Хам

Из сборника Птица и бомж



   1

Солнце алое восходит,
(а перо моё выводит:
не успел порозоветь
горизонт – 
не прозой ведь

малый пишет, а стихами! –
как у малого из глаз
слёзы брызнули;
слезами
залил стих,
но на Парнас

не поднялся! глуп как сивый
мерин, стало быть; хотя
почерк у него красивый,
правда?)…
Солнце восходя,

брызжет
розовым
на стены
соком
(волю дай перу,
проскрипит, что Солнце – медный
таз, в котором поутру

облака Заря стирает…
Кстати, не Она ль сейчас
ворох облаков бросает
в пруд холодный,
будто в таз?)

Под тумана пеленою
поле спит.
Оно больноё,
как и я!
Ему, небось,
тоже снятся сны!
Как гвоздь,

вбитый в потолок по шляпку
звёздочка едва блестит
в ясном небе.
(«У, пошляк! У,
варвар!» –
так меня честит

мой сосед.
Соседу как-то
говорю,
на стопку книг
указав:
«За два дуката
приобрёл…
Живой родник!

Целый день сижу в каморке,
а кругом журчат ключи!
Я среди великих, чьи
Души пребывают в Орке.

Мы беседуем!»
Сосед,
глаз прищуривая лисий,
усмехается:
«Элизий,
а не комната…
А лет

сколько мальчику?
Так зорок,
так начитан,
так умён!»
«Мальчику? –
краснею. –
Сорок…
Сорок восемь…»
«То-то он

так людей боится!
Сидя
годы долгие в Аиде,
средь теней,
малыш отвык
от живых людей!»
«Живых?!»

«Да!»
«Живые на задворках!
Там, где щёлкает затвор, как
сук сухой под сапогом,
было много их»…
«Кругом

мертвецы?
И мы с тобою –
мёртвые?»
«На пустыре
есть одно лицо живое –
бомж!..
Хотя и постарел

и осунулся,
бездомник,
но,
как прежде,
глядя вверх,
как бы сам парит в бездонных
небесах…
Вино – отверг!

Как-то летом,
в подворотне
он нашёл
перо воронье
и,
придя ко мне с пером,
закричал:
”И я добром

стал уже обзаводиться!
Помощь от пера, что птица
подарила мне,
пришла!
Наградил Господь осла!

Глядя сквозь перо на солнце,
утром собираю пыль!
Оседает пыль на донца
глаз.
Немало накопил

пыли солнечной!
Богатый
человек!”».
«Такой же хам,
как и ты!..
Твои дукаты –
пыль!»
«Но книги-то не хлам!»)


   2

«Да!
я хамское отродье!
но,
как и любой предмет
или особь,
благородней
выгляжу,
когда поэт

на меня глядит
с большого
расстоянья.
Воздух и
Солнце,
как всегда,
готовы
выручить:
ведь это их

дело – грубые предметы,
лица и явленья так
поднести к глазам поэта,
чтобы у него, как мак,

щёки вспыхнули и сердце
застучало;
чтобы он
днём осенним загореться
мог и сам, как жёлтый клён!»

Так я говорил!
Теперь я,
глядя из окна
на перья
облаков,
или молчу,
или, грустный, бормочу:

«Брат мой,
за мольбертом стоя,
мой портрет писал часа
три.
Я кашлял, грудь чесал,
размышляя:
”Непростое

это дело:
то в упор
на меня смотреть,
то сбоку…
Вот рассматривает щёку…
Может быть, считает пор

точки?..
Вот, сгущая краски,
на картоне пишет нос…
Вот, вминая в краску ос,
говорит:
”Глаза!”
По-хамски

хам и выглядит!
Блины
щёк лоснятся,
губы нежно
розовеют…
Гм, конечно,
если бы со стороны

на меня глядел мой гений
и писал,
наверняка,
он убрал бы эти тени
резкие…»
Дрожит рука…

А перо железным носом
рвёт бумагу:
и оно
нервничает!..
Жёлтым осам
глаз
понравилось вино:

бродят по бокалу!..
Выпью
бормотухи,
а не то
весь покроюсь
красной сыпью
от волнения…
Грамм сто?

Нет!
пока не станет легче…
Эта дрянь ничуть не крепче
рислинга!..
Позавчера
бормотал: «По вечерам

я брожу по буеракам;
ухожу в поля:
свистит
ветер,
городишко раком
пятится,
трава шуршит.

Нет ни труб, ни серых стен, ни
улиц длинных…
Не злодей
хам,
не трус,
а неврастеник,
избегающий людей.

Хаму без поэта трудно
жить!
Плюют в лицо жлобы:
дескать, хам…
Но хам не урна,
хоть порой и пахнет дурно!..
Хам в поэте должен был

умереть,
а умер в хаме
сам поэт!
Остался ком
нервов,
смешанный с комками
грязи,
проткнутый зрачком

ближнего».
В таком вот духе
я ворчу.
(Пока ворчал,
два бокала бормотухи
унесли мою печаль!)

Скоро сам слагать куплеты
насобачусь и в поэты
выйду!
Пёрышко скрипит.
По бокалу блик скользит

Солнце светит.
Правда, местность –
дрянь,
но
воздух и лучи,
грубые черты смягчив
(кто смягчит тяжеловесность

слов?), представили вполне
сносный вид.
Хоть это не
Рейсдаль, не Лоррен, а всё же
кое-что…
И эта рожа,

что сияет под окном,
отойди она подальше
от окна – к берёзам, скажем! –
тоже стала бы лицом.

1997