Планета Снегирь. Книга стихов

Эта книга, в которую вошли стихи последних двух лет, вышла в поэтической серии Библиотека журнала "Дети Ра" под №25, 100 страниц. В ней есть несколько моих рисунков.

Здесь стихи читать не обязательно (все они есть в разделах по годам), но можно: в книге всё смотрится по-другому.

_________________________________________________

               

                Максиму
_________________________________________________

               

                СЛОВО

               Эта вечная наша надсада:
               Разговоры, как через стекло,
               И последнее слово мне надо
               Громко выкрикнуть, чтобы дошло.
               Так бывает порой между нами
               На вокзале, на выдохе дня –
               Ты потешно разводишь руками
               И не хочешь услышать меня.
               И стремительна ты, и готова
               К этой новой, отдельной судьбе.
               И мое задыхается слово,
               И пути не находит к тебе.

1. Я б л о к и

ОТ ПОРОГА ДО ПОБЕГА...

                Алексею Ивантеру

От порога до порога, от побега до побега
Хороша моя дорога, не видна моя победа.
Путь от храма до притона, жуть от хохота до стона -
Только тихая протока остановит непреклонно.
Нет лекарства от ухода кроме совести укола.
Жаль, что вывелась порода, эту помнящая школу.
Можно босыми по снегу, можно с криком: "Стыдно, братцы..."
От порога до побега главное - с крюка сорваться!
В мире шатком, в мире гулком - опрокинутые лица...
А приходишь - на могилку, поклониться, поклониться.

ДАЛЕКО ПIД ПОЛТАВОЮ

Лубны, Миргород, Диканька - ты попробуй, чудик, встань-ка на забытые следы.
Девочкой была бабуля, и степные ветры дули, и стихали у воды.
Принимала речка Сула все, что смыло и уснуло, уносила до Днiпра -
Все испуганные плачи, все девчачьи неудачи, все побеги со двора...
Лубны злые, золотые, в прежнем времени застыли, словно муха в янтаре,
Вместе с криками погрома,  вместе с ликами у дома, и с убитым во дворе.
Миргород, Диканька, Лубны… Снова улицы безлюдны,  только ходит в тишине
Николай Василич Гоголь - вдоль по улице убогой, в страшном бабушкином сне…

МАЛЕНЬКИЙ САПОЖНИК

Маленький сапожник, мой дедушка Абрам,
Как твой старый «Зингер» тихонечко стучит!
Страшный фининспектор проходит по дворам,
Дедушка седеет, но трудится в ночи.

Бабушка – большая и полная любви,
Дедушку ругает и гонит спать к семи…
Денюжки заплатит подпольный цеховик,
Маленькие деньги, но для большой семьи.

Бабушка наварит из курочки бульон,
Манделех нажарит, и шейка тоже тут.
Будут чуять запах наш дом и весь район,
Дедушка покушает, и Яничке дадут.

Дедушку усталость сразила наповал,
Перед тем, как спрятать всего себя в кровать,
Тихо мне расскажет, как долго воевал:
В давней – у Котовского, и в этой …
                будем спать…

Маленький сапожник, бабуле по плечо,
Он во сне боится, и плачет в спину мне,
И шаги все слышит, и дышит горячо,
И вздыхает «Зингер» в тревожной тишине.

27 января.

Ленинградская моя кровь
И блокадное во мне эхо...
Жаль, что нет нигде маяков,
Чтобы  в этот город уехать.
Ты полнее в стакан лей,
Буду пить я на сей раз
За сапожный сухой клей:
Он моих стариков спас.

ПИТЕРСКОЕ

Мне старая улица Шамшева
Прошамкает вслед нецензурно.
Доныне душа моя тАм жива –
В сараях за каменной урной.
Её поджигали беспечно мы,
И статные милицьёнэры
Неслись, получая увечия,
Ругаясь и в душу, и в веру,
За нами. Но мы, слабокрылые,
Взлетали над крышами ржавыми,
Над ликами, лицами, рылами,
Над всей непомерной державою,
Над тихой квартиркой бабусиной
(Пушкарская, угол Введенской),
Домов разноцветные бусины
Сияли игрушками детскими.
Любили мы, к ветру привычные,
Отличную эту затею,
И крылья, к лопаткам привинчены,
Никак уставать не хотели.
Смотрели на город наш махонький,
Туда, где такой бестолковый,
Помятой фуражкой размахивал
Восторженный наш участковый.

СЕСТРОРЕЦКОЕ
               
                Марине Шапиро

В забубенном Сестрорецке, возле озера Разлив,
Я свое пробегал детство, солнцем шкурку прокалив.
Там, где Ржавая Канава, там, где Лягушачий Вал,
Я уже почти что плавал, далеко не заплывал.
Эта финская водица да балтийский ветерок…
Угораздило родиться, где промок я и продрог,
Где коленки драл до мяса – эту боль запомнить мне б -
Где ядреным хлебным квасом запивал соленый хлеб,
Где меня жидом пархатым обзывала шелупня,
Где лупил я их, ребята,  а потом они – меня.
Только мама знала это и ждала, пока засну…
Я на улицу с рассветом шел, как будто на войну.
Чайки громкие летали,  я бежал, что было сил,
Со стены товарищ Сталин подозрительно косил...

Сам себя бедой пугая, сбросил маечку в траву,
Приняла вода тугая, и я понял, что плыву!
Непомерная удача,  я плыву, а значит – жив…
Называлось это – дача, детство, озеро Разлив.

ЛОДОЧКИ

Наденешь ты лодочки лаковые,
Пройдёшься у всех на виду,
И парни, всегда одинаковые,
К точёным ногам упадут.
Глаза, до ушей подведённые,
Стреляют их по одному...
У мамки – работа подённая,
У батьки – всё в винном дыму.
Откроешь с подчеркнутым вызовом
Ненужный, но импортный зонт.
Витёк, военкомовский выродок,
В «Победе» тебя увезёт...

