Проходимец

I

...Во сне я писал длинную повесть о художнике-мусульманине, взявшимся повторить старинный узор на строящейся мечети. Рисунки, вопреки табу, вольно или невольно оказывались похожими на изображения животных или людей, и его изгнали в пустыню, строго настрого запретив заниматься этим. По их законам, после смерти, в каждый из образов по приказу аллаха художник должен был вдохнуть душу, а потому как на это способен только всевышний, то в наказание посягнувший на подобное низвергался вместе со своими работами в ад.

В пустыне художник молился и работал, искренне раскаиваясь в содеянном. Он обращался к самому бездушному, пытаясь перенести на узор трещинки на земле, крапления ночного неба, геометрически уложенные камни, грани кристаллов, изгибы высохших рек. А из-под руки его появлялись то прожилки на листе дерева, а то и сам лист. То кожа змеи, то панцирь черепахи, то птичье перо. Измученный, обессиленный, он проклял, в конце концов, свой труд и решил наложить на себя руки. Но, уже занеся над сердцем нож, вздрогнул, пораженный простым решением: если так – нужно изображать себя, только себя, и тогда на страшном суде не причинишь никому зла, а, возможно, и спасешься тем, что сумеешь вдохнуть в себя душу.

И отступник начал работать с удвоенной страстью: в песке, в глине, в камне. Он выдумывал материалы и краски, которые невозможно было стереть или разрушить. Его многочисленные памятники и портреты выходили все более точными, более живыми. За долгие годы изгнания он так изучил свое тело, привычки, мысли, что ему уже не требовалось зеркала, чтобы отразить любое движение души: положение членов, лицо – морщины настроения, влажный блеск глаз и открытого рта. Он добивался разности температур руки и паха, шелковистости волос, запаха пота. При ветре фигуры его звучали похожими голосами, будто разговаривая друг с другом, а вскоре он научил их двигаться, дышать и принимать пищу. Пустыня ожила. Образы множились и преображали ее, воспроизводя себе подобных: женщин и детей, черепах и верблюдов. Высохшие каналы наполнились водой, по ним пошли корабли, зазеленели поля, выстроились города и храмы. Самого художника объявили пророком – его именем казнили и миловали, ему поклонялись, ему завидовали, ему подражали. А наиболее приближенные, похожие на него как две капли воды, втайне боролись с ненавистью к нему, справедливо считая, что постепенно отходящий от дел художник становится помехой их творчеству. Наконец, интриги зашли так далеко, что как-то один из приближенных, застав художника за работой над каким-то немыслимым узором, обвинил его в ереси – в бездельи, в которое нельзя вдохнуть душу, а значит: в страшном грехе. Тогда над художником устроили суд. И каждый из обвинителей говорил о том, что более кощунственного поступка они не знали. И если каждый, по примеру художника, вместо того, чтобы созидать, займется бессмысленным украшательством, то потеряет значение весь созданный им мир. А этого нельзя допустить, потому что этот мир и есть они. А они желают жить. И если старик-художник этого не понимает, то должен быть изгнан – благо заменить его есть кем, никто подмены и не заметит.

Пристыженный творец подчинился и назавтра покинул цветущую долину, решив возвратится в тот город, из которого пришел. Теперь, когда в его работах стерлось живое начало, его бы там приняли. Но в какую бы сторону он не направлял свой посох, дороги упирались в растрескавшуюся, огромную, возносящуюся к самому небу стену, сплошь покрытую его изображениями.

Через много дней пути, отчаявшийся и полубезумный, на одной из дорог он встретил похожего на себя старца с клюкой, который спросил у него: не знает ли он выхода из этого ада?

Вздрогнув, художник ничего не ответил прохожему и проковылял мимо, ускоряя шаг. Но ноги не слушались его, заплетались. Он начал задыхаться и споткнулся, упав лицом в горячую пыль. Когда он приподнялся с земли, увидел, что отпечаток его лица на ней в точности повторял тот самый узор на строящейся мечети, который он не мог повторить, не насытив его живым огнем, из-за которого он был изгнан в эту пустыню, над которым он не прекращал работы до последнего времени. И, перевернувшись на спину, художник спокойно сложил ладони на ручке ножа, торчащего из его груди ...


II



...Галя ругалась шепотом и гладила меня по голове. Разнежившись, я уснул, а проснулся уже ночью, один, в запертой снаружи библиотеке. Туалет был во дворе. Мне пришлось снять с подоконника на пол несколько горшков с цветами и, аккуратно дозируя, справить в них малую нужду. Спать не хотелось. Пробежав глазами по полкам, я отыскал Барта и раскрыл книгу наугад.

