Ничего

Это ничего, что сегодня так. Просто я устала, просто очень хочется спать. Я посплю немного и обязательно расскажу тебе всё, а лучше напишу, если, конечно же, ты не против. Напишу про ноябрьский ветер сквозь трещины в оконных рамах, и про мелкую противную морось за стеклом, про соседние неспящие окна, про чей-то жёлтый локоть, ампутировано торчащий из-под огромного одеяла – вон там, в той квартире, на третьем этаже, где свет ещё не погас. О! Уже погас. Значит, они тоже устали. Тоже спать хотят. Я напишу тебе об этом, обо всём. Если, конечно же, тебе не страшно так, как мне. Напишу, что ничего – пройдёт.

Пройдёт и забудется, обязательно. Просто сегодня так: голова болит, уши заложило, и что-то тяжёлое и холодное давит прямо на сердце. И болячка никак не заживает. Я отдираю сухую корку снова и снова, и каждый раз оттуда начинает течь кровь, а потом вместо крови появляется странная бесцветная жидкость, через день она превращается в ту самую корку, и кажется, что уже всё – прошло, зажило. И я отдираю её, чтобы убедиться в этом, но там, под коркой, всё по-прежнему, всё мокрое и окровавленное. Я ругаю себя и бью по рукам – знала же, что нельзя было её трогать, надо оставить её в покое, наконец! Тогда она заживёт быстрее. Но на следующий вечер я смотрю на болячку в зеркало, и руки непроизвольно уже тянутся к ней, так и хотят содрать комок спёкшейся крови грязным ногтём. Но это ничего – когда-нибудь обязательно пройдёт. И я напишу тебе, когда это случится.

А ещё напишу про машины, которых у меня никогда не будет, про то, как они проезжают прямо перед моим носом и так и норовят столкнуть или задеть, не зная, что я сама не прочь оказаться под их колёсами, про колючий запах сигарет и про тёмную помаду на белоснежном фильтре, про разбитую радикулитом спину и про вечно слипающиеся и слезящиеся веки, про нехороших мальчиков и девочек, про их косые осуждающие взгляды и про то, как безумно хочется шоколада, просто невыносимо, просто до посинения хочется шоколада! Про то, что раньше, когда она была молодой, сама прибегала утром и облизывала мне щёки, а теперь она старая и лежит в ногах, как грустная косматая овца, слегка поскуливая и виляя хвостом, а иногда она даже не замечает, что я уже проснулась, и продолжает спать, дёргая во сне всеми четырьмя, и лая, наверное, на кого-то…

Про то, что давно не ездила к старому дому и не гуляла там во дворе, не вспоминала, как гуляла там когда-то давным-давно, когда трава была ещё высокой и цветов было море, про то, что руки все в карандаше, и лень их мыть, про то, что первый слой давно счищен новеньким мастихином, только что купленным за бешеные деньги в маленьком магазинчике через дорогу, где продавщицы такие холодные и невозмутимые, такие высокомерные, что глаза при них невольно опускаешь, как провинившаяся школьница.

Про пропитую тысячу или даже две или даже три, и тем более не моих, но они всё равно давно пропиты и их не вернуть, про прокуренный год, вру – четыре с хвостиком, но их тоже уже не вернуть, про снятые с двери постеры, а потом оплаканные и спрятанные в картонную коробку, про испорченные кассеты (тоже не мои) и про новые диски, про не отвеченные звонки и про жестокие пинки… Хотя об этом не стоит. Но я всё равно напишу, я же обещала. Про то, что бегала к нему, когда ты говорил «Не Надо», и ночевала у него пьяная и больная, а потом ревела, но хотя бы не в подушку, а в свой преданный дневник, и слова растекались чёрными разводами по влажной бумаге, а потом ещё и ждала, и даже думала простить, но это уже совсем никуда не годилось бы после ТАКОГО.

Про то, что сама себя накручивала и сердце своё мяла в руках, как тесто, мяла и мяла, выжимала из него последние соки, последние капли, пока оно, наконец, не стало совсем сухим и каменным. Я непременно тебе напишу об этом, слышишь? Но ты, конечно же, не слышишь. Ты давно уже спишь. Вернее, я передумала тебя. Поэтому, скорее всего, мне ни о чём уже не придётся тебе писать.