Слепая луна закачается,
И я, прилипая к стеклу,
Увижу, как ты возвращаешься
По серым проплешинам луж.
Пройдёшь мимо окон, потухшая,
В наш тихо вздыхающий дом.
В руках – побежденная туфелька
С отломанным каблуком.
Ушедшего детства мелодия,
Дождя запоздалая дрожь...

На красной забрызганной лодочке
Из жизни моей уплывёшь.

ЯБЛОКИ

А этот сторож, полный мата.
А этот выстрел, солью, вслед...
И как же драпал я, ребята,
Из тех садов, которых нет,
Как будто время их слизнуло –
Там, где хрущевки, пьянь и дрянь...

И сторож, старый и сутулый
Зачем-то встал в такую рань!
...Пиджак, медаль, протез скрипучий -
Он, суетливо семеня,
Ругая темь, себя и случай,
В тазу отмачивал меня.
И пусть я подвывал от боли
(Кто это получал, поймет) -
Грыз яблоко, назло той соли,
Большое, сладкое как мед.

Я уходил, горели уши,
И все же шел не налегке:
Лежали яблоки и груши
В моем тяжелом рюкзаке.

ПИАНИНО

Добрая учительница Нина Ростиславна –
Как она старалась, даже плакала порой.
Говорила: «Умничка», ободряла: «Славно!»
Юного оболтуса, голова с дырой.
Пальцами корявыми «Черни» я уродовал,
В детском подсознании злое зло храня.
Нина Ростиславна называла родами
Все свои попытки выучить меня.
Только не рождался я, хоть отрежь да выбрось,
Ваном типа Клиберном, признаю вину.
В клетчатой рубашечке и в штанах на вырост
Убегал до вечера, слушал тишину.
Милая, очкастая, золотая Нина...
С прошлым веком мы росли, с ним же и умрем...

Черное, огромное это пианино
Называлось «Красным Октябрем».

ЯКИМАНКА

Так ресторанно, пьяно, манко
Меня приветит Якиманка.
Там, где крышует Крымский Вал,
Где я восторженно кивал
И впитывал стихи чужие...
Здесь добрые ребята жили,
И наливали.
                И порой
Я повторяю, как пароль
Названья этих вин забытых,
Из мест, куда врата забиты
Российской танковой броней...

Как эту память не роняй,
Она – не дерево сухое,
Она тебе не даст покоя,
И ждет, заснувши до поры
Под этикеткой «Хванчкары»!..

СЛЕДЫ НА ПЫЛИ

                Надежде

1.
В пустом пространстве этого стиха
Вдруг возникает тоненькая нота –
Как будто ты стоишь за поворотом
И я тебя предчувствую.  Греха
В том не найти. Предчувствие обманет.
Тебя за поворотом просто нет.
И без тебя в моей строке настанет
Горячий и стремительный рассвет
И без тебя мне будет губы жечь
Обманчивая ласковая речь,
Чужая кожа остановит руки,
И смех чужой, и платье, и меха...
Всё без тебя. Всё без тебя, в разлуке,
В пространстве нерожденного стиха.

2.
А женщина чертовски хороша!
Богата – за душою ни гроша.
И, как стихи, она непоправима,
И, как стихия, пронесется мимо,
И скажет, усмехнувшись: «Я хандрю...
Уйду. А может – вечность подарю.
И будет вечность. Или – будет вечер,
И сдержанность неторопливой речи,
Старинной музыки тоска и ворожба.
Почти вражда. Нечаянность. Судьба...
Уйдёт. Припомню все, едва дыша.
А женщина – чертовски хороша!

3.
Наши долгие длинноногие годы промчались, следами на пыли.
А что же осталось, не песком на подошвах - в душе, в тайнике заветном?
Какие богатства, какие золотые россыпи мы накопили,
Или только одному научились – тянуться да вглядываться,  вслед за памятью, за бегущей водой, за ветром?
Мы всё ещё кажемся сами себе неисправимо молодыми,
И, в случае чего, возможно, сумеем начать сначала.
Много прошедшие, знающие – поверим ли, что стали остывшими и седыми...
Но как же сделать, чтобы ночами душа не кричала?
А вдруг однажды, в судный час, когда спросят: «Ну, как прожИли?» -
Перелистав наши неимоверно многочисленные годы, месяцы, дни,
Мы испугаемся, так ясно увидев: чужие...
И Господу в ноги бросимся: «Соедини!»



2. Г о л о с а

УДАРНЫЕ

                …барабан не выдержал:
                "Хорошо, хорошо, хорошо!"
                В.Маяковский

Выламывая зубы клавесину,
Шел барабан - шарабадах! - на Вы,
И саксофону жарко шикал в спину.

Тарелки, элегантны и новы,
Визжали - бздень! - и отрывали лапки
Скрипичному больничному жуку.
Литавры ухали, да так, что ныли лампы,
И рампа слухами курилась.
               
                Мужику
С цимбалами - похмелье грызло темя:
У колокола вырвать бы язык!
Он, медный, спал, во сне считая время,
Когда пора бы…

                Повторял азы –
Дабибудабу – ксилофон клыкастый.
Себя считая здесь особой кастой,
Он повергал трещетки-щетки в шок,
Всех обещая побросать в мешок.

И только треугольник – диньбалала! –
Все жаловался, ныл невесть кому,
Что петь ему дают до боли мало,
И воли нет, и всем бы – по уму,
Таланту, гранту, был бы доминантой…

На сцену тихо вкрался дирижёр,
Он палочкой – дук-дук! - вот так и нам-то…
И оборвался весь раздрай и ор.

Так перед музыкой сжимается душа.
Все замерли, почти что не дыша.

ВОЛЧЬЕ

В тугом огне и злобе лая,
Ломая наст, и кровью метя,
Слепую жертву гонит стая,
Хрипя и разгрызая ветер.
Пушистый снег укроет след ли
И лунный свет коснется тени,
Там, где прервали мы последний
Вздох неподсудного оленя.
Его душа слезинкой малой
Дрожала здесь, над миром грубым...
А стая долго пировала,
Рыча и обнажая зубы...