"Поскольку с медицинской точки зрения мистер Вальдемар мертв, рассказ на этом должен был бы закончиться: со смертью героя (за исключением случаев воскресения в религиозных повествованиях) повествование завершается. Продолжение фабулы (начиная с лексии 103) является в данном случае одновременно и нарративной необходимостью (чтобы текст продолжался), и логическим скандалом. Этот скандал можно назвать "скандалом дополнения": чтобы у рассказа имелось дополнение, надо, чтобы у жизни имелось дополнение; и здесь опять-таки рассказ оказывается равноценен жизни".

"Тогда мой мусульманин мертв трижды, - подумал я. – Во-первых, потому, что его никогда не было. Во-вторых, потому, что он действительно умер. И, в-третьих, потому, что рассказ этот я еще не написал".

"И не напишу, - подумал я дальше, укладываясь на диван и положив Барта под голову. – Потому что это никому не надо, кроме самого мусульманина. А так как он трижды мертв, ему до меня вообще никакого дела нет. Вся беда в том, что я о нем знаю, в отличие от остальных. Но если я о нем не расскажу, то он и не родится. И слава Богу!"

Тогда я начал сочинять другой рассказ, житейский. Как бродил по окраинам города проходимец и спрашивал у всех: где тут дорога к кладбищу? Озорные люди подсказывали ему все новые способы самоубийства, а человек, не понимая, на что его толкают, шел в указанную сторону и погибал, погибал… пока не попал в библиотеку. Здесь, как и на кладбище, было много параллелепипедов, только не каменных, а бумажных – с теми же фамилиями на лицевой стороне. Для компактности тут их складывали вплотную друг к другу, сделав надпись еще и на торце каждого, и, отказавшись от витиеватых оградок, располагали памятники на деревянных стеллажах (в братских могилах) строго по алфавиту. Скамейки и лавочки на этом кладбище тоже были скомпанованы – в отдельной комнате, для удобства. Любой посетитель мог себе выбрать на полке памятник по вкусу, пройти в общую поминальную и разглядывать его там с многочисленных сторон сколь душе угодно. Мало того: на этом мудром кладбище всякий памятник был устроен так, что, разламывая его в том или другом месте (а лучше – по порядку, потому что порядок здесь соблюдался во всем) желающий или любопытный мог не утруждать себя выдумкой о покойнике, а прочитать его собственные мысли, изложенные черным по белому – грамотно, вполне четко, иногда занимательно. Если же ему на это не хватало времени, читатель имел право сунуть памятник под мышку и унести его с собой, чтобы поразвлечься с ним дома на диване, или в туалете, или в постели, или за обеденным столом, потому что жевать, курить, лежать, а тем более справлять нужду при чтении на самом кладбище строго воспрещалось. Закончив чтение, памятник положено было возвратить на прежнее место – что и делалось: он вновь становился в свой ряд согласно алфавитному порядку. Тут ему было тепло и сухо, со всех сторон его подпирали плечи товарищей, а по корешку смотритель проводил иногда тряпочкой, чтобы имя покойника не заросло пылью.

Проходимец в библиотеке прижился. Он ежедневно, подобно караульному, торжественным шагом обходил пространство между стеллажами, застывал в восторге перед очередным фолиантом, брал его в руки, отправлялся в читальный зал и ставил книгу "на попа" посреди стола. Затем он садился напротив, отодвинув стул на метр от края столешницы, и мог часами глядеть на обложку, предаваясь своим эмоциям, связанным то ли с ранее прочитанным в этой книге, то ли с восхищением от типографской работы. В особых случаях, когда на стол приходилось перетаскивать полные собрания сочинений и выстраивать их рядами, ему в этом помогали тихие библиотечные служители, совершая непривычное для себя действо с потерянным, скорбным, но всепонимающим видом, как профессиональные агенты какого-нибудь похоронного бюро. Проходимец благодарил их легким наклоном головы и просил оставить его одного перед этим фамильным склепом на ночь. Они соглашались. А наутро находили его на том же стуле: чаще – в слезах, реже – с выражением испуга или удивления на лице. В выходные и праздничные дни, когда посетителей в библиотеке прибывало и проводились тематические вечера или выставки, проходимец в свою очередь помогал им переставлять мебель и раскладывать на стендах новые издания. Во время зачитывания докладов и лекций он неизменно стоял в своем углу рядом с горкой из бумажных цветов под портретом Помяловского, слушал, опустив голову, а некоторые из посетителей потом утверждали, что видели, как он мелко, будто крадучись, крестился и пришептывал при упоминании имен собственных, будь то Каштанка, Лесбос или сам Александр Сергеевич.

