Ч. 3. Гл. 14. Бегство самурая

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ПОКОЙНИКИ ПЕРЕДВИГАЮТСЯ АВТОСТОПОМ

Превращения невидимого дао бесконечны.
 Дао существует вечно, подобно нескончаемой нити,
 и его действие неисчерпаемо.
«Дао Дэ Цзин»
Глава XIV

1

Не раздумывая, я начал паковаться, словно старшина Каботажный скомандовал боевую тревогу и свистал всех наверх. Мигом натянув плавки, майку, джинсы, выхватываю из-под подушки миниатюрный «Бэби» и кидаю его своей подружке-попрыгушке. Она ловко ловит кувыркнувшуюся игрушку. Теперь она вооружена. Достаю с полки шкафа дарёный подполковником «Вальтер». Всё! И всё бы хорошо, но с этого самого момента начало твориться что-то уж совершенно невообразимое. Гостиничная комната вдруг совместилась с моей хрущобой, этим однокомнатным обломком былой трёхкомнатной, растерзанной надвое бракоразводным процессом. Между столиком на колёсиках с останками ночного пиршества и двуспальным ложем втиснулся мой кабинетный диван и сам я — гибридом Якоба Брюса и Брюса Ли на нём в ушуистском кимоно с пёстрообложечной книжкою в руках. На «фасаде» бестселлера отчётливо видна суперменистая парочка — он и она… Фоном им служит эффектным взрывом поднятое на воздух кувыркающееся авто. Плейбой и его подружка, конечно же, вооружены внушительными стрелялками…

Со стороны балкона в номер въехала книжная полка-баррикада. Проход к дверям загородил письменный стол с мерцающим дисплеем компьютера, на котором двигались персонажи увлекательной игры с выскакивающими из подвижного лабиринта химерами виртуального мира. Как я уже говорил, сынишка Сёма любил позабавиться. Но на этот раз за пультом сидел не он, а мой кот-альбинос Кьеркегор и с увлечением топил торпедой эсминец. Я-первый вспомнил о грозных предупреждениях подполковника насчёт психотронных парадоксов. В это время Я-второй перевернул страницу.
Со стены хрущобы, которая прибыла сюда вся полностью — от лютиков-цветочков на обоях до сидящего на горшке рельефного мальца на дверях санузла, — хмуро поглядывал Фрейд, Галич, бренча на гитаре-висельнице, пел про лабухов и о том, как повязали венки на веники.

Может быть, моя спутница что-нибудь подмешала мне в питьё? Или хозяин отеля постарался, чтобы дезориентировать использованного для наводки на клад лоха? Чем это она на меня пшикала из баллончика, когда мы собирались наверх? Одеколоном? Лаком для волос? А может быть, это один сплошной, непрекращающийся оргазм? Но надо было поторапливаться.

Суму на плечо — и, перешагивая через самого себя, возлежащего на диване, к двери. Надеюсь пройти сквозь четверолапо-антенноусого кота-призрака, но натыкаюсь на пушистое и мягкое.

Вертолёт уже совсем близко. За спиной гудит. Да и на экране компьютера, в который вперились глазищи котяры, что-то жужжит… Кто-то бегает по лабиринтам. Неужто вездесущие монстрики из коробки под кроватью сынули?
Выглядываем в коридор. Никого. Только горничная — светом в конце тоннеля катит столик на колёсиках. Кто-то заказал завтрак. Мы видим спину девушки. Абсолютно голую. Лишь на талии слегка перехваченную завязочками фартука. Подрагивающий бантик. Такие завязывают на праздничных бисквитных тортах. Спина Махи Гойи. Такая тут у них манера — телешом разгуливать. Выскакиваем в коридор — и к лифту. Нажатие кнопки. Диван, Гаврилов-2 на нём, комната с книжной полкой, со столом письменным, котом на вращающемся стуле — следом. У кота какое-то кольцо на голове и два проводка, прикреплённых к нему. Неужто Сёмушка проводил эксперименты по перефазировке сначала на нём, а уж потом на мне? Створки, обрамлённые уплотнительной резиной, распахиваются бесшумно, разъяв надвое парнишку на горшке…

