Она сказала. 1

Она сказала: ах, сцена...


Я и в зрительном зале чувствовала себя там - на ней, под сотнями глаз, следящими за каждым заученным жестом, дежурной интонацией перевернутой правды: дважды, трижды опрокинутой...

Со школы еще, с этого выхода к доске, когда взглядом щекочут спину, когда напряжение нарастает с каждым шагом, а впереди - стена, где все наоборот: начинаешь белым по черному, а за тобой повторяют черным по белому, и - вдруг получается тоже. Кто-то списывает не думая, кто-то, зная все наперед, выводит свое, не обращая на тебя внимания. Редкие пытаются подсказать, перечеркнув у себя.

Но ты уже недосягаема: отрыв произошел где-то внутри. И то, что ты пишешь, - вслух. А то, что говоришь, - никакой тряпкой уже не cтepeть.

Игра?.. Больше - выворачивание наизнанку: швы, нитки не в цвет. И подсматривание посторонних, которое волнует странно, возбуждающе, даже когда не выходит спрятать или объяснить. Стыд исключенности из общего. Опьянение вниманием к себе. Страх высоты и вынужденный полет в неизвестность. Становишься хрупкой, прозрачной, невесомой. Кажется, приземление невозможно. И возвращаясь уже, садясь за парту, видишь себя еще там, где все наоборот. Паришь перед собой, повторяя по нескольку раз случившееся, пока образ не застывает на чем-то одном. Вслушиваешься в себя: как ты? может, что-нибудь изменилось? С опаской посматриваешь на других: может, они что-то заметили? Успокаиваешься медленно и облегченно. Обошлось... Получилось?..

Во мне и сейчас это живо: дотрагивание до спины, рассматривание носа, громкий возглас - вздрагиваю, чувствую изнанкой, уношусь куда-то и... повторяю, повторяю...

Холодность?.. Они не понимали, не под камень, не в раковину улитки, просто - другая...


Она сказала: он у меня внутри...


Центр, вокруг которого вертится чувственная сфера - от кончиков ресниц до кончиков пальцев. Я соприкасаюсь с миром ее осязаемым краем, расставляя ноги, руки, колени, распахивая глаза. И, как ни тянусь, не могу от него оторваться, также как и раздвинуть дальше свое чувственное пространство: стоит сделать усилие, чтобы увеличить площадь соприкосновения с внешним, как внутри, в самом центре, происходит разрыв. Пузырек, крохотный изначально, растет, пухнет пустотой, и сколько я не расширяю границы к внешнему, я всегда знаю, что это приведет к потере того ядра, что и содержит мою суть.

Там, во мне, гнездится то, чем я живу. Любые раздражения, мысли, эмоциональные всплески концентрируются внизу живота стонами, спазмами удивления, хрящевым хрустом, глухими проклятиями, живительной влагой наслаждения, сухостью неприятия, торопливостью страсти, запахом нечистоты, болью, полуулыбкой досады. Я ощущаю его каждым волосом, ногтем, эмалью зубов. Этот центр излучает меня такой, какой я вижусь другим. Обращаясь к нему, я поворачиваюсь спиной к остальному миру. Проникающий в него сам не ведает, куда он попал.

Тот, первый, был поражен моей холодностью. Обозвал меня чем-то бездушно-красивым, которое при наклоне закрывает глаза и екает животом "мама". Я не откликнулась ни на одно его покачивание, ни на один поиск. Я остывала от страха помешать, сделать не так, невовремя, понимая, что спугнуть легче, чем помочь. И вышло, что, раз получив свое, он не пожелал еще. И был прав. Ему не дано было. Я видела, он и в тире стрелял только по движущимся мишеням.

Жить после, прислушиваться к себе - стало вдруг пресно, никчемно. Если уж тот, кто был ближе всех к моей сути, не проникся ею, то и была ли я вообще? Хотя улыбалась ему, когда он... Да нет, не мог он видеть, он был ослеплен другим... Но суть-то шла к нему, оттуда, изнутри. Неужели это можно пропустить?.. Нет, она там, я чувствую ее. Но проявлять ее внешне казалось глупо, дико. Как если б задирать юбку перед пассажирами в автобусе, доказывая свою принадлежность к женскому полу только для того, чтобы уступили место.

И я затихла в себе на какое-то время, перейдя на шепот с тем, что внутри. Страх так и остаться непонятой, бездарность в проявлении своей природы, перспектива прожить собственным эхом подавили меня. И если бы не желание ребенка, я бы не пошла на повторение.

Второй, у которого я была первой, стал моим мужем. Он мучился мной. Ему казалось: то, что живет во мне - страшное, и не мое вовсе. Ненасытность, раскрепощенность в желаниях наводили на него оторопь. Узнав обо мне изнутри, он глухо возненавидел всех, кто мог узнать об этом еще. Ревновал. В два года я родила ему двоих детей. Сидела на кухне под развешанными пеленками. Осторожно гремела крышками кастрюль, чтобы не разбудить. И каждый день ждала ночи, своего часа, в котором была расплата за все: я бы и вдесятеро перенесла ради этих минут. И он знал об этом. Готовился, волновался, старался, исполнял и вглядывался в меня - так ли? ну вот теперь, вот в эту секунду хотя бы - всё? или еще нет? Он умолял меня придумать что-нибудь такое, что потрясло бы меня до этой сути, которая его так страшила. А я и сама не знала - как, чего я хочу, чем до нее дотянуться. С ним.

С таким.

Он сходил с ума от этого. И я, жалея, начала по мелочам обманывать его. И презирать себя за эту жалость. Понемногу исчезала, растворялась в себе, пряталась до ничтожества. А он вдруг расцвел, начал расти, стал увереннее. Сделал карьеру, и завел себе одну, другую на стороне, а дома - гантели и отдельную комнату под кабинет.

Я ждала: днем, в снах, в постели. Уже не надеясь. Писала стихи, рисовала, говорила с детьми в школе. Ученики и мои дети взрослели, начиная относиться ко мне так же, как и он: снисходительно всепрощающе. А я не одергивала их: да, все так, как они видят - ни для кого меня нет, даже для себя. Шью, вяжу, смотрю телевизор. Тридцать пять. Тридцать шесть. Тридцать семь... Пока ты не поцеловал мне руку. Ни за что. Случайно. И сфера рухнула... Я ощупала потом это место на руке: ощущение было не менее острым. Я коснулась его своими губами: там, между средним и безымянным. Попробовала языком раздвинуть их, - это был он, тот потерянный ад, ради которого я и жила. Ты увидел его сразу. И ямку между лопаток... И хрящики ноздрей... Ты пробежал взглядом и скомкал меня, как прочитанный лист. Сунул в карман. И ушел. Но я уже знала: для того, чтобы расправлять его каждый вечер, разглаживать пальцами и подносить к губам, рассказывая мне обо мне...