Однажды библиотеку решил посетить какой-то заезжий знаменитый писатель, уроженец города. Весь персонал суетливо готовился к встрече: отыскивались книги земляка, вскладчину покупались цветы, кто-то притащил из дому новую скатерть и тяжелую хрустальную вазу. Ждали солидных гостей из области, высокое начальство, милицию. Отсутствие проходимца прошло незамеченным, людей собралось много, встреча обещала стать событием в пресной жизни книголюбов и книгохранителей. Так оно и случилось. Маленький картавый человек бойко отвечал на разные вопросы, легко воспроизводил цитаты из классиков, кому-то грозил, кому-то сочувствовал, на все имел собственное мнение, которое высказывал подчеркнуто многозначительно, и не переставал нетерпеливо ерзать на стуле, косясь на соседнюю комнату, где, аккуратно позванивая фужерами, накрывали скромный стол, - судя по всему, до покойника ему было еще очень далеко. Потому, когда кто-то из персонала в перерыве между торжественной частью и банкетом застал писателя под портретом Помяловского с проходимцем, ничего страшного в этом не усмотрел. Но когда сели за стол, перемену в настроении знаменитого земляка заметили многие: выглядел он совершенно разбитым, пил молча, отвечал невпопад, закусывал шампанское селедкой. Вытащили его из-за стола в стельку пьяным, а когда запихивали в машину, он хватал доброжелателей за грудки и шипел им в шеи: "Не дождетесь!… Слышали?.. Не дождетесь, у нас и при жизни печатают!" Отправив писателя восвояси, все облегченно вздохнули и возвратились за стол, чтобы подвести итоги. Вспомнили о проходимце. Отыскали его в дальней подсобке и вытащили его оттуда, чтобы прилюдно задать ему трепку. Но проходимец вдруг заговорил… И говорил так долго, так жадно, горячо и вразумительно, что судьи протрезвели и, как ни были настроены на казнь, прониклись правотой его слов, отпустив проходимца в конце концов с миром. Все согласились с тем, что при жизни печататься стыдно; что непорядочно писать больше одной книги, и что эта книга должна быть также неповторима, как и жизнь; и что читать ее нужно однажды; а иначе – какая-нибудь из книг будет ложью, а это - то же, что ставить памятник на могилу, в которой никто не лежит.

В понедельник проходимец исчез из города, подарив библиотеке на память камень в форме книги с весьма искусно гравированной обложкой, на которой значились его имя и фамилия. Позже подобные предметы находили на библиотечных полках в других областях. Болтали, что по мастерству исполнения каменные книги ничуть не уступали настоящим, а во многом даже и выигрывали: не желтели, их не ел жучок, не брала сырость, и вытирать пыль с них было сплошным удовольствием. Вскоре след проходимца затерялся где-то в Средней Азии – говорили, что он стал непревзойденным скульптором, изменил фамилию и принял ислам...


III


...С удивлением обнаружив на подоконнике пепельницу с двумя окурками, я тут же закурил и подумал, что проходимец все-таки искал дорогу не к кладбищу, а к храму. Поначалу, конечно.


Скажем, в детстве наградил его Бог ростом, и поручили ему, как самому высокому, нести пионерское знамя. Работа серьезная, ответственная, не каждому по плечу. И если раньше он, будучи на голову, а то и на две выше всех, чувствовал себя выскочкой в общей шеренге – теперь преимущества высоты многое ему объяснили. Оказалось, что скованность и неуклюжесть – всего лишь скромность; молчаливость и медлительность – показатели глубокого ума и чувства собственного достоинства; грубость и лень – признаки силы и доброты. И попер наш гренадер в гору. Ему бы лопатой ворочать, он – книжки читает; ему бы железо гнуть, а он – в педвуз, на исторический да на филфак, где тьма девок да лохматых доходяг, а настоящих мужиков под секретари комсомольской организации – раз, и обчелся. Избрали единогласно. В партию пригласили, дали красный диплом и распределили в хороший район, в перспективное село сразу директором новой школы. Следом – облоно, депутатство, высшая партийная школа и организационный отдел обкома партии. Казалось бы, и забыть о древке, ан нет! На каждом заседании ревниво следил за вносом и выносом знамени, в перерывах, выходя из-за стола президиума, норовил коснуться его рукой и жену дома обряжал только в шелковые да атласные халаты.