Грузимся в лифт. Бешено соображая, давлю кнопку с цифрой «2». Это же ясно, что на первый нам не надо! На первом этаже нас ждёт банда Бурака в полном составе, плюс коррумпированные подразделения бердянской милиции. Пистолеты. Автоматы. Бронежилеты. Двери лифта бесшумно затворяются. Проваливаемся вместе со мной, лежащим на диване с увлекательной книжкой и торшером в изголовье. Резко останавливаясь, лифт стряхивает с себя видение. Кот с компьютером, диван, торшер и книжная полка протаивают сквозь прозрачный пол, растекаясь. Следом кувыркаются безголовая Барби, цилиндрик прослушки, голова куклы на парашютике фаты.
Голубенькой звёздочкой мерцает дисплей. «Со сна до звезды достаёт», — почему-то всплывает в памяти. Кот, распластав лапы и распушив хвост, парит белкой-летягой. Вдогон — вуалехвост в распадающемся на шарики водном пузыре… Я отчётливо представляю, как сейчас зависает над плоской кровлей оранжевый вертолёт. Да и как не представить — всё стало прозрачным, стеклянным, коллоидным. Я обратился не то в ясновидящего, не то в нечто вроде живого рентгеновского аппарата. Подружка моя стала похожа на рентгеновский снимок, на каких когда-то записывали джазовую музыку. Сквозь смазливенькую мордашку светится череп мумии. Всё, вроде, при ней, а скелет сквозит… А над сносимой всем этим крышей-то что делается! Над кровлей отеля! Образуя прозрачный, словно нарезанная на фотоплёнке запретная музыка, круг, над кабиной вращаются лопасти вертолётного винта. В виде таких вот концентрических кружочков-бороздок с наколотыми на них шариками-планетками представляли во времена Якоба Брюса Вселенную. А из одного неуёмного астронома за эти шарики-ролики изготовили Джордано-Бруно-гриль. Ошибались они оба! Она кривая вся — Вселенная. Гнутая, перекорёженная, как выброшенная в мусоропровод подпольная пластинка с голосом стонущего сакса. Нет в ней ни верха, ни низа, ни прошлого, ни будущего. Есть только дурная бесконечность блужданий в бесчисленных Я. Это твой бином, доктор Гаврилов, усовершенствованная тобою последовательность, изобретённая когда-то воспевшим прекрасных гаремных гурий Омаром Хайямом, затем забытая и открытая заново сформулировавшим закон всемирного тяготения мечтателем Исааком Ньютоном. Ты, Гаврилов, переосмыслил озарения не знавших друг друга гениев на свой манер, заменив так и не обнаруженные никем гравитоны на неодолимое притяжение полов, а цепочку уходящих в никуда символов — химерами подсознания…

Послушный манипуляциям засевшего в подвале отеля белого кота с компьютерной клавиатурой, пилот аккуратно опускает металлическую стрекозу — ниже, ниже, ниже. (Мы с сынулей очень любили устраивать охоты на глазасто-хвостатых чудовищ травяных джунглей!) Приложив к губам микрофон рации, Яша Остапенко, ни разу мной не виданный в лицо, говорит о том, что, мол, связь с объектом утрачена. Я столь же явственно вижу лежащий сейчас на дне бассейна или фонтана, а может быть, и в тёмном нутре амфоры у входа в отель цилиндрик подслушивающего устройства. Не исключено, что, скатившись по пальмовым листьям, он угодил в самое горлышко древнегреческого сосуда.

2

Будто на экране, вижу, как, переговариваясь по рации с Яшей Остапенко, спешит в раздувающемся на распахе пиджачных отворотов смокинге босс — Бурак — навстречу садящемуся вертолёту. Малиновый лапсердак. Белые штаны. Алебастрово-непорочные «саламандры». Пропеллеровыми вихрями отшвыривает на спину Демьяна Бурака широкий узорный галстук. Он придерживает его жирноватой лапищей с золотой печаткой-гайкой на безымянном пальце. Он останавливается. Он с деланным спокойствием говорит по рации о том, что всё нормально, золото здесь, да плюс ещё нефтяник подвалил полтора миллиона баксов, а может быть, и что-то другое толкует, умолчав о полутора миллионах, так как это его личная коммерческая тайна. Цинично рефлектируя и ощущая спиной упругость диванной поверхности в своей академгородковской келье, в пустыне моей, в изгнании, я понимаю, что только мне одному во всей этой круговерти известно, что мы сейчас находимся внутри сляпанного Ириной и Ромой сценария, книжного сюжета, компьютерной игры, среди грёз моего, наконец, совершенно чудовищного оргазма, ведь диван ухнул вниз, увлекая за собою туда, где что-то ядерно рдеет и пышет жаром, и гостиничную двуспальную, на которой всё ещё продолжают утомлять друг друга тантрической гимнастикой эти двое.

Не ведая того, что он лишь образ оргазма Гаврилова-1, Бурак говорит в рацию, сообщая Остапенко общие моменты дислокации. А главный–то момент диспозиции в том, что она — подо мной, мои ладони овладели-таки долинами и взгорьями, а приморье хлюпает под сапогом. Тем не менее, прижав к уху чёрненькую плоскую, хорошего дизайна пластмассовую коробочку электронного устройства с подрагивающим торчочком антенны, Бурак докладывает. Щетина «сапожной щётки» на затылке шевелится. Его холодные глаза профессионального убийцы ничего не выражают. Его губы слегка выпячены. Кубистическая нижняя челюсть задумчиво двигается. В то время как брови остаются статично неподвижными на лбу с мощными надбровными дугами в духе теории Ломбразо. Бурак ловит свободной от рации рукой завернувшийся на спину галстук, прижимает могутным гребалом рванувшуюся в полёт полу малинового клифта. А рядом — неподвижные, как аллегорические фигуры монумента возле оперного в Новосибирске, стоят два белых пиджака с «акаэмами». Литые головы. Гранёные скулы. Ручищи с пальцами-разводными ключами, стискивающими рукояти автоматов. Неумолимые указательные на спусковых крючках.