ПОД МОСТОМ

Под широким городским мостом
Шла собака с носом и хвостом.
И читала, тихая, она
Всякие собачьи письмена.
Шла в сырой и гулкой полутьме,
Выписав ответ в своем письме:
Мол, иду, хромая и ничья,
Посреди бездушья и вранья.
Лапу мне подбил какой-то гад,
Потроха от голода горят,
Но в последний свой собачий час
Я не полюблю домашних, вас...
Шла собака, а навстречу ей
Попадались несколько людей.
Кто-то брел, а кто-то метил мост,
Кто-то в лужу организмом врос,
И, друг друга лапами обвив,
Двое слиплись, видимо, в любви...
Под мостом отдельная вода
Тоже шла спокойно в никуда,
Тихо уносила мимо них
Души мертвых, голоса живых.
Гулким эхом, бьющим через край,
Остывал над ней собачий лай.

НОЧНОЙ ЗВЕРЬ

А если зверь задышит в доме,
Домашний страшный зверь?
Он невозможен и огромен -
Там, где открыта дверь.
Мне тихий шаг его понятен
И рык его как жесть.
На желтой шкуре черных пятен
Мне в эту ночь не счесть.
Он ищет в душном доме души,
Он знает все места.
Сейчас огонь свечи потушит
Тень
Моего
Кота...

КОРНИ И КРОНЫ

…А  в черноте апреля,
где зелень – только ели,
весною пахнет еле
и угольны стволы,
весь мир прямоуголен,
и сам ты, словно Голлем,
забрызган, замусолен,
и размышленья злы.

Нас не находит почта,
еще не дышит почва,
но вдруг пробьется почка
у локтя твоего.
Легко поправ законы,
пусти скорее корни,
и ты развесишь крону,
не помня ничего.

Цуцик

Гвоздями к воздуху прибитая,
Стоит вода седой завесой.
Мы словно выпали из быта
В одну из безнадежных версий.
Беззвучны на дорогах глиссеры,
Напуганы размахом сосен,
И липкими, как в бане, листьями,
Плюет в лицо мне эта осень.
Но всё ж, не до конца отчаявшись,
Я выгребу с повинной мордой
Туда, где ты нальёшь мне чаю,
И засмеёшься: «Цуцик мокрый...»

ЛИНОФРИНА

Глубоководная рыба имела пасть до хвоста,
Фонарик на удочке, им приманивала шпану.
Звали её Линофриной, она знала места,
Где найти любительницу гламура, и не одну.
Эти красотки с нежным филеем
Сбегались к яркому свету, даже волнуясь где-то.
Рыба была к ним добра, зачем быть злее,
Чем надо, чтобы отобедать и прожить до рассвета?
Но иногда, на сытый желудок, лёжа себе на боку,
Лина (это было её детское имя)
Задумывалась: а что там, наверху?
Наверное, рай для рыб, где они становятся другими.
Не такими уродами, как здесь, во тьме –
Серебристыми, стремительными, с длинными крепкими спинами,
Чешуёй отражают солнце, радуются волне,
И плывут вечно рядом с Всевышним Дельфином.
Однажды, когда безусловно пришел её час,
И Линофрину подхватила неумолимая сеть,
Она поднялась к свету, беззвучно крича,
И узнала, что там, наверху, как ни крути, только смерть.

ТЕАТРАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ

Под вешалкой театральной седой и пьяный артист
матерно и орально дает в пятый раз на бис.
Паленое зелье из горлышка прихлебывая в тоске,
актер, наше ясно солнышко, уходит в пике, как все.
Давно разбежались зрители... По-стариковски хитер,
его, чтобы не увидели, сюда притащил вахтер.
И, лежа в соплях и горе, сивухой дыша едва,
он из несыгранной роли выкрикивает слова...
Ну, вот и обмякло тело - спит, утомленный в дым,
и сердобольный Отелло грозно стоит над ним.

Воем «скорой» распорот, застыл черно-белый кадр:
Провинциальный город и погорелый театр.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Под небом сыромятным,
От Бога вдалеке,
Я шел и пел невнятно
На древнем языке.

И было тяжким счастье,
И сбиты ноги в кровь,
Но все же - возвращался
Туда, где хлев и кров.

ПЕРЕКРЕСТОК

Я утром вышел из пальто, вошел в седой парик.
Старик с повадками Тельца стучал в литую медь.
Шел ветер с четырех сторон, вбивал мне в глотку крик,
И шрамы поперек лица мне рисовала смерть...
В окно с наклеенным крестом я видел, что бегу
Там, где у хлебного стоит, окаменев, толпа –
На той проклятой стороне, на страшном берегу,
Куда всегда летит шрапнель, бездушна и слепа.
Смотрите, я улегся в снег, пометив красным путь,
И мамин вой ломал гранит, и гнул тугую сталь...
Я там оттаю по весне, вернусь куда-нибудь,
И позабуду, что хранит во все века февраль.

Я сбросил эту седину, я спрятал в пальтецо
Свои промокшие глаза, небывшую судьбу.
От страшного рубца отмыл промерзшее лицо,
И в памяти заштриховал: по снегу я бегу...

ТУМАН. КАТЫНЬ

Польская жесть, флорентийская месть,
Страшно кричат самолеты в тумане.
Что-то такое безбожное есть
В этой земле, на которую тянет
То ли вспахать, подломивши крыло,
То ли припасть к потаенной могиле
В проклятом месте, откуда несло
Запахом боли, неправды и гнили.
Снова мы вместе, и снова мы врозь,
Плоть уязвима, а смерть неустанна...
Кровь голубая и белая кость -
Все полегли за стеною тумана.
Не отзовется живая душа
В этом пространстве, слепом и безлунном:
Как на параде, печатают шаг
Злые уланы, лихие драгуны.
Дышит и чавкает жирная грязь,
Входят в туман  эскадроны и роты,
И салютуют, прощально светясь,
В землю влетающему самолету.