Как-то на Пасху, еще студентом, на торжественном песнопении в ночь на Христово Воскресенье, стоя в ограждении у храма с красной повязкой на рукаве, он видел, как выносят хоругви. Расшитые в золото лики при свечах поразили его воображение. А много позже он понял, отчего жена занялась вышивкой, дочь запела в хоре, а сын взял в руки лыжные палки.

Отсутствие храмов у коммунистов всегда раздражало проходимца. Были Дворцы Культуры, Спорта, Науки и Техники; были Дома Политпросвещения, Инвалидов, Ребенка, Пионеров и Школьников. Не было Храма, такого, как Мавзолей в Москве или хотя бы как Кремлевская стена. Караулы выставлялись у него в городе или у газовых горелок, называемых "Вечным огнем", или у дверей исполкомов. Знамена, правда, вытаскивали иногда на демонстрации подвыпившие мужики, которые проносились с ними вскачь мимо трибуны и памятника Ленину, но душещипательной торжественности, как при неторопливом Крестном ходе – ночью, с огнями свечей, - в таких пробежках не было. Не было главного, что должно быть при Храме, - кладбища. Примерно такого, как в столице, с бюстами и ввинченными в столетний кирпич мраморными блоками.

Много энергии и непосильного труда понадобилось проходимцу, чтобы убедить партийных товарищей в нужности своего проекта. А когда за зданием обкома снесли ветхие корпуса политехнического института и устроили там грандиозное строительство, от желающих получить место на этом подиуме не стало отбоя. Помимо жен действующих партийных и хозяйственных руководителей, их близких и дальних родственников, к нему клином ринулись вдовы бывших. Милиция и прокуратура требовали свое. Сами строители справедливо претендовали на положенные им десять процентов площади. Отдел архитектуры получил больше сотни заказов на фамильные склепы. Вокруг обкома росли горы разноцветного мрамора, гранита, стекла, литых чугунных решеток, никелированных луковок, набалдашников и граненых звезд. Местные скульпторы и художники наскоро ваяли бюсты, высекали эпитафии на латыни. А самые расторопные клиенты уже выкапывали по заброшенным деревням отцов и дедов, радуясь возможности собраться всем вместе в центре города под общей каменной плитой.

Через месяц на экстренном заседании обкома, посвященном этому строительству, решено было расширить площадь вдвое, перенеся жилой квартал, гостиницу и областную библиотеку в частный сектор за рекой, параллельно этому разработав проект нового моста для подвоза стройматериалов с ЖБИ. Еще через месяц был решен вопрос о закладке колумбария и крематория для клиентов средней руки. А к концу года, когда кладбище, объявленное до того областной комсомольской стройкой, начало действовать, вышло постановение горисполкома возводить памятники не выше трехметрового забора вокруг погоста, а вход на территорию установить в размере почасовой тарифной ставки рабочего или одной двадцатой оклада служащего.

Предприятие начало приносить прибыль. Появились первые акты вандализма, скандальная известность, жуткие слухи в газетах. Скоро у кладбищенских ворот организовали контрольно-пропускной пункт, а с краю, у самой автостоянки, с чьей-то легкой руки чудом выросла крохотная часовенка.

Ко времени расцвета перестройки директором кладбища стал бывший второй секретарь обкома, а разжалованные комсюки открыли вдоль кладбищеской ограды цепь забегаловок "Девять кругов ада", дискотеку "Харон" и супермаркет "У Аида".

Еще лет через пять, когда снесли и обком партии, разбив там участок для областной администрации и новых русских, захораниваемых прямо в своих "мерсах" в склепы из пуленепробиваемого стекла, проходимец ушел из города, бросив жену и детей.

Говорят, что последний раз его могучую согбенную фигуру, опирающуюся на толстенное древко от бывшего знамени обкома, видели на окраинах монастырей и захолустных городков Средней полосы. А кто-то (видно, из демократов) пустил байку о том, что он свихнулся, не раз сидел в психушке и вновь бежал. Теперь, мол, он ходит вечерами по улицам и пугает людей, шепча им из-за спины на ухо: "Не подскажете, где тут дорога к кладбищу?.."