В это время сквозь потолок лифта бесшумно проплывает отошедший жене по разделу имущества видеомагнитофон с прицепленным к нему чёрным проводом цветным телевизором «Funai», на экране которого я трахаю свою Лолиту-2.
Словно прилепленный к этим чернопластмассовым штуковинам силами гравитации, падает мой хеви-металист — абитуриент юридического факультета — с видеокассетой в башке. Поросёночек с петушиным хвостом и куриными крыльями — следом. Пластмассовая коробочка со змеёй магнитной ленты внутри торчит из головы сынули. В зеркальцах души мелькают кадрики. Сеня дурашливо лыбится. Вынимает кассету из расселины и вставляет в чавкнувший видеоплейер. А для видеоплейера в широкой груди осетина имеется прямоугольный вырез. Это тот самый мальчонка из фантазий Сальвадора Дали. Только подросший… Он смотрит сразу два кина… Джинсы, кроссовки, курточка, купленные на скромные преподавательские плюс барахольные, вырученные от продажи китайской пиротехники… Когда Сеня был маленьким, он любил ловить на газонах кузнечиков, приносил их домой, и мы их разглядывали сквозь увеличительное стекло, обнаруживая на задних лапках пилочки, подобные перфорированным краям почтовых марок. А когда подрос, влюбился в телевизор. Но без взаимности. Потому что в телевизоре живут не ведающие сантиментов маньяки и убийцы. В том же гравитационном поле, где завис недоросль, проскользил метеоритный дождь кассет с обложками, которые, мелькнув перед глазами, обещали остросюжетные зрелища; целой эскадрильей просвистели летающие блюдца лазерных дисков.

Упав на несколько этажей вниз, лифт резко тормозит. В отворившиеся створки всовывается рука с «Макаровым».
— Сдавайтесь! Сопротивление бесполезно! Отель оцеплен! — гремит голос Безбородько из валящегося вниз телека: «ящик» я вижу сквозь «стеклянный» пол. Тут же плечо с капитанским погоном, а следом и голова втискиваются в ещё недооткрывшуюся дверь просторного лифта. Ударом ноги вышибаю «макарушку». Хотя и вижу, что нога угодила в видеокассету, на которую осерчал ты, Гаврилов, после того, как Сёма завалил сочинение. Раздаётся выстрел. Стреляла моя лягушонка из гремучей коробчонки с курком и дырочкой-летком для разъярённых свинцовых шершней. Изо лба закатившего глаза Безбородько вытекает красное и коричневое. Марина ловко ловит кувыркнувшегося «однофамильца» творца «Педагогической поэмы». Стукается об пол выпавшая из ментовской руки портативная рация. Вот так бы во время наездов барахольных «крышевых» попугать оборзевшую шпану! А то пришлось звать на подмогу разбросанных по свету ребят из когда-то разгромленной органами секции восточных единоборств. Чтобы избежать вывихнутых скул и порванных селезёнок, а только давануть психологически…

Затаскиваю труп в лифт и бросаю его под ноги. Под подошвы шлёпок затекает бордовая лужа. В руках у моей подопечной два «ствола». В зеркале лифта мы выглядим вполне боевиково. Парочка разнополых суперменов, готовых ломиться сквозь огонь и воду. Она — разметавшиеся медные космы, Цой с гитарой — на майке, широко распахнутые сине-зелёные глазищи, куда упала твоя посланная наугад стрела, Иванушка. Мерклые окна в стрельчатых ресницах, к которым вознесена твоя песнь, трубадур! Труба дело, Гаврилов. Вон она какая! Да и не из дур! Умная. Рядом ты: ахиллесова шевелюра, бородка с лёгкой серебринкой проседи на жёстких скулах, мужественные морщины, пристальный взгляд даосиста. В том же зеркале вижу, как вслед за сыном падает вниз голая жена в комнатных тапочках на босу ногу. На голове бигуди. К губам присосался пузатенький спец по кинетике в коммерческих целях перековавшийся в алхимика института кота-лиза в полосатых трусах, тоже не подозревающий, что он только образ моего оргазма.

