное, скажи?.. Ты травмировался на работе, но тут, дома... Здесь кто-то жил?.. Женщина?.. Ты спал с ней?.. Ну, соври что-нибудь!

Что я мог ответить?

Я тогда только что вернулся из больницы, от Алика. Мы выпили с ним под лестницей по бутылке портвейна и поговорили: Таня была не права – Алик все знал и падал намеренно, не думая, что останется жив, - с первой ступеньки…

- Хорошо, - ответил я. – Совру.

И рассказал ей о жаре, которая случилась, которая могла бы еще случиться, если бы не ее возвращение.

- Ты хочешь спросить, о чем я думал тогда?

- Нет, я хочу спросить, о чем ты сейчас думаешь? И как мне жить дальше? Эта, твоя Таня, не толкнет меня как-нибудь под машину?

- Не толкнет. Я с Петровичем говорил: Сергей Иваныч уехал с ней в Испанию, по турпутевке. Она сказала ему, что уже на третьем месяце, а чтобы родился настоящий сын, ей надо чаще смотреть корриду…

- И спать с другим, днем, когда жарко… Как это у них называется?

- Они не вернутся, - поморщился я.

- Почему?

- Я уверен. Его уже поймали на каких-то финансовых махинациях, а на нее скоро заведут уголовное дело. Завтра я пойду в милицию и все расскажу. Я не могу жить с этим…

Голос жены стал еще тише:

- Завтра?.. А – мы? Я? Твои дети?

- Ничего. Лучше уж сразу…

Я отвернулся и закрыл глаза. Я ждал. Барабанил по подоконнику дождь, в детской покашливал во сне младший, жена долго лежала без сна, изредка вздыхая, нервно шурша волосами о подушку. Мне, и без дальнейших объяснений, было понятно, к какому решению она должна придти – я знал ее десять лет, а из них пять мы прожили вместе. Мы были очень похожи, даже внешне; многие считали это за тайный знак нашедших друг друга половинок одного человеческого существа; и это в чем-то было правдой, но не той, о которой говорили – мы умели жить врозь. Но и в разлуке мы вели себя похоже, и об этом знали только мы одни. Поэтому сейчас я ждал от нее рассказа о ней самой, но она не решалась или, после моей истории, уже и не могла рассказать свою столь откровенно, хотя и пересказывала ее про себя, судя по вздохам. Наконец, в темноте раздалось:

- Я тоже пробовала… Мне не понравилось…

Я прикинулся, что сплю. Но она знала и это. Развернула меня к себе за плечи и сжала свои тонкие крепкие пальцы на моем горле.

- Ты этого добивался? Да? Думаешь, я не смогу?

- Вряд ли.

- Не веришь?! – она сжимала пальцы на кадыке все крепче, пока хрящик не хрустнул. – А теперь?

- Нет, - прохрипел я, пряча за спину руки, чтобы случайно не оттолкнуть ее.

Тогда она навалилась всем телом и села мне на живот, вытянув руки в струну, сцепив пальцы на горле мертвой хваткой.

- Ты ждал этого?.. Получай! – подпрыгнула она, еще не чувствуя, как наливается кровью оживающий под ней орган. -–И мне все равно! Мне, как и тебе, плевать на себя! Понял? Ну, прохрипи, что понял!.. Я убью тебя! Я ! А не эти все твои ****и!..

Она двигалась все ровнее, все ритмичнее, упираясь в горло руками, наконец, наткнулась ягодицами на болезненно-упругую головку и тут же разжала пальцы, чтобы заправить ее в себя. Согнувшись, она прошептала мне на ухо:

- Так тебе больней?

- Да, да…

- Значит, ты сдохнешь подо мной, милый… Уж я постараюсь!

И я подыхал, скатываясь в сон, как по желобу, с вертящимися, прыгающими вокруг пупырчатыми шарами – от желтого до оранжевого, от бледно голубого до фиолетового, от фиолетового – до черного, непроницаемого.

Тогда, наверное, я в самом деле умер.


Утром, проснувшись в своей постели на прежнем месте, я спросил ее, разбудив, что же было этой ночью.

- Ничего, - ответила полусонная жена. – Пришел пьяный, трезвонил чушь, пытался меня изнасиловать.

- У меня получилось?

- Получилось, успокойся… Спи, сегодня выходной… А днем сходим с ребятами на пляж… Угу?

- Угу, - ответил я.


За окном распогодилось. Стекла трещали под натиском солнечных лучей. Солнце жгло меня изнутри. Вчерашние водоросли, обвешанные улитками, выбросило волной из желудка на песчаный берег. Они высыхали, тошнотворно смердя. Я осторожно встал и прошел к холодильнику. Из жидкого в нем охлаждались только два пакета кефира. Выпив оба, я определил, что первый был похож на жидкое мороженое без сахара, а второй – на прокисшую сметану, хотя по этикеткам оба на поверку оказались "ряженкой". Пришлось выпить еще воды из графина и только тогда прийти в детскую и прокричать:

- Самцы! Подъем! Мы идем на пляж!


По дороге к автобусу я купил на каком-то прилавке у кооператора пластмассового монстра старшему сыну. Они с младшим позже дружно топили его на мелководье, там, где плескались рядом две хорошенькие пэтэушницы. А ближе к вечеру, когда мы возвращались, младший уснул у меня на руках, и его пришлось поднимать на мост по узкой, крутой, почти двадцатиметровой лестнице.


На остановке к нам подошла Галя, поздоровалась, я представил ее жене.

- Мне понравились ваши стихи, Гена показывал, - приветливо улыбнулась ей жена.

- Боже, когда это было! – не кокетничая отмахнулась Галя и пригласила нас в гости всем семейством.

Поодаль ее ждал молчаливый молодой человек, грузный, высокий, в очках с толстенными стеклами. У его ног стояли две огромные сумки.

- А мы вас на пляже не видели, - сказала жена.

- Мы не с пляжа. Мы с кладбища. Оградки покрасили, посидели… - просто объяснила Галя. – Нас, знаете, оттуда такой дед колоритный подвозил. Духовную Семинарию закончил. На телеге вез, с пустым гробом. Мудрец – прямо Спиноза… Всю аликову философию, - она кивнула на двухметрового очкарика, - в щепки раздолбал. Уверяет, что все грехи – от Бога, а смерть – от дьявола. Вам бы, Геннадий, интересно было с ним познакомиться…

- Вы так думаете? – что-то заподозрив, спросила за меня жена.

- Уверена, - выслушав ее, кивнула мне Галя. – Он в вашем вкусе… Кстати, у него на микрорайоне родственники где-то рядом с вами живут, он у них часто бывает. Да вы, наверное, его знаете : горбун такой, на Квазимодо еще похож…

- А! Может, Петрович? Афанасий Петрович! – переспросила жена.

- Точно!

- Так это не просто сосед. Он вместе с Геной работает.

Подошел автобус. Распаренная толпа ринулась к дверям, а мы, как всегда. опоздали. Галин кавалер, не в пример нам, оказался расторопнее, подхватив сумки в обе руки, а локтями пробив широкий коридор среди полуголых пляжников. Последнее, что успела шепнуть мне Галя:

- Жалко, что не пришлось посмотреть на тебя в плавках…

Автобус уехал. Тогда мы решили пойти домой пешком, напрямик, через кукурузное поле, за которым торчали корпуса многоэтажек. Продолжался август. Погода позволяла. Да там и было-то всего четыре километра, по холодку…