Прямая речь

«Прямая речь» - хоть и банально, зато точно: это не художественные изыски с непременными атрибутами беллетристики, когда ломаешь голову в поисках выразительных средств и оптимальной архитектоники. Пиши, что в голову взбредёт... А взбредает, обычно, самое важное - и слова набегают,как ни парадоксально, самые необходимые. Шукшинский красноглазый вахтёр в больнице - реальное лицо, и схватился с ним на грани сердечного приступа не отвлечённый плод фантазии незаурядного художника, а сам Василий Макарыч (тому есть документальное свидетельство: статья в тогдашней газете об этом эпизоде из жизни известного писателя), который не мог снести каждодневного грубого и самоуверенного хамства - какими бы резонами его ни оправдывали. Точнее: какими бы резонами ни оправдывали его присутствие в человеке: «вахтёр - лицо должностное, подневольное, у него семья и служебные обязанности, за исполнение которых с маленького человека спрашивает большой человек, начальник... Ну кто из нас не боится потерять место,быть уволенным из такой определённой казённой среды и структуры?»
Шукшин не боялся? Сомневаюсь. Но он - свободный художник, который избрал стезю, на которую не всякий решится встать: незримый судия ежесекундно гложет художника, вопрошая: «А кто тебе сказал, что ты художник? Где гарантия, что ты не зауряд, не бездарь?» И ежесекундно бедняга затравленно озирается и огрызается и - угрызается. Пока, наконец, все эти вопросы не доконают его, понудив залезть в петлю, броситься в окно, отравиться, застрелиться...
Самое дикое, что в этой тихой травле живейшее и непосредственнейшее участие принимают именно те, кто по самой сути своей должны удержать от отчаяния, спасти от неправедного суда, не дать помереть с голоду: жёны и дети, чиновники от культуры и свои же собратья, рафинированные блюстители чистоты рядов, а в сущности - ограниченные накатанной, привычной  эстетикой завистники, искушённые не столько в понимании и ощущении существа художественного процесса, сколько в умиротворяющих и доступных сложившемуся представлению  п р а в и л а х  творчества.
Недавно один почти государственный муж, рассуждая по радио о проблемах нравственности, самоуверенно заклеймил Анну Каренину как безнравственную женщину, которая поступается своими семейными и родительскими обязанностями, идя, якобы, на поводу своего биологического «хотения». Отвага, с которой сей образцово высоконравственный муж решился на обобщения и заключения, понятна: сегодня только ленивый не почитает священным долгом продемонстрировать кое-какое собственное особое мнение по поводу сложившихся моральных ценностей и ценностей эстетических. Нынче можно, даже не читая классику, пОходя блеснуть наслышкой о существовании классических произведений и выразить своё «ффе!» в адрес какого-то там путаника Толстого. Можно на уровне кухонной или приподъездной сплетницы судить голые сюжеты, не вдаваясь в подробности художественной судьбы и художественной специфики произведения - и убить-таки двух зайцев: показать себя кое-что знающим и кое-какое мнение имеющим.   
Почему так? потому и ещё раз потому, что никто из нас - самых добрых и сострадательных - не   снисходит до  п о н и м а н и я , сколько бы ни долбили об этом мы с вами друг другу и сколько бы ни клялись даже самим себе, наедине, от всей совести в превентивной верности этому принципу: сострадать, понимать, разделять то, чем мучится и из чего грешит, вынужден грешить по нашей же указке и потачке ближний. Он лжёт нам -  в о   с п а с е н и е  себя от нашего гнева и нас от наших же насупленных бровей: ведь сколь мучительно смотреть на человека, над которым открыто глумятся, пользуясь его слабостью, столь же страшно видеть и человека, унижающего самого себя собственной жестокостью. Одна моя знакомая училась и дружила с дочерью писателя, автора одной широко известной художественной эпопеи. Часто бывала у них дома. Она рассказывала, как этот одержимый сидел в сарае, не откликаясь на соблазны внешнего мира, и писал, вопреки иронии, ругани и издёвкам родни, ожесточившейся против этого отшельника в собственной семье.
Я сам помню встречу  другого мученика литературы с общественностью МГПИ - в Ленинском зале! - когда, замордованный досужим любопытством собравшихся и идиотскими капризами режиссёра телевидения, бедняга (умнейший человек!) неохотно отвечал на вопросы о семье, о дочери – и, сконфуженно улыбаясь, трижды дублировал сцену прощания с аудиторией только потому, что звукооператор что-то там проспал или не включил...
Я могу понять Пруста, абсолютного затворника на пятнадцать лет - «в поисках утраченного времени»!
Но кто ещё поймёт этих «сумасшедших», кто поймёт муки гамсуновского бедолаги из «Голода», который тащится к неумолимому редактору, жуя поднятую с земли щепку - предпоследнее средство обмануть алчущее чрево...
Не могу понять только сытую бездарь, вопиющую о невнимании публики и бюджета к серым поделкам, натасканным из очевидного и тысячу раз пропетого. Тех прощелыг от литературы, которые карабкаются на свой маленький олимпик или парнасик, внушая простодушным толпёнышам, что эти высотки чего-то стоят, что их убогий словарь и хромая грамматика - это и есть тот самый великий и могучий русский язык, потому лишь, что привычен и доступен «простому человеку»! Не могу разделить и восторги самолюбования поэтических соловьёв, начисто лишённых чувства самоиронии и всерьёз навязывающих себя - не какого-то там неуловимого «лирического героя»! - в качестве «гармонической личности», сочетающей в себе удивительным образом великого патриота, прекрасного семьянина, любящего сына, беспощадного самоистязателя, безоглядного любовника, строгого резонёра и ментора, правоверного христианина и, уж конечно, блестящего версификатора! Правда, дальше банальных деклараций на эту тему (с покушениями на рифму и размер, разумеется) дело не идёт. Да и как оно может пойти, если «во главе угла» не естественное вдохновение одарённого и искушённого в таинстве языка и души художника, а прозаическая рассудочность соискателя материальной компенсации некоторых технических усилий да ещё вот надежда на кумовьёв-столоначальников: скажут, что «классик», - и куда народу деваться? Почтит вставанием. Даже не читая. Однако и этих можно было бы понять: ведь некоторые из них искренне полагают, что несут в себе искру божью. Даже и самые забубённые угрызаются сомнениями: могу или не могу? Беда не в том, что упрямы в словопрении, а в том, ради чего оно: родню потешить? односельчан порадовать? в люди выбиться? Но для всего этого достаточно и самой потехи: вон кланяются! гляди: уважают! Да и просто любят тебя, такого необычного. Нет, мало этого. «Жисть» научила: без бумажки ты букашка. А значит должон получить эту бумажку - грамотку какую ни есть: членскую там, а то и лавреатскую! Книжонку худо-бедно смастырить: если не прочитают, так хоть на обложке фамилие твоё увидют печатное! Кто тогда посмеет сказать, что дармоед? Полезным делом занят!
Когда-то печатью можно было любого пришибить. Сегодня каждый сам себе печать шлёпает. Но привычка молиться и уповать на полиграфический флёр неистребима: красна Нюра - не гляди, что дура.
К тому же и тираж. Что это такое? Это, не в пример «золотому веку», безотказная возможность сообщить многотысячному «ревизору», что де есть, мол, такой - петр петрович бобчинский, или как его там…

Вот такая моя - "прямая речь"...

                11.11.97 1:24