Палец давит на лифтовую кнопку. А втыкается в переключатель выпавшего из сыновней попки, зависшего в наводках всяких разных психомагнитных полюшек-полей видеоплейера. На экране возникает рука с золотой «гайкой» и револьвером. Она просовывается сквозь створки лифта…
— Руки!
Всаживаю заряд в белый пиджак. Белорясник! — твою мать. Тело валится. На белом быстро проступает красное. Сквозь это красное видно: всё, что сыпалось, как из верхней части песочных часов, сюда, устремляясь в дырку стреляной раны, с грохотом рушится вниз. Подобрав револьвер, перешагиваю через труп. В коридоре — опять никого. Марина — следом. Засовываю в лифт девственно белые «саламандры». Жму кнопку не то лифта, не то видеоплейера, не то компьютера. В это время моя подружка контролирует этаж: если кто высунется из комнаты или из-за угла — поймает плюмбового шершенька, летающего заострённой жопкой вперёд. У этого насекомого оборваны сентиментальные крылышки. И оно не кусает, не жалит, а, похотливо ввинчиваясь, вгрызается. Но никто не высовывается. Кроме застрявшего поперёк коридора книжного стеллажа…

Стеллаж кренится, как подстреленный галеас, хлебающий воду бортом, проломленным чугунным ядром. А ведь сооружал ты его, Гаврилов, из прочнейших досок, умыкнутых со стройки, совсем как монарший плотник — флагманскую флотилию! Вместо опалубки для заливки бетона послужили они палубой для матросов твоей домашней библиотеки. О, каравеллы и бригантины философских трактатов! Похожий на Витуса Беринга — Имманул Кант! Расчётливый, как Джон Сильвер, Исаак Ньютон! Что ваши открытия и расчёты! Сооружение, напоминающее стенобитную машину или троянского коня без обшивки, трещит по швам. Прощайте, Троя и троечник Сёмушка! Прощай, жена, прощайте, дети, прощай, любимый мой гараж, в котором я всё же уделал хамоватого барабанщика группы «Тутанхамон». Тут же, не отходя от кассы. Хоть и не с первого раза. За что и снискал лавры почтительного уважения у рокеров, байкеров и барахольной братвы. Прощай, ингаляторий из паров бензина, автола, ароматов машинных масел, где я сам согласился возлечь на подобранное детками на помойке кресло, чтобы сунуть голову в раскопанный археологами городских отвалов переоборудованный фен! Гараж и стеллаж валятся, крошась. С засасываемых гравитационным водоворотом полок с грохотом и звоном низвергаются разбивающиеся вдребезги фолианты и тома. «Илиада». «Одиссея».

Так и не перебитым ребром ладони кирпичом — «Улисс» задубевшего в снобизме дублинца (на него не позарился даже вор-домушник)… История Скифии. Стругацкие. Мелькающие страницы — веером. Лощёным водопадом — альбомы Сальвадора Дали, Гойи и Босха. В бушующем водовороте маленьким непотопляемым плотиком — икона. Плоские пластиковые плашки с кругляшками «компашек» внутри — окончательным доказательством абсурдности заблудившегося в углах квадратуры мира, филателистической пестротой обложек — рыцари, маги, инопланетяне, диковинные чудовища. Кляссер — гербарием идилличных вечеров: папа и сынок за перебиранием марок. Зачётка, забытая последней из нерадивых студенток, которой пришлось излагать свои доводы на этом диване, — промельком. Рукописи — вразлёт. Пена листов недописанной диссертации… Их подхватывает сквозняком. Как-никак над крышей вкалывает пропеллером вертолёт, а окна и двери — настежь… Бумажная метель несётся на нас, угрожая свалить с ног.
Только не это! Не сценарий, не сочинённый женою на основе изучения блатной фени во время сидений в парикмахерской под феном роман «Тайна древнего манускрипта»! Его я, подустав от чартерных перелётов из Новосиба в Шанхай и лязгания зубами на барахольной стуже, вынужден был править, чтобы накачать жёнушке славы писательницы-детективщицы в кухонном фартучке. Я, в сущности, переписывал всё наново по старой привычке: мне приходилось сочинять за неё и курсовые, и дипломную. В романе она вывела меня в виде тупого полисмена, своего барда — в образе глуповато-тормозного сыщика, себя — в роли гения интуиции. Директор издательства «Колизей» просил подбросить гладиаторских боёв. «Народ видиков насмотрелся!» — аргументировал он. И мы подбрасывали в четыре руки. А может быть, и в восемь. Потому что и сочинителя непонятно кем начатого сценария, и соавтора романа жены не на бумаге, а в жизни, звали Романом. И мне как-то надо было выпутываться из этого остросюжетного чтива.
Нет, по лестнице вниз нам сейчас нельзя! Мафиозники, заслышав выстрелы, поди, наверняка ломанулись по этой ведущей на небеса клавиатуре. Да и коррумпированная милиция, роняя дыроватую перегородку в холле, хрустя сапожищами по битому аквариумному стеклу, давя кораблик, скелетик, сомика, уже, без сомнения, ворвалась. Кого-то из них, конечно, задержат — два трупа в лифте, макулатурные горы, ломаные доски, книжки на этажах, но всё же… В щели задвигающихся дверей лифта вижу, как насекомо-рептил из отряда излучаемых центром галактики оседлал так и не дослужившегося до майорских погон Безбородько и, вонзив в него жало, сосёт. На трупе белопиджачного телохранителя восседает второй пришелец с более тонкими чертами «лица», напоминающими противогаз и морду кузнечика одновременно, и, пялясь на меня фасеточными глазами, втыкает щуп в жертву. Мерзкая жила-язык вьётся, пульсируя.