НА ПОРОГЕ ОКТЯБРЯ

На пороге октября
Обломилось бабье лето.
Жадно ветки теребя,
Ветер снова ждет балета
Листьев, замостивших двор,
Веком тронутой плисецкой…
Все же бьется до сих пор
Подмороженное сердце.

ОКРАИНА. Монолог женщины

С битьем посуды, с криком и гульбой,
С трясущимися жадными руками –
Такой ко мне пришла твоя любовь,
Такую заработали мы сами.
Окраинный невозмутимый быт,
И руки у парней - пожестче терки,
А челками зашторенные лбы
Тверды, как наши темные задворки.
Но утром ты сказал: «Меня прости …»
Задумался, добавил мрачно: «Детка»,
И спряталась рука в твоей горсти -
И было на тебя не наглядеться.

… Как схоронили – я и детвора,
Сгоревшего в работе непомерной,
И как потом гуляло пол двора,
С битьем посуды, яростно и скверно,
И как наутро сын, пьяней вина,
Привел в наш дом испуганную Люду…
Наверное, была моя вина,
Что не сумела вырваться отсюда.
Что этот прах не отряхнула с ног,
Что всех тянула, ломовая дура…
Но по-отцовски громко спит сынок,
И вот под боком скрючилась дочура.
И можно, тихо вспомнив, расцвести
Среди вот этой жизни, злой и едкой –
Как нежно он сказал: «Меня прости»,
И как чудесно он добавил: «Детка…»

ГОРОД

На асфальте прогоревшем,
на перроне одуревшем,
в чахлом парке у сосны - 
Здесь мои больные сны.
Корни - в гравии колючем.
Радуюсь тягучим тучам.
Лучший воздух - выхлопной...
В скорлупе своей квартиры
я в душе латаю дыры,
и вороний гомон сирый
не умолкнет надо мной.
Город, яростный калека,
город гнет через колено,
и меня клеймом калёным -
так, что пахнет шашлыком,
приучил к своим законам
и закрыл своим замком.

ПРОЩАНИЕ С АРАХНОЙ

Арахна, слепая сестра, паутину трясущая жадно.
Твой голод терзает и жжет, но пусты обветшалые сети
Насмешлив твой сумрачный страх, и его отвратительно жало.
И мох сквозь тебя прорастет, ты умрешь, и никто не заметит.

Вот так безотказная старость отрежет пути отступленья,
Презреньем обдаст, пролетая, никчемная юная муха.
Дожив до немыслимых ста, раствориться под ангелов пенье?
Прочитаны эти лета. Я увижу величие духа –

Как ты, отпустив якоря, в свой последний полет оборвешься.
Поймай и вдохни пустоту, в этом небе уже незаметна.
Высокий обрыв сентября... Я скажу на прощание вот что:
Лети, умирай на лету, стань покоем, закатом и ветром!

*   *   *

А музыка была вначале!
Она звучала в том саду.
Ее порой не замечали
Как ветер, сон или звезду.
Она была и змей, и древо,
Катился яблоком мотив...
Его протягивала Ева
Неосторожно надкусив.



3. Н и т ь

ГОРОД, БАШМАЧКИН...

серой шинелью седого заката
то ли задушен, а  то ли укрыт,
дышит простужено город горбатый,
снегом забиты дворы.
город, Башмачкин, последний из крайних,
кем ты ограблен, унижен и смят,
что тебя мучает, гложет и ранит -
в этой шинели до пят.
посвист разбойный ночного трамвая,
поступь железных твоих патрулей,
город, Башмачкин, они не играют,
прячься скорее во мгле.
там не настигнут тебя, не разрушат,
жди, затаись, помолившись за нас...

может, утешит убитую душу
розовый утренний час!

МАРТОВСКАЯ ПЕСНЯ ШОКОЛАДНОГО ЗАЙЦА

а если шоколадный заяц не вынырнет из-под воды
а если в берега врезаясь волна не вынесет беды
а коли так зачем причуды огня укора и замка
уколет маета простуды и глянет страх из-под зонта
петляем и следы запутав спасаемся от них едва
глаза откроешь синим утром закроешь исчерпав слова
и тает шоколадный заяц на черном противне весны
ручьями рыжими срезая тень золотую у сосны
и этот ком уже в гортани и бьет и жжет и жив чуть-чуть
но если на колени встанешь простится ледяная жуть
под снегом допревают листья когда до марта полчаса
и быстрый бег шального лиса прожжет несмелые леса

НАСЛЕДНОЕ. НАВЬ

След медузы, слепок рая, эта праздная судьба...
Выход узок, выбираю путь свободного раба.
Сам себе, ломая крылья, пылью жадный рот набью.
Глазом белым, криком «Ты ли?» навью долю отпою.
Мне достанутся, я знаю, не наследные права:
Дань земная, тень резная, да кинжальная трава.
Рассечет меня осока, невысок ее прыжок,
Но не пустит раньше срока на порожек сапожок.
Трудно быть зеленым светом там, где нынче я живу -
Рядом с птицей, прямо с веток уходящей в синеву.
Буду, словно павший воин, сам себе и смерд, и князь...
И моя звезда завоет, к изголовью наклонясь.

ЛЕТАЛЬНОЕ

…А я провалился сквозь лён простыней, во чрево земное,
В притворное золото, дым постных дней, в хранилище Ноя.
Здесь твари по паре вповалку легли, здесь души не дышат.
И прорва их парит, и жар от земли, которой – по крыши.
Я в этом котле, я себя разменял, я выпал из ряда...
Но, как бы ни тлел, отпустите меня, мне все еще надо
Остывшие руки обжечь о траву, назвать ее имя,
Найдя и теряя, измерить тропу до Ершалаима.
С несбывшейся женщиной дом разорить, на радость и муку.
И все объяснить, протянув эту нить, от прадеда к внуку…
Я брошусь в спасенье воды ледяной, мне сладко и жутко.
И радио заголосит за спиной, играя пробудку.   

