3. Лаборант Якоба Брюса

Своеручные записки розенкрейцера фон Розена

 3.ЛАБОРАНТ ЯКОБА БРЮСА

  Штудии у Якоба Брюса и Михайлы Ломоносова, работа в его стеклодувной мастерской, а паче всего в анатомическом театре, дали мне знание свойств минералов и внутреннего устройства человеческого организма. Участие в опытах с атмосферным электричеством убедили в правильности выводов Месмера…

  Менявшая фаворитов капризная баба была помешана на  рационалистах-просветителях… Её,  прижитый с Григорием Орловым сынишка – вот истинный движитель восхождения на трон, подтверждающий мою теорию симпатических воздействий, подобных манипуляциям древних магов…
 
 Младенцы—их рождения и жертвоприношения… Вифлиемская звезда, сопутствующая рождению Христа, Звезда Полынь являющаяся над яслями рождения апокалипсического зверя… Удар по венценосной голове золотой табакеркою—в висок... Разве он не подобен удару метеора в планету?  Катастрофа, вызванная падением болида, сжигающего леса, образующего кратеры, производящего загадочные свечения - разве не равна результатам удара золотой табакерки в кость черепа между ухом и глазом? И разве посох Иоанна Грозного, ударяющего по голове своего сына Ивана – не просунулся сквозь века в спальню Михайловского дворца по стенам которого метались вороньи тени  заговорщиков, когда  Николай Зубов нанес свой удар Павлу I?
 Разве не подобны воплотившемуся в обычный кусок материи  пернатому змею кровавых культов майя все эти шарфы и салфетки, коими… С тех пор как отрубленную и пришитую нитками голову мятежного царевича  Алексея обмотали шарфом, пернатый змей всякий раз приходил на помощь, воплощаясь в подвернувшийся под руку кусок ткани. Скрученной салфеткой удавили недобитого Петра III. Шарфом   додушивали  живучего отца его Павла I. И все в подпитии, потому как питие есть веселие …

  Добываемый из забродившего тщеславия, гниения и брожения духа, беспредельности пространств, тоскливой ямщицкой  песни и свиста врезающегося в исполосованную спину хлыста экстаракт! –ты поистине подобен концентрату листьев коки, поглащая который инка, майя и ацтек находили тёмные туннели в миры богов и путешествовали во времени. Цепенящие опиум и гашиш, погружающие в гаремные галлюцинации Востока – вы ничто перед дистиллятом браги! В нём и только в нём русский человек обретает способность слияния с веселыми, действенными, жестокими  силами, клубящимися по ту сторону хмурых икон. Только с его посредничеством…
 
 Философский камень и магический кристалл русского человека—это  рюмка, отлитая в стеклодувнях петровской эпохи. Вот в чем истинная магия Российской империи! Штоф с двуглавым орлом и граненая рюмка… Открой пробку—и выпустишь джина. Ни одному поддельщику опалов не удавалось достичь эффекта равного эффекту граненой рюмки…
 
 Когда  Павел I  велел извлечь из-под плит Александроневской лавры своего фатера, погибшего во время пьяной ссоры в Ропше,  и открыли гроб – голштинец оказался нетленен, как египетский фараон или мощи оптинского пустынника. Вот она–магия русской водки! Ну а кто вскрывал? Кто сочинял сказки про «прежестокую геморроидальную колику»?  Когда я вонзил ланцет в  царственный пуп галштинского чёртушки, передо мной открылся проспиртованный кишечник закоренелого пьяницы. Его прямая кишка была в полном порядке  и  соответствии божьему помазанию, анальное отверстие  являло собою царственный идеал!
 
 О, этот отнюдь не являвший собою кондицию античного полубога труп, который притащили ко мне в лабораторию два пьяных гвардейца!   Писанная знакомой мне рукою принцессы ангальт-цербсткой цедулька! Послание лжесвятой псевдовеликомученицы Екатерины с легкостью превращавшейся из   Ангела – в Цербера! Этот клочок,  пахнущей её источающей европейские парфюмы бледно-розовой кожи, сожженный мною на пламени свечи, как  улика, которую нельзя оставлять на суд потомкам! Что я чувствовал, когда гусиное перо в моей руке выводило заведомую ложь?  Я ощущал, как  от движения легчайшего кончика его приводятся в движение тяжкие шестерни…
 
 Так же  скрипели гусиные перья, когда Годунов надиктовывал писцам о том, как  упал на нож забившийся в падучей младенец Димитрий, хотя дядьки перерезали ему горло ( и след этого разреза потом проступил на горле удавливаемого шарфом гвардейца Скарятина Павла I!), так же водила похотливая рука по листу, составляя лжезавещание, когда съеденный оспой юный  жених Анны Долгорукой  ПетрII распространял миазмы смерти. Ах, этот плутоватый, пытавшийся перехитрить саму Костлявую, князь Долгорукий! Коротки руки-то оказались возвести на трон свою едва оправившуюся от гнойной сыпи доченьку! Чуть было четвертованием не пришлось их укорачивать! А доченька зачахла в томском монастыре.   