Представляю себе панику в рядах бердянской милиции и людей Богдана Бурака, когда откроются двери лифта! Если, конечно, всё это не мои фантазии. Если диван со мною, молитвенно держащим в руках бестселлер с золочёными буковками на обложке, телевизор, сын, жена, компьютер, кот опять не скомбинируются во что-то вполне напоминающее «ячейку общества». Мирная такая, идиллическая скульптурная композиция, достойная резца Фидия, — семья за вечерним чтением книжек, компьютерными играми, просмотром теленовостей, боевичков, триллеров. И в центре Он — Лаокоон, тщетно напрягающийся осилить сдавливающие кольца масскультовской анаконды. Борец за семейную стабильность. Но вот куда же тогда девать её? Может, в зал игровых автоматов или в зал суда отправить на смотрины свидетелям и трём серьёзным фигурам в траурно-чёрных сутанах под хвостато-клювастым символом с державой и скипетром в конвульсивно сжатых когтях?

Пытаясь всё же отделить мух галлюцинаций от котлет реальности, уясняю: по крайней мере, нам туда, вниз, хоть с пришельцами, хоть без них — никак. И не потому, что кораблик со скелетиком раздавлены, а придонный сомик расплющен башмаком в лепёшку, и даже не оттого, что лифт может оборваться в разбушевавшийся ядерный котёл, на который не в силах найти управы даже мой кот со всеми компьютерными кнопками в его распоряжении, а пропитавшийся кровью клифт уже никогда не вернуть в исходное нуль-цветовое состояние… Ждут они, ждут, когда мы, тёпленькие, с сокровищем в авоське — прямёхонько к ним в лапы! Конечно, можно было бы и повоевать! Кот Кьеркегор подсобил бы, раз уж мы влезли ненароком в его игру. Сделал бы пару трупов, шлёпнув разок-другой розовыми подушечками по клавише Enter. Но потом бы нас наверняка уложили люди Бурака и менты позорные Бердянска, а следом скатились бы по лестнице коварные Есаул, Молдаванин и Серый, чтобы прикончить всех остальных. А уж в оконцовке, не спеша, спустились бы Бурак и Остапенко. И, выдернув лямки баула с золотом амазонок из твоей, Гаврилов, цепенеющей в предсмертных конвульсиях руки, прошли бы через заваленный трупами вестибюль гостиницы и сели бы в «Опель». Чтоб отбыть на лёгком катере…

— Бежим! — кричу, видя сквозь охрусталевшие этажи, как рубчатая подошва башмака Остапенко вот-вот ступит на кровлю отеля. Вертолёт всё ещё кружит.
Нахлебавшиеся кровяки шлепки — долой, бухаю, как шаман в бубен, по коридору, чтобы вызвездать пинком крайнюю дверь на стороне, противоположной выходу из отеля, — туда нам нельзя! Нам вот сюда нужно. C треском выхлёстываю двери номера. Вламываемся. Визг! Вряд ли эти двое, соскочившие с постели, видят нас в образе царицы амазонок Диотимы и царя селурийского Тавлура на двух скакунах! Скорее перед ними — две бандитские рожи с тремя пистолетами и револьвером, вгромыхавшиеся, чтобы изнасиловать, ограбить, прикончить.

В два прыжка достигаю балкона (на балку мотаться — в свободное от лекций и семинаров время — было куда дальше). Парочка жмётся к стене, припугнутая наведёнными на них моей спутницей угрожалками. Теперь мы с ней конченые «мокрушники». Даже рассматривающим дело о разводе и разделе имущества судьям ясно… Ну, скажем, подполковник-мортрок в номере — не в счёт, а вот трупы мента и телохранителя в лифте — это да! Напуганные обитатели номера — в шоке. Случаем это не Ирина Шлимман с кинодеем Ромой? Не Яна с Бояном, растекавшимся по ней, как мыслью по древу? Обнялись. Дрожат, как струны в фетовском рояле. Голенькие. Как Адам и Ева, изгнанные из Рая. Как отдыхающие в Речкуновке… Да, может, это и есть Речкуновка. Балкон был весь открыт. В такую жару здесь с закрытыми никто не спит.