НИТЬ

Выводит художник последний рассвет,
Он знает, что выпадет завтра ему -
Ворует художник из россыпи лет,
Рисует себе и тюрьму, и суму,
Малюет укрытый деревьями дом,
Веселых и злых нерожденных детей,
Жену, что старательно плачет о нем,
И друга (утешит без всяких затей).
Залетная птица - всего три мазка,
За ней плотоядно крадущийся кот,
И лишь у собаки застыла тоска
В глазах. И сегодня - петух не споет.
Задымленный сад - нечто вроде Ватто,
Забор покосился - пора подновить...
Художник встает. Надевает пальто.
Уходит. И здесь обрывается нить.

НЫРЯЮЩИЙ С МОСТА

Ныряющий с моста бескрыл, печален, вечен.
Взлетающий из вод – хитер и серебрист.
И встретятся ль они, когда остынет вечер,
Когда забьется день, как облетевший лист?
Ныряющий с моста, крича, протянет руки,
Но унесет его резины жадной жгут,
Туда, где у воды дебелые старухи
Намокшее белье ладонями жуют.
Взлетающий из вод без видимой причины
Застынет, закричит, затихнет и умрет:
Его стреляют влет солидные мужчины,
Там, где летит к земле горящий вертолет,
Где непослушный винт закатом перерезан,
Где не узнаешь зло, и не найдешь добро...
Ныряющий с моста стоит, до боли трезвый,
И смотрит, как река уносит серебро.

РЫБЫ
 
Рыбы, это тоже, в общем, люди,
Только молчаливые, как боги,
И когда они лежат на блюде,
Вы не будьте к ним излишне строги.
Заливая горе тусклой водкой,
Справьте по замученным поминки,
А потом закусывайте вот как:
Поначалу – хвостик, дальше – спинки....

ПРЕДЛОЖЕНИЕ

                Вы полагаете, все это будет носиться?
                Юрий Левитанский, «Диалог у новогодней елки»

это будет ли носиться,
если целый день носиться,
если быть, как зверь и птица,
как медведик или бык -
через бяки, буераки
(не страшась любви и драки),
реки, где ночуют раки, 
вброд, и вплавь, и шмяк, и прыг...
а хотелось бы в костюме,
и с лицом ужасно умным,
ждать Вас у афишной тумбы,
быть с букетом или без,
а потом схватить в охапку,
словно шапку или тапку,
и рвануть, подобно танку,
через поле, море, лес.
там, где мир себе лишь равен,
строить дом из толстых брёвен,
и забыть, как зол и древен
весь далекий окоём.
развести себе детишек,
тьму зверушек, даже мышек,
пусть всё крутится и дышит,
а в середке - мы вдвоем!

ПРО ДУР

Мой космонавт-спаситель,
С крылами от кутюр,
Зачем ты трогал нити
Прекрасных наших дур!
Ну, был бы мил им глянец
И нежный стон в ночи,
Зачем же ты, засранец,
Их думать научил?
И, словно в пику быту,
В стихах, как в бороде,
Несчастны и сердиты,
Они живут везде.
А я, от них отдельно,
Лечу себе, спешу,
Такой литой и цельный,
На душу не дышу.
Когда же в этом раже
Впаду я в грусть-тоску,
Они придут и скажут,
Как жить мне, дураку.

ДЕДОВОМОРОЗОВСКОЕ

Страшными проселками, белыми дорогами,
Через буераки, драки и ментов,
Он шагает крадучись, никого не трогая,
Ко всему привычен и готов.
Пусть волкИ позорные на него кидаются,
Предлагая курево, водочку и баб,
Он сухую корочку жрет, хотя и давится,
Дела новогоднего прораб.
Супротив прекрасного, красного и быстрого,
Ватного, опрятного, с палкой и мешком,
Пусть хоть танки с пушками, хоть ОМОНы выставят –
Он – насквозь, и с песней, и пешком!
Жди его в бессонную ночь седую, горькую,
Жди упорно, долго, и дождись чуть свет.
Он придет, усядется, и насыплет горкою
Липких и подтаявших конфет.
Эти новогодние маяту и таинство,
Нам испить придется, знаю, до конца:
Из мешка достанет он чудную, китайскую
Куклу с выражением лица.
И когда он к завтрему в новый путь почапает
К лапушке и сволочи, к другу и врагу,
Помашу я ручкой, пожелаю счастья, и
Елку непременно подожгу!

COMICS OFF JOHANN

Ирландский поэт с немецким трофейным именем,
С вырванным языком – чтобы только стрелял и плакал,
Знал ли, ломая копья, что будет отныне нем,
Когда пытался на эту женщину наложить лапу?
В тот день на него вышли жёлтые из Триады,
Предложили грузовик зелени за минуту страха.
Он рассмеялся, допил  текилу, и поклялся адом,
Что его Windrunner никогда не даст маху.
Когда его вывели на эту, с глазами тигрицы,
Нарушившую закон – проглотить язык, и даже дышать тихо,
Он понял, что пропал, и будет до смерти сниться
Её кошачий шаг, и смех, взрывающийся как шутиха...
Один против всех – три дня без любви и стаи,
Отстреливая этих волков, разрывая на части,
Раненый в живот, и навылет в щеку, медленно умирая,
Знал, что её никогда не увидит, но плакал от счастья...
Когда его нашли Eugenie и Grant, и эта, с глазами,
Выволокли, купили врача, дышали его болью,
Он понял, что мир от счастья перевернулся и замер,
И что на этот раз - он всё-таки вышел из боя.
Грузовая джонка помогла им взломать границу,
Боингом до Майами, джипом – в Мехико или Фриско...
Прощались с друзьями, прятали мокрые лица,
И уходили в судьбу, полную любви и риска....

БУРАТИНОВОЕ

Серые стружки на голове,
Седой Буратино в сырой траве,
Стакан в трухлявой его руке,
И холмик с табличкой невдалеке.
Надпись, понятная и воробью:
«Папа Карло, я слезы лью!»
В траву бросает пустой стакан,
Домой шагает, как истукан,
Мальвина с потрескавшимся лицом
Ругает болваном и подлецом.
Старая крыса, последний друг,
В углу доедает последний лук.
А на стене, до тоски знаком,
Коврик с печуркой и котелком.