 
Оспинки! Болючие гнойнички, коими покрывается тело заразившегося! Открытые Левенгуком  микроорганизмы... Эти оспинки – не есть ли следы апокалиптического  серного дождя, пролившегося из чаши Ангела…  Зараза переносимая с воздухом и одеждой, инквизиторские костры из коей велела складывать императрица… Но скаредные вельможи ховали по сундукам платья панье, батаны  с кружевными рукавами a la pagode, атласы камзолов.  Рукова-пагоды как раз и стали более всего подсказкой на тот счет, что дело здесь не обошлось без  реинкарнации.   
 
 Хранилища семян смерти затаивались в деревянных, кованных железом гробницах поверх шитых жемчугами бабушкиных парчовых сарафанов, изукрашенных изображениями фантастических птиц и коней  кик, чтобы законсервированная зараза, карая, вырывалась из щелей. И покрывались народы язвами от раскаленных струй, льющихся через край чаши в руках того Ангела…
 
 Но и сами императоры, императрицы, фавориты, царедворцы—не те ли мельчайшие частицы в огромном организме государственного Левиафана, от паразитической деятельности коих пухнут органы, поднимается жар и образуются гнойнички? Результат - вместо живого организма – труп. И нужно вскрыть, чтобы написать лживое заключение. И вот моя рука выводит  трехсмысленное  слово  «колика», потому что приговоренный как бы посажен на  кол, лик его царственный  приравнен к роже  душегуба-разбойника, а из разъеденного бациллами ненависти тела   дух его, как из тюрьмы вырывается на свободу, и каликой перехожим отправляется гулять он по дорогам и временам этой зачарованной страны.
 
 И вот уже бежавший с каторги скопец-юродивый, глаголет трубным гласом Ангела: «Доколе!» И вот уже орды бунтовщиков во главе с гальванизированным покойником обращены в переваренный утробою Левиофана кал… Эту мою письменную заготовку, отписывая Вольтеру, Дидло или Д*Аламберу  на предмет случившегося, императрица-просветительница перепишет с аккуратностью зубрилки, выучивающей урок, а  доставленный от меня листок сожжёт подобно обрубкам растерзанного Емельки Пугача. Все Замоскворечье будет наблюдать  зловещее зарево, когда, словно скопище невидимых бацилл,  вместе с санями, клеткой на ней и эшафотом, сгрудятся стража и жадный до зрелищ люд на льду болота и лже-ПетрIII будет жариться, лопаться на угольях и сзывать смрадом горелой человечины кремлевских воронов.
 
 Запах горелого мяса - все что осталось от самозванца-ещё долго будет мерещиться жалующейся на мигрени  Екатерине и я буду прописывать ей микстуры. Но что толку в тех горьких сиропах и настойках, ежели венценосная дура уверовала в то, пойманный и уничтоженный бунтовщик в самом деле её воскресший благоверный!  Страх воскрешения мятежного духа будет терзать ясномыслящую рационалистку до тех пор, пока лже-Пётр, окропленные его кровью чурбан, доски и все, что прикасалось к нему, не сгорит так же, как та магической силы, дарующая Ангальт-Церберше оправдание записка-индульгенция, держа которую и, глядя на поедающий её огонь, она будет видеть корчащегося на костре колдуна. И так до тех самых пор, пока огонь не подберется к кончикам пальцев и не обожжет оставив красные пятнышки,- их мне придется смазывать смесью китайского бальзама с гусиным салом.  Я буду дуть на эти пальчики  так же,  как всё врачующая русская вьюга станет заметать выжженное на ледяном зерцале Болотной площади, продавившееся ямкой пятно, наводящее на размышления о том, что не всё, что было мятежным казачком, сгорело—что то вожглось, вплавилось, улетело на метелке кострища в недра земные, чтобы где-нибудь, когда-нибудь явиться вновь—кометой ли на небе, выходящей из берегов Невой или ещё какими бедствиями и потрясениями…            

Из романа "Инкунабула"