Подними ресницы

    Ларилэ. Подними ресницы и дай скатиться слезе, рождённой на самом дне синевы, и это не небо - только глаза могут быть такими синими и живыми, сиять так солнечно и таить безмятежную грусть луны - безмятежно-ровную, нежную... Влажная нежность взгляда ясна... была, пока ты не ожила окончательно после того, как вкусила смерть из любимых рук, Ларилэ...
    Дно лазури темнеет серьёзной мудрой печалью. Ларилэ, ты взрослеешь, и каждая смерть каплей мглы замирает в глазах, а они всё темней и темнее, и глубже, и дальше видят... И ты уже не птица с пустым сознаньем, с душой полумёртвой, но светлой, летящая пО ветру в вечность и бесконечность всех направлений спиралевых, замкнутых в сотни кругов, нет... Ты не брызжущий светом ручей, но спокойное море, полнее и глубже, но слушай. Ты научилась давить в себе слабость, топить, убивать и спасать, и в глазах полоса умерщвлённых тобою твоих двойников. А за гибель движенья, за взрыв, за убийство эмоций есть кара - обрывки болезненно ноющей бездны внутри, в самом сердце. Они ведь затянутся? Кажется, нет, но какая теперь разница?
    Было очень легко и азартно ходить по дороге ножей. Мы там встретились, помнишь? Мы обе смеялись. Баланс раскинутых в стороны рук, и искусаны ноги сталью... босые ноги... Было легко оставлять на металле всю кровь свою - сердце колотится, пульс новой крови стремится к вискам, занавешенным кольцами золота, меди и траура - волосы льются, звенят на ветру, а твои, золотые, сверкают, мои переливчато-странны, оборваны наполовину, жертвовать ими намного легче, чем черепом... шрам у меня на виске, у тебя зарожденье печали в глазах, но весёлые губы готовы смеяться всему, даже смерти и боли...
    Странницам страшно и странно стрелою прорезывать страны, миры, оставляя следы на песках всевозможного цвета, вплетать запах кожи своей в ароматы истоптанных, сок источающих трав... Мы столкнулись опять, уже после рассвета, ощущая трепещущей сутью, как солнце заходит, уходит под землю, под воду, в песок зарывается ликом, руками в прозрачно-серебряное, рассыпАвшееся по ногам нашим в тысяче странствий... Солнце может остыть и растаять в воде, в синей соли и блеске, ведь в какой-то момент все хотят умереть ненадолго, а кто-то назвал это "сон" - слишком слабое, сипло-звенящее слово, как выдох на самом надрыве натянутых связок... неслышный почти, но пронзающий горло...
    Я была с каждой смертью всё ближе к тебе, Ларилэ. Мы скользили по двум сторонам той дороги, что не существует... мост из пепла, развеянный над головами, осевший на волосы пылью...
    С первой смертью по-новому видишь деревья и небо, из Тьмы выдвигаясь к начальному Свету... а раньше ты знала сиянье добра и лучи восходящего солнца ловила губами... а грусть безмятежности - неизлечимый пустяк, разъедающий, греющий и холодящий бессмертных... А перерожденье - печаль и спокойная мудрость, и Свет, постоянно взрывающий Тьму тем размеренным пульсом, который похож на молитву и шорох сердечных часов, тех, за рёбрами, что отмеряют нам время...
    Ларилэ, ты светла. Я же - странная Тьма, облечённая в Свет, облачённая в солнце... ты видела бездну и мрак в самой тёмной из точек в моих воспалённых зеницах? Я слишком хотела разбиться об эти любимые руки водою... Мы слишком похожи с тобой, даже смерти похожи... но как мы различны... Я растекалась по хоже, холодной и белой, а ты капала болью с ножа острия... с высоты до земли, чтоб увидеть на миг эту Тьму, что меня породила...
    Я училась прощать, ты же - бить по щекам отвердевшей ладонью наотмашь. Недотьма, недосвет... абсолютов, наверное, нет... Посмотри на планеты: они чертят путь нам, единственно верный, а мы проклинаем их, тянемся к ним же, бессознательно тянемся к ним же... несуществующим на сознательном уровне, ибо их осознать невозможно.
    Ларилэ, ты узнала солёный и приторный вкус безграничного бешенства, грусть приблизилась, стала мятежней и злей. Ты рвала снега ворохи с веток без кожи и листьев, касалась их плоти, готовая плакать, но веки и мрамор сожжённых зимою ладоней были сухи, губы тоже, и кровь покинула нас через сотни укусов металла на голых ступнях. Я лицом утопала в траве, захмелевшая, плачущая, с разорвавшимся мозгом, от крика в клочки разлетевшимся. Знаешь, мне было больней, чем тебе. От тепла я безумела, гибла, жила и познала агонию Тьмы на коленях добра, милосердного Света, а как милосердие может быть гибельно, ты никогда не узнаешь...
    Ларилэ, протяни обескровленно-тонкую руку, коснись меня, Свет... я всегда тебя знала. Последняя смерть будет самой прекрасной и жуткой. Сейчас - подними же ресницы, я знаю тебя от создания наших имён, наших сущностей, дай мне увидеть глаза твои в этой реальности. Уходящее солнце покинуло синь, это небо, синее и живое, только оно может слёзы держать и грустить безмятежною грустью ребёнка, познавшего мир абсолютного зла и добра... Темнота твоих глаз за ресницами скрыта, мои же глаза просветлели. Подними ресницы, Ларилэ, дай солёной капле скатиться, пролиться вниз... Я поймаю её на сухую ладонь, обожжённую Светом, вернув себе Тьму свою полностью, ты же вернёшь себе Свет. И мы станем другими и новыми, лишь на мгновенье, чтоб после - растаять, ведь солнце уходит по щиколотку в воде... и мы уйдём вместе с ним, по две стороны моста из светящихся капель... когда чёрные слёзы твои, Ларилэ, в кожу мою впитаются...
    Подними ресницы свои, Ларилэ.