В старом пруду, в глубине, на дне,
Ключик лежит, и дрожит во сне.
Здесь у него ни судьбы, ни сил,
В мертвой воде не найти Тортил.

Сказка ли это? Сюжет вверх дном.
Время течет за моим окном.

ГДЕ

за городишками нелепыми,
за лесом, полным кутерьмы,
и за горой, кудряво слепленной,
куда не ходим даже мы,
там, где под небом обездвиженным
земля пуглива и тверда,
где вся трава под корень выжжена
и высушена вся вода,
в тюрьме, давным-давно разрушенной,
в зверинце, брошенном давно,
в раю, не заселенном душами,
в краю, где ни одно окно
огнем приветливым не теплится,
где не пугают шум и гам,
не видно даже в темноте лица,
не слышно, что провоют вам,
здесь, за порогом и за маревом,
где век – за день, и час – за год,
вчера сошедшего с ума его
никто сегодня не найдет...

ЖЕНЩИНА, ПОХОЖАЯ НА ДЫМ

                «Дыша духами и туманами»
                А.Блок

женщина, похожая на дым,
заходила в мой кошачий дом,
рыжая, смеялась над седым,
словом била, как слепым кнутом.
поджигала сердце и постель,
выпивала водку и «Мартель»,
но сквозняк подхватывал, и вот
улетала в черный дымоход.
словно и не шла путями странными,
будто бы и в памяти – не та...
но несло духами и туманами
от загривка моего кота.


КОГДА Я СТАНУ АНГЕЛОМ…

когда я стану ангелом
раскину два крыла
я буду помнить о былом
о том, что ты была
губами нетелесными
твой ощущая вкус
по бесконечной лестнице
к тебе на миг вернусь
коснусь потока рыжего
твоих тугих волос
и голос твой услышу я
о том, что вот стряслось
такое не представится
о нем дурная весть
сказали он преставился
а кажется что здесь
но отразившись в капельке
застывшей на щеке
исчезну как вода в песке
и как песок в реке
скорей взмахни ресницами
взгляни из-под руки
как пролетаю с птицами
я наперегонки
увидишь мы  растаяли
и тихо скажешь вдруг
что снова птицы стаями
отправились на юг



4. Л а д он ь

ОТ КАЗАНСКОГО ВОКЗАЛА

От Казанского вокзала паротеплоиэлектро, понимаете ли, воз
Водку курицу и сало через водугорулето и меня куда-то  вёз.
Вниз по карте по плацкарте, вдоль по Волге очень долго с нездоровой головой...
Как я жил на низком старте! хочешь - плюйся, хочешь - дуйся, хочешь - пой, а  хочешь вой.
Ели, пили и курили, прямо были морды в мыле, так хватали за грудки - 
В этом споре, в этом горе через поле, через море убегали от тоски.
За окном страна летела, и сидела, и молчала, пропадала без меня.
То ли душу, то ли тело, то теряла, то сначала согревала у огня.
И смотрела без улыбки, как давлюсь я пивом с рыбкой, как я в тамбуре курю...
Через темень, через время, я один, и я со всеми.

Поезд врезался в зарю.

ДОРОЖНОЕ. ПОРА БУРХАНИТЬ

на бешеной, безбашенной кудыкиной горе
развешено, украшено, натыкано рядно.
я там бывал набегами в запрошлом ноябре,
видал, как осень пегая под снегом выла, но:
куда следы остывшие ослепшие бредут,
зачем по душам – дышлами,  и по миру – пешком?
как трудно дышит льдышками и бредит на беду,
кто этим веком вышколен в раздрае городском.
на подранном поруганном морозами бугре
моя дорога трудная - за полем горем  лес...
деревья, льдом обросшие, в последнем ноябре
мне не оставят роскоши остаться на земле.

МУЖСКИЕ СЛЕЗЫ

Мужские слезы – долгий стыд и смертный грех.
Я обойду за три версты галдящих всех.
И, как собака с переломанным хребтом,
Я заползу, глотая зло, под старый дом.
Моей обиде глотку трудно перегрызть,
Случится так, что поутру погаснет жизнь.
А ты, которая не призвана жалеть,
Неси распухшую внутри слепую плеть.
От глупой гордости своей едва жива,
Молчи не сказанные вовремя слова.
Забудь, как я, ворвавшись в дом, дыша с трудом,
Искал, как пес, горячим лбом твою ладонь…

СТАНЦИЯ

танцы-шманцы-обжиманцы
дело было молодое
я сошел на тихой станции
да в обнимочку с тобою
электричка тихо свистнула
и отчалила навеки...
ни скандала и ни выстрела
как пропали человеки
подползал туман как олово
ты в руках моих дрожала
я терял неспешно голову
возле старого вокзала
на плече темнела родинка
как молчала ты покорно!..
и была у нас эротика
ну, а может - даже порно
утро серое и зыбкое
тишина как будто вата
ты в туман скользнула рыбкою
и исчезла без возврата
люди выплыли забегали
электричка вмиг причалила...
вез я клок тумана белого
память вечера случайного

ОЛОВЯННОЕ

я не железный, матушка, и в этой жизни вязкой
я понимаю мало что, но пробую на зуб
где золото, где колото, где можно без опаски
под маской ждать развязки, вздыхая наизусть.
я оловянный, матушка, отлит я и раскрашен,
не раз спасал из башен неловких балерин...
пускай огонь мне страшен, язык мой, вроде, рашен,
пишу стихи, и даже не знаю, что горим!
ни серебро, ни олово, ни ледяное слово
мне не остудят голову, не кончатся добром.
пора прощаться, матушка, дождетесь вы другого -
он будет злой и новый, и подпалит ваш дом.