— Стоять! — командует моя подруга и без того не дёргающимся двоим.
Мы выбегаем на балкон. Он выходит на сторону, противоположную той, где пальма, амфора, фонтан с дельфинёнком, бассейн. Перемахиваю через барьерчик, громыхнув сокровищами в сумке. Приземляюсь на клумбу. К счастью, это не розы, а что-то совсем другое, на чём нет шипов. Ясно. Ведь в Речкуновке жёстче астр никогда ничего не росло. На той клумбе и застукал я тогда хренова Оппенгеймера ИЯФовского с букетиком тюльпанчиков, нацелившего на нашу семейную жизнь свою ядерную боеголовку. В дебелом плаще с кровавым подбоем… С торчащими из-под края хламиды козлиными копытами и шпагою… Ну, подбой-то кровавый потом образовался. Вначале его не было — этого растёкшегося косматой головой Эринии пятнышка…

Задираю голову. Моя подруга летит на меня. (Совсем как жена — в волосатые лапищи ядерщика. Он предшествовал сгоревшему на личной жизни специалисту по кинетике и борению.) В руках у суперменши два «ствола». Она пружинисто приземляется рядом. Вертолёт тарахтит над нами, садясь на крышу. Похоже, они нас не засекли. (А вот я жёнушку с козлоногим и засёк, и выследил до самой полянки, где он подстелил под неё плащ, сминая у пенька брусничник и веточку с пупырчатой мармеладно-алой земляничкой, не подозревая того, что он лишь образ одного из моих давних оргазмов, и подсёк…) Жмусь к стене, как физик-ядерщик — к жене (судите сами, ваша честь, — пятно ли это от земляники или ещё что…). Моя лав и подельница по «мокрому» делу в лифте (без лифчика под маечкой) тоже липнет к стеночке, как ко мне — на двуспальной, опять-таки не задумываясь, что она всего лишь навсего химера моего безразмерного либидо. Все мы к кому-то жмёмся… Сейчас лифт уже прибыл на первый этаж, и люди Бурака разглядывают два трупа и брандерой плавающую в луже крови, включённую на «приём» милицейскую рацию, а может быть, бегут по лестницам, обшаривают коридоры, вваливаются в опустевший номер, где кроме обезглавленной куклы Барби и двух свидетельств о смерти на разные женские фамилии на постели — ничего. И никого, разумеется…

Ну разве что только Фрейд с Галичем на стене. А так — абсолютный вакуум. А торсионные вихри поди, поймай! Только в шахте лифта шоркается, двигаясь туда-сюда, боеголовка физика-ядерщика. Да. Это не член члена учёного совета, а межконтинентальная ракета: отель возвели над пусковым комплексом. Шахта лифта — это та самая шахта, по которой ядерная угроза рано или поздно должна взмыть ввысь. Вот что приватизировал сметливый украинский мафиози! На этих мысах и выдающихся в моря косах всегда располагаются какие-нибудь ракетно-фрейдистские комплексы…

Прижимаюсь спиной к прохладной стене теневой стороны, чтобы сверху нас не запеленговали. Хвост вертолёта ещё высовывается. Торчит над краем кровли. (Сынишка Сеня любил ловить стрекоз и, привязывая к хвосту летуньи ниточку, манипулировать живой игрушкой). Сейчас они там совершат посадку, и Бурак изложит Остапенко текущую обстановку. И тогда уж… Выглядываю из-за угла: никого и ничего там нет, если не считать моря и мелькнувшего перед глазами академгородковского пляжа, заваленного телами, как моржовая лёжка. Да, да — и бугор, и лестница-кудесница, и сосенки на откосе вместо пальм у входа в отель. Вот ведь чертовщина какая, вот ведь глюкота! Хотя чего было выглядывать — я и так всё насквозь вижу! А на просвет-то этих гранёных стен пляж — вполне бердянский. Но на крайняк и за пляж Бердского залива вполне сойдёт. Смахивает, правда, и на пляжик того полинезийского островка, где ты, Гаврилов, впервые спутался с бредящей этнографией аспиранткой, вообразившей себя туземной богиней. Ну а чем это не дикий брег Шикотана, куда ступал твой бутс морского пехотинца, где вы с Каботажным крабов и морских ежей собирали во время отлива, где вынашивали планы подъёма погребённой водами американской «Аэрокобры» времён Пёрл-Харбора? Всё это хоть и наплывами как-то, а вполне подтверждает грозные предупреждения подполковника, так быстро обратившегося в кузнечико-ящера. Впрочем, бахрома эта глюкоидная разве может помешать увидеть, что лодка-то — на месте! Словно поджидает нас со вчерашнего! Вот что важно…

Нас всегда в самый нужный момент поджидает спасительная лодка! И главное — её не проморгать. Как проморгал ты, Гаврилов, жену и сынишку. Чем вот этот отель у погибшего Отелло — не белый пароход надежды? Не парус одинокий? Не ГПНТБ, напротив которой теперь стела-колонна с золотым фрегатом на вершине? Парусник — маяк. Чем это строение на берегу шипучих волн — не ВЦ, из утробы которого выходили глисты распечаток с портретами Джоконд и ню из единичек и ноликов? Чем не ИЯФ с имитирующей взрыв огненной змейкой над похожим на раскалённый добела печной колосник фасадом? Микрочастица бежит навстречу микрочастице и — бумс! И может быть, я сейчас возвращаюсь из заинститутских березников с лукошком, полным радиоактивных грибов? И если обогну этот угол, то увижу не туристов, поспешающих к «шведскому столу» после утреннего променада, чтобы синтезировать в желудках съеденное с выпитым, а торопящихся совершить слияние ядер физиков-лириков, оживлённо обсуждающих концерт Александра Галича в кафе «Под интегралом». У каждого свой белый парус. Свой гуру-затворник. У кого хмурый Асахара, у кого — улыбчивый Эйнштейн. Одни белорясники, уверившись в бессмысленности мира, предрекают конец света, другие, надеясь на его спасение и веря в здравый разум, обрядясь в белые халаты, ловят остатки смысла трепетными стрелками приборов, вгрызаются в эту зыбкую субстанцию зелёными неоновыми «пилами» осциллограмм. Белорясники делятся на белохалатников и белопиджачников — таковы уж законы природы. Чернопиджачники же — едины и неделимы… Электронная пушка стреляет — и из синтеза смысла с бессмыслицей возникает ни то ни сё. Так материализовался фасад ГПНТБ, и на растянутых, как меха гармошки, ступенях возникал «узник совести Гаврилов». Мигало, будто сшибались мчащиеся друг навстречу дружке огоньки над фасадом ИЯФа. И стриженный под ноль хеви-металист из твоего гаража орал «Долой!» и потрясал… И потряс. Поколение человеков-кактусов, выросшее на комнатных подоконниках, ощетинилось шипами. Тронь — поранишься об иглы. Тебя, Гаврилов, стошнило и от левых, и от правых; и от белоснежных хламид пророков, и от проеденных лабораторной кислотой желтоватых халатов, и от твёрдых, несгибаемых пиджаков. Ты распался на нечто нестыкуемое и несоединимое. Ты стал мю-мезоном зоновским. А где мю, там и мы, полностью дезинтегрирующее неповторимо-уникальное Я. Из кабинетно-затворнического уединения ты перетёк в митингово-кипливое множество и — исчез.

Я уже не уверен был — когда, где и с кем произошло двоящееся, троящееся столкновение на ступеньках. С Ириной Шлимман после освобождения из Таганрогского ФСК? С Яной после разгрома на учёном совете в университете? Или же с любовницей кинетика после того, как сынуля завалил второй экзамен, когда мы по блату пытались пропихнуть его на филологический. Оживлённо обсуждая результаты сочинения «Обломов — лишний человек», мы как раз могли наблюдать, как абсолютно отрешённое от наших забот чадо, ковыряя прыщи рядом с кадыком, величественно сошло по ступеням в замедленном, целую вечность длившемся рапиде, продефилировало мимо, вперившись в даль невидящим взглядом, оседлало «мотик», нахлобучило на голову шлем, обращаясь в яйцеголовое, и привычно дрыгнуло ногой. Так оно дрыгало, не желая глотать манку, маршировать пальчиками по чёрно-белым клавишам, корпеть над тетрадками. Мотоцикл взревел. И беловласые крылья в маечке, джинсиках и кроссовках унесли его вдаль. Отгрохотало. Повисла зловещая тишина. Такая же тревожная, как над выставившим напоказ избыточные струны ненужным фортепьяно на помойке, которое спускали вниз, этаж за этажом корячась по ступеням, призванные для этого ветераны ушу. Жену тут же подхватил и усадил в «жигуль» совершенно окотевший, разжившийся после перехода в институт кота-лиза приторговывающий мозгами родины исполнитель блатных шансонов и туристических песенок. Мне даже показалось — это сам кот Кьеркегор. И мне только оставалось углубиться в лесопарковую зону и, усевшись на пенёк под раскидистой черёмухой, горевать над могилою безвременно погибшей под колёсами самосвала болонки…
Люди Бурака уже, поди, обшарили номер на десятом этаже и теперь рыщут по всему отелю. Хорошо, что балкон выходит на другую сторону! Сейчас они будут озирать с него всю отельно-пляжную окрестность, и как только мы рванём к лодке — мгновенно отреагируют. Долго ли по рации передать боссу, где мы, а тот переадресует ценную информацию Остапенко… И вертолёт, даже не присев на крышу, тут же и влупит за нами во все свои лопасти. Значит, надо ждать, когда сядут. Когда мотор глушанут. Я поглядел вверх. Отель опять стал как отель, а не прозрачный гранёный стакан с водкой, распиваемый с послеразводного горя на кафедре с приехавшим на симпозиум Юджином, который говорил, что древние знали секреты — как продлить оргазм до бесконечности… С ним, этим шанхайским шаолиньцем, мы были повязаны одним бикфордовым шнуром пиротехнического бизнеса. У него имелся небольшой заводик по изготовлению петард. Китайцы скупали у пограничников порох оптом, а фасовали в пшикалки-бабахалки — в розницу. Ма Фу Лань знал так же много о порохе, как и об оргазме… Он называл оргазм психоделическим взрывом. И был осведомлён на тот счёт, что продление оргазма у амазонок, как позже и у хлыстов, совершалось в религиозно-ритуальных целях. Такой продлённый оргазм давал способность к ясновидению, прозрению сквозь твёрдые предметы и времена. Этим способом пользовались предсказатели, кладоискатели, шарлатаны…

Теперь уже не было видно ни вертолёта, ни его хвоста. Но вверху всё ещё гудело, словно мой белый кошачок, царапая когтями клавиатуру, никак не мог подстрелить виртуальную тарахтелку, будто прильнувшие к дисплею сынишка и жена специально насылали на меня это грозное насекомое.

Вбежавшие в номер и уже прочитавшие два свидетельства о смерти мафиозники стоят, поди, сейчас на балконе и докладывают Бураку по рации, что нас нигде нет — ни в шкафу, ни под кроватью. Исчезли. А может, у них пришелец рацию отнял? Может, их осы с мухами и мушками дрозофилами облепили? Может, некое чешуерылое существо уже качает из них энтифлегию? Брось, Гаврилов! А ещё успокаиваешь себя тем, что с твоим дао всё в порядке! Вспомни, что говорил старшина Каботажный: если во время боя увидишь инопланетянина — не стреляй в него, не трать зря патронов! Всё равно его нет! А если ты его видишь — это просто говорит о том, что ты в хорошем боевом состоянии, все твои силы взведены, как курок. Древние викинги тоже видели крылатых валькирий и бородатого Одина, а грекам-ахейцам казалось, что ими манипулирует Афина Паллада! Ну и взвинчены же они бывали, когда шли в сражение! Ты, конечно, не викинг и не древний грек, и тебе видятся не валькирии, а жена, не Один, а её любовники и сынишка Сёмушка, но всё же. Вчера ты слишком много выпил, а потом ещё и поймал осу из расстрелянного тобой гнезда, разглядывал её полосатое брюшко через зелёную кривизну бутылки, как филателистическую редкость — сквозь лупу. И как же, делая это, ты удивлялся, Гаврилов, сходству увеличенного бутылкой-лупой жала с жертвенным ножом из могилы! А потом вдруг это жало оказалось никаким не жалом осы, а устройством для отсоса этой, как её…

3

— Бежим! — сказал я. И, словно из упора присеста на стометровке, кинулся вперёд — грозный такой — с двумя «пушками» в руках. Следом при двух пистолетах — моя Галина-Марина. Галя-галлюцинация. Галю-дивчиноньку. Гала. Способная парить, левитируя. С прежней Галой я обознался… Я бежал, не чувствуя тяжести висевшей на плече сумки. Только дотянуть до лодки! О машине нечего и думать — нас махом перехватит коррумпированное бердянское ментолово! На остров! По пенным волнам! На атолл…
Пробежав метров десять, мы, конечно же, попали в поле зрения людей Богдана Бурака, стоящих на балконе гостиничного номера, где мы упражнялись на двуспальном батуте. Я жал во все лопатки. Моя подопечная не отставала. Мы выбежали на пляж. Я молился, чтобы бензобак в лодке был заправлен. Лодка была в каких-нибудь двухстах метрах. Её слегка покачивало прибойной волной. Она была совсем близко. Но эту двухсотметровку нужно было продержаться, не сплоховав. Ноги вязли в песке.
Загорающие пляжники, видя, что на них бегут двое вооружённых тремя пистолетами и одним револьвером, вскакивали и кидались врассыпную.

Я зажмурился, чтоб глаза мои не глядели, как ноги будут давить соскользнувшую с головы колдуньи золотую змейку, обернувшуюся микрофоном с проводом, подсоединённым к записывающему всё и вся магнитофону, как под пятками будут хрустеть подделанные под крабов и морских ежей жучки… Но тут же пришлось открыть глаза, потому что веки не помогали… Происходящее проецировалось вовне с сетчатки, поэтому даже и при завязанных глазах я видел бы то же самое… Окружающий нас ландшафт как бы дышал и пульсировал, меняя очертания, рельеф, фауну и флору. Впрочем, лодка оставалась на месте. Мы устремлялись к ней. Разморённая на солнце нудистка проснулась, разбуженная визгом и криками; пришлось перепрыгивать. Моя подельница, налетев на шоколадную даму, сбила её с ног. Внезапно я увидел бёдра и спину свой жены и лежащий поверх незагорелой полоски от лифчика загребастый моржовый плавник кинетика. Перемахнув через них, как через догоревший до пепла несмелого и углей купальский костёр, я, дожимая дистанцию, резвым козлом сиганул через лежаки и шезлонги. Вот и лодка. Василий! Глядя на то, как мы запрыгиваем в скутер, он отталкивает нас от берега.