Великая суббота

ВЕЛИКАЯ  СУББОТА




«И первому убо пребиша голени, и другому, распятому с ним. На Исуса же пришедше, яко видеша Его уже умерша, не пребиша Ему голений. Но един от воин копием ребра Ему прободе, и абие изыде кровь и вода».



(Теперь в таких случаях производят контрольный выстрел
в голову или в сердце.)


Священник, крестясь, прикладывается губами
к истёртому бархату книжной доски.


*  *  *

Ворота – будто со дна морского
чёрные корабельные ребра.
Щеколда с насечкой.
Ларь с мукою в просторных сенях.
Сито из прутьев, сплетённое дедовыми ещё руками.


Об этот дом обломали когти
глад, и мор, и междоусобная брань,
раскулачивания, госзаймы, денежные реформы.
И мировой финансовый кризис
уползёт от порога, скуля,
как побитая шавка.


К празднику выглажены занавески
из мерного лоскута,
купленного в коопторге
в середине пятидесятых.
Ризы старинных икон
серебром мерцают в углу.
На столе – пасха с изюмом
и блюдо тёмно-красных яиц.


Престарелая девушка
с мелко заплетённой седою косою
вдоль стана, прямого как вековая сосна,
и крест её материнской любви –
младший брат,
тщедушный семидесятилетний подросток
в пучеглазых очках,
полуслепой и оглохший
с голодной зимы
сорок первого года, –


в зябкое утро Великой субботы
стоят над заржавленным остовом железного века –
века-трактора, века-комбайна,
сдохшего на молотьбе человечьих костей.


Стоят над бездомной, сиротскою родиной,
над поросшим быльём
перегноем четырёх поколений.


Стоят в бедных и чистых одеждах
перед телом и кровью
на кресте умолкшего Бога.


Исповедь.
«…Да жила ли я, батюшка, век?
Или видела сон?
Жизнь моя кончилась за год до войны.
Мне было двенадцать.


Напротив камвольной фабрики
ледоходом поломало мостки.
Папа был инженером – он лазал чинить
по плечи в студёной воде.
(А куда было деться?
Время такое… в два счёта –
уголовное дело «по факту вредительства».)
Он умер, а младшему
ещё не исполнился год.
И той же весной у нас пала корова.


С тех самых пор – уж не я,
вместо меня другой человек
ходит словно во сне
по веленью какого-то голоса…
Этот голос
звучит будто мамин, спокойно и строго:
«Груня, теперь делай вот это…
А это ты сделаешь так…»
И та Груня, другая, не я,
делает, изо дня в день.
Но сон уж подходит к концу,
а жизни не было вовсе.


Вы мне жить обещаете там –
с Господом, с папой и мамой,
и с любимым братиком Федей,
что погиб на войне, –
пусть будет, как Богу угодно.
Мама сказывала,
покойник-дедушка ей говорил:
«Бога бойся и чти.
Но лучшей доли не жди ниоткуда.
Делай, что положено делать,
ничего не ожидая взамен».


Он умер ещё до её замужества,
в двадцать первом году,
под подушкой детям оставив
на неделю ржаных сухарей…


…Батюшка, нет!
На Бога мы отродясь не роптали –
нету на нас такого греха».


Брат и сестра, с лицами, чистыми
словно умытые к празднику окна,
причастятся таинственной крови
этого странного,
всегда горько молчащего Бога,


и, поднеся священнику
по обычаю вознагражденье, –
пасху, и лукошко яиц,
и сторублёвку в конверте, –
в круг возвратятся привычный
земного своего бытия –


к писку цыплят
и несмелым росткам
огуречной рассады


***


а священник, вернувшись домой,
до вечернего благовестного звона
ещё успеет прочесть
на северокавказском портале
сводку последних событий
с именами мятежников, кто сегодня


контрольным выстрелом
в голову или в сердце
в ходе успешной боевой операции
навсегда обезврежен