НА ВОЗДУСЯХ. Песенка деревенского дурачка

боженька на веточке,
сверху свесив пяточки,
ищет на траве очки
в пепле и золе.
ищет он спокойненько,
ищет в муравейнике,
там, где лишь покойники
жмутся на земле.

в бороде окладистой
птичьи гнезда ладятся,
отдышалась ласточка
и птенцы поют…
серый дым над пашнями,
сёлами  вчерашними,
угольками страшными
создаёт уют.

близоруко щурится
боженька над улицей:
стеклышки рассыпались
поищи, давай…
там бредут потерянно
жители тетерями
на останках терема
только мат да вой.

а земля заброшена,
ни хрена хорошего,
то жара, то крошево,
препаршивый вид.

ничему не верится.
боженька рассеялся.
веточка без деревца
на воздусях спит.

РОЩА

В городах, покрытых мраком, в улицах, текущих мёдом,
Можно выть одним собакам, можно плыть одним уродам.
Между Сциллой и Харибдой опрокинутые лица:
То ли вглубь холодной рыбой, то ли ввысь горячей птицей.
Но засохших веток лапы крепко держат нас за руки.
На столбах побиты лампы и слова свело от скуки.
Тот, кто всё на свете тратит, и кого мы разлюбили,
Скажет мне: «Осел ты, братец, что остался в этой гнили!»
Всё сложнее или проще, как на части я разобран -
Пепел выгоревшей рощи изнутри мне бьет по ребрам.
Эта каменная пытка стала непреложным фактом,
И ослиное копыто узаконено асфальтом.
Что поделать, всё нелепо. Так записано и вышло...
Опрокинутое небо навсегда легло на крыши.
Город медный дышит мерно, птиц остывших ветер сушит.
Роща вырастет, наверно. Там, где будут наши души.

О СНАЙПЕРЕ И БАЯНЕ

Снайпер думал о тайном своем,
и, податлив к весны обаянью,
слушал музыку, что на баяне,
бесшабашно, на весь окоём,
исполнял полупьяный объект,
задолжавший немерено денег,
их истратив на водку и девок,
он, с прибором на весь этот свет,
положил, и забил, нараспашку
перед смертью все окна открыв,
свой наяривал дивный мотив,
записав на смешную бумажку,
что давно убежавшей жене
и гулящей озлобленной дочке,
до предела дошедшей, до точки,
оставляет в наследство он не
бабки, блин, а баян, и мишенью
он торчал, умещаясь в прицел,
ненадолго живехонек, цел,
красен, весел, готов к завершенью
этой жизни, но пуля в стволе,
отказавшись лететь, неумело
покатилась туда, где звенела
эта музыка навеселе…

Плакал снайпер, по крыше скользя.
Понимал он, что нынче – нельзя!

АНГЕЛ МИШЕНЬКА

Ангел Мишенька родился в малом городке –
золотушный, некрасивый, тихий, словно мышь.
Детство Миши проходило больше на реке:
там, где пили, и любили, и «Шумел камыш»
пели злыми голосами, полными тоски.
Проплывали теплоходы, воя и звеня.
Приезжала на маршрутках или на такси,
словно инопланетяне, бывшая родня.
Пили водку с кислым пивом, жарили шашлык…
Батя был вина пьянее, в драку с ними лез.
Ангел Мишенька боялся, и, набравши книг,
незаметно топал-шлепал в недалекий лес.
Он читал о странных людях, временах, богах,
слабым прутиком  рисуя что-то на земле.
Был он прост и гениален, весел и богат,
и его миры роились в предзакатной мгле.
Дома недоноска, психа – в мать и перемать,
никакой он не работник... Видно, потому,
чтобы вовсе не пытался что-то малевать,
мамка-злыдня порешила сплавить в ПТУ.
Здесь его немного били, заставляли пить.
Огрызаться опасался, мягкий словно шелк.
Он из мякиша пытался чудный мир лепить.
Но, как видно, с облегченьем в армию ушел.

Злой чечен заполз на берег, точный как беда,
и солдатика зарезал, тихого, во сне.
Потому-то, понимаешь, больше никогда
Микеланджело не будет в нашей стороне.

МОЙ БРАТ

Мой брат бородат, преисполнен огня
И радостной веры.
Возможно, мой брат осуждает меня,
Надеюсь, что в меру.
Он беден, и ноша его велика:
Всевышний да дети.
В его бороде утонули века,
В глазах его ветер.
Он там, где ракеты летят во дворы,
Он вместе со всеми.
Лежат между нами века и миры,
Пространство и время.
Молись же, молись, чтобы здесь, на звезде,
Огни не погасли...
Приехал ко мне на один только день –
Я плачу, я счастлив.
Его поджидают судьба и хамсин,
Пути и потери.
Что делать, так вышло, он Божий хасид,
И ноша по вере.

А я, стихотворец, вовеки неправ,
И верю не слишком...
Печаль моя, свет мой, возлюбленный рав,
Мой младший братишка.
 
ВАЛЕНТИН

Мой сосед Валентин напилил мне осин
Зябких,
И сосны за глаза заготовил он за
Взятку.
Семь десятков годин, но бревно он один
Тащит.
Любит водку и мёд, ничего-то не пьёт
Слаще.
«Будем ставить мы рай, ты пораньше давай,
Встань-ка!»
Был помощником сын, и срубил Валентин
Баньку!

На веранде моей обмывали мы ей
Печку,
Рассобачились в дым: мы ругаемся  с ним
Вечно.
В бороде как в овсе, а живет не как все
Люди:
Виден с книгой в окне… но евреев он не
Любит.
Всё же терпит меня, мы почти что родня
Стали.
Но и глазом косит: встанет вам на Руси
Сталин!
Говорю я: «И так будет завтрашний шаг
Страшен,
А накличешь беду, и к тебе же придут
«Наши»...
У  него там одних полстены умных книг –
Жгите!

Он в добре и во зле, в среднерусском селе
Житель.



5. В е т е р

МОЯ ТОСКАНА

1. ФЛОРЕНЦИЯ

Флоренция. Любовь. Растрата
Того, что прежде было свято
И растворилось в тишине.
Нас много били и ломали,
Но нас задумали из стали
Отцы на страшной той войне.

Мечта. Флоренция. Доныне
Я помню, как, невыездные,
Преградам века вопреки,
Закрыв глаза, вовсю бродили,
Листая улицы и стили,
Вдоль Арно - больше чем реки.

Флоренция. Прощанье. Танец...

А если завтра не настанет,
И снег не стает с наших век?

Но Санта-Кроче, как Титаник,
Вплывает в двадцать первый век

2. ФРЯЗИНЫ

По Москве гуляют фрязины*,
И хула им вслед слышна:
«Образины, безобразины,
Целый день пьяней вина!»
Расшугали девок хохотом,
Возмущая местный люд.
И не думают, а что потом,
Наливают, сладко пьют.

Флорентинцы и миланцы,
Каботинцы, голодранцы,
Как же носит их земля?

      Архитекторы, ваятели,
      Колокольных дел старатели
      И строители Кремля!

3. ПРОСОДИИ

Просодии** навязли на зубах...
Но Леонардо так прилипчив - страх!
Кривой, поскольку вообще Пизанский,
(О нем в анналах есть такая запись) -
То цифры веером, то кролики толпой,
То числа липнут к трубам дымоходным,
А в Турку жмурки тоже всепогодны,
И Леонардо помнит, но другой -
Он золотым сеченьем очарован,
Он с вечностью задумывался вровень,
И целый мир он выгибал дугой...

Два Леонардо чай с вареньем пьют:
Вон тот Да Винчи, этот - Фибоначчи,
И числа рассыпают на удачу,
И кролики под столиком снуют.

Я - рядом на траве, мой голос тих.
Ловлю я свет, дрожащий возле них.

4. ДЖУЛИАНО***

Темна Флоренция в апреле,
В тумане прячется, дичась.
Но слышал он, что камни пели,
В последний день и в смертный час.
Во чреве  стынущей Капеллы
Буонаротти  грозный бог:
Пространство размечая мелом,
Из камня изгоняет боль.
Сметая мраморные крошки,
Ломая гаснущий сонет,
Хулу не слыша и совет,
Забыв, что есть на свете роскошь
Покоя. Сколько тишины!
Темна Флоренция в апреле,
Когда ножи достигли цели,
И этим все оглушены.

Он смотрит отрешенно, странно.
И в час, когда стоишь пред ним,
Забудь, что в жизни был другим
Богоподобный Джулиано.

5. НА НЕРЛИ

На покрытой заплатами старой байдарке,
Мимо сосен, создавших готический строй,
Мы текли сквозь туман, ненасытный и жаркий,
Там, где заняты рыбы вечерней игрой.

В среднерусской воде растворялись посменно
Все мои города, все мои времена,
Их вмещала, не требуя тяжкую цену,
Невеликая речка без меры и дна.

...Пусть ломало меня и по миру таскало,
Но давно измельчали мои корабли,
Только вижу: опять отразилась Тоскана
В золотой предзакатной неспешной Нерли.

Погружу во Флоренцию руки по локоть...
Промелькнула над крышами стайка плотвы...
Мой попутчик наладился якать и окать,
И ругать испугавшие рыбу плоты.

Рыба шла на крючок неизбежно и сонно,
И дрожащая леска звенела струной,
И скользила байдарка, уже невесома,
Между небом и городом, вместе со мной.

6. МЕЧТА О ТОСКАНЕ

Мечта о Флоренции вроде вериг:
Болит – не болит, а тихонечко ноет,
И длится моё проживанье земное,
Двенадцать шагов от окна до двери.
Мечта о Тоскане похожа на дым –
От этих лесов, безнадежно горящих.
Давно бы сыграл я в отъезд или в ящик,
Но разве сбежишь ты от нашей беды?
В моих бесцензурных по-прежнему снах
Я камни топтал и Мадрида, и Ниццы…
Но чаще всего, представляете, снится,
Ночная Флоренция с криками птах.
Здесь воздух так вкусен, бездымен и чист,
Я вижу, как время свивается в узел,
И как пролетают усталые музы
К последним поэтам, не спящим в ночи.
Флоренция словно спасательный круг
В летальной борьбе между болью и светом.
А кто победит…  я узнаю об этом
В той жизни, где снова мы вступим в игру.

Мечта о Тоскане покрепче вина,
Но кто виноват в этой странной невстрече…
И пью за клеймо я, которым отмечен,
И в кованом кубке - ни края, ни дна.

* - Фрязин (искажённое «франк») — старорусское название выходцев из Южной Европы романского происхождения, в основном итальянцев (другие выходцы из Западной Европы назывались «немцами»). Многие известные итальянцы, в основном архитекторы, строители, монетчики, оружейники, работавшие в России в XV и XVI веках, носили прозвище «Фрязин».
**- Леонардо Фибоначчи Пизанский – великий математик. На основе числового ряда, носящего его имя,  Да Винчи сформулировал теорию Золотого сечения.
*** - Джулиано Медичи (итал. Giuliano de’ Medici) — соправитель своего брата Лоренцо Великолепного. Джулиано был убит во время пасхальной мессы в соборе Санта-Мария-дель-Фьоре во Флоренции 26 апреля 1478 г. Он похоронен в Капелле Медичи (архитектор и скульптор - Микеланджело Буонаротти) рядом с Лоренцо.

ВРЕМЯ СРЕДНИХ

Уже не Средние века,
И тьма слепая далека,
Но всё ж горит Джордано Бруно.
Его Венеция – сдала
И, опустив свои крыла,
Теряет яростных и юных.

Всю веру бросив на весы,
Средневековья блудный сын –
Горит, горит Савонарола.
Флоренция, мечту поправ,
Скрутила свой могучий нрав
И жалкие играет роли.

У инквизиции дела,
И птица-тройка раздала
Кому тугой свинец в затылок,
Кому – Устьлаг, лесоповал,
Где доходяга остывