Покров день

Бабушкин сундук… как же переживала, когда в очередной приезд домой к маме не увидела на привычном месте бабушкиного сундука… Его отвезли на дачу…
Помню, где он стоял в бабушкином доме…
помню запах земляничного мыла, когда бабушка открывала его, по моей просьбе, посмотреть что там.
Всё неторопливо разбиралось, перетряхивалось до самого дна, и, наконец,
бабушка доставала последнее, сверточек – «смертное».
Она в пятьдесят лет, если не раньше, собрала «смертное»,
и не знаю, меняла ли она что в нем через десятилетия,
почти сорок лет пролежал этот сверток,
прежде, чем пригодился…

В моей семье слилось два рода, совершенно непохожие,
можно сказать противоположные друг другу и оба не уступающие по силе друг другу.
С папиной стороны – большой, сердечнощедрый, громогласный, открытый, радушный и
свободный как ветер…
И мамин – хозяйственный, заботливый, «всё в дом», «дом моя крепость», с установками и правилами,
нарушение которых каралось тут же без суда и следствия шлепками и подзатыльниками.
Эта непохожесть и даже противоположность бурлила и будоражила нашу семью с утра до вечера, каждый день.
Пороховая бочка, постоянное состояние что «вот-вот» бабахнет, всегда висело в воздухе.

Папа при этом был всегда спокоен, где-нибудь находил местечко и читал,
да и мама, тоже любила полежать на диване и почитать книжку,
но ее то как раз всегда шило и подталкивало к фитилю нашей бочки…
И я со своей врожденной чувствительностью к тому, что висит в воздухе, не находя себе места в доме,
уходила в себя, в свой мир, когда внешнее выключается как лампочка, и ты начинаешь жить в сказке…
А когда все-таки время от времени взрывалась эта пороховая бочка, и неизбежность вытряхивала меня из моего мира, я бегала от папы к маме и от мамы к папе, чаще принимая его сторону, но и мамину тоже, и плакала, плакала…
папа мне говорил, что ничего не может поделать, такие вот разные они с мамой, и он её любит.
И опять плакала, сидя в своей комнате в уголочке, так и засыпая в слезах…
и я не могу представить жизни без них обоих…

Вот так два сильных рода выворачивали друг друга наизнанку. И не расходились.
Страдали все, и папа, потому что столько ограничений вынести вольный дух не может, это точно,
и мама, она же тоже не от «просто так» доставала томагавк и рубила по фитилю пороховой бочки.

Но я хотела сказать не об этом… а о двух родах, которые мне посчастливилось объединить в себе.

Папа – хотя никто уже не помнит о корнях его рода, но этот род несомненно очень мощный и разветвленный.
Очень много родственников с его стороны, таких же щедрых, радостных, солнечных.
У прадеда по бабушкиной линии от трёх или четырёх жен осталось семь или восемь детей, некоторых я уже не застала, и видела только либо на фото, либо слышала из рассказов бабушки. Бабушка вышла замуж за украинца, привнеся в род еще больше широты и доброты. Тут всегда запах пирожков, всегда накормят, напоят, спать уложат, укроют теплым одеялом и почитают книжку на ночь.

Мама – по-иному сильный род военных. Таких просто так не возьмешь:) Донские казаки.
Жилистые, юркие, смекалистые, рукастые, хозяйственные, и вспыльчивые как порох. (вот оно приданное-наследство – пороховая бочка) горды и непримиримы.

Хотя память о корнях рода останавливается на прадеде,
но, глядя на маминого брата, бабушку, моих двоюродных братьев, а сейчас подрастает мой племянник,  – чистокровность, как в породистых лошадях выведенных безупречно.
Все как один – не ошибешься, поджарые, этакие косточки, жокейского типа, чтобы лошадь могла носить, смоляные волосы, светящиеся глаза, и какая то не убиваемая молодость до старости.
Молодцеватость, неугомонность.
В каждом недвижении ожидание сигнала «выступать!». Тут же вскочить! на коня! и с шашкой наголо!:)
Бабушка и в 86 лет всё «рысцой» бегала, как она сама говорила, спокойно никогда не шла, именно  - «рысцой».
Их покой не оставлял камня на камне.

Когда бабушкины дети с семьями собирались, дом  всегда наполнялся шутками-прибаутками и смехом, нет, ржанием, именно ржанием, высмеивали все и всегда, друг друга подзадоривая.
И каждый такой сбор заканчивался взрывом – ба-бах-ах-ах-ах…

Мамин брат, дядя Ваня, он в августе этого года ушел от нас. Свет его Душе! Добрый и вспыльчивый, красивый, пижонистый.
Мне было 15, по-моему, они к нам приехали в гости, и он взял меня "провожатой", куда-то надо было ему дойти в незнакомом городе, «ты прогуляешься, а мне с такой племянницей одно удовольствие пройтись». С ним издали увидели одноклассники и потом спрашивали, с каким это я молодым человеком прогуливалась. Он травил анекдоты один за другим, а у меня от смеха сводило щеки. «Молодому человеку» тогда было 60…
А в это лето, до слез – я увидела, как вырос племянник, сын, погибшего моего двоюродного брата…
внук дяди Вани…
яблоко от яблони...
Он смотрел на меня, и я видела  точно таких же озорных чертиков в его глазах.
Мама его быстро рассказывала мне, поскольку встреча была короткой, все торопились в разные стороны, как она его старается выучить игре на фортепьяно, и у него успехи, и танцы, и еще что-то,
а он вдруг в это лето пошел на ипподром, и теперь таскает седла, кровь носом, а он упрямо с утра до вечера проводит возле лошадей…
у меня наворачивались слёзы... от гордости... жив род! нас таких просто так не возьмешь!

Вчера на Покров, 14 октября, был день памяти моего дедушки.
Свет его Душе!
Это мамин папа. Дедушка Гриша.
Он и папа – это свет моего детства.
Мои мужчины, которые отодвинули для меня горизонт за край неба!

Все мои сказки, которые меня спасли в детстве, – это их глаза мне принесли, в их душах слышала музыку дальних стран,и бесшабашную, удалую мелодию воли и трогающую до глубины сердца нежную мелодию любви…

Дедушка всегда любил рассказывать. Он был не торопливым, спокойным, присядет на кухне на свой стул ( у них с бабушкой был у каждого свой стул, своё  место) посмотрит в окно,
а он уже тогда практически не видел, а будто куда-то вдаль,
я заберусь к нему на колени, и начнет свой рассказ…
уж о чем – мне и неважно, это же дедушка рассказывает! и перед моими глазами разворачивались события, которых я может быть и не понимала, но впитывала…
расчесывала ему волосы бабушкиным гребешком, некогда смоляные, сейчас седые, и слушала, слушала…
Помню, как до меня дошла страшная мысль, когда дедушка что-то рассказывал в очередной раз,
это было летним вечером, за окном трещали кузнечики, свет от керосиновой лампы тенями по стенам разбегался.
Я смотрела на дедушку, и вдруг стало страшно до ужаса,
что это закончится, вот этот вечер никогда не повторится,
что скоро не будет моего дедушки, беспокойной бабушки, не будет этого дома…
у меня молча текли слезы, благо дедушка не видел, и не спросит, о чем ты плачешь? И мне не придется врать, что просто так, от его рассказа…
Тогда мне было пять или шесть лет, но как же неистово жила в тот миг! что до сих пор помню тот вечер…
и так же текут слёзы…

Бабушкин дом всегда был полон чего-то очень живого, его воздух был напоен какой-то тайной, в которой я жила, которую ощущала каждый день, но говорить, произносить вслух о которой было нельзя…
Будто вся жизнь всего рода была сконцентрирована в воздухе этого дома.
И я вдыхала его в себя, глубоко… впитывала, чтоб навсегда…
И молитвы, молитвы, молитвы…
Утром, среди ночи ли проснусь, вечером перед сном…шепот бабушки, молитвы бабушки…
этот был мой настоящий дом, моя семья.
Тут было живо все, каждая вещь.
Именно там научилась быть одна, и поняла, что один, это не одиночество,
один, это когда открывается столько всего внутри, что ни с кем из друзей и не поделишься… это только слушать…

и лежишь в траве, смотришь в небо,
высокое и такое уже бледно голубое от высоты и жары, почти белое,
глохнешь от кузнечиков,
вкус травы на губах,
и слушаешь,
как бьется твоё сердце -
так-так-так-так…
и оставляешь всё это в себе,
в своих глазах,
сердце,
душе,
где только может это жить навсегда -
высокое небо,
сухую травинку, что в этот миг болтается от неслышного ветерка перед глазами,
орущих кузнечиков,
бабушкин голос зовущих кур...
и звук пилы дедушки –
вжик-вжик-вжик-вжик…
и стук моего сердца...
так-так-так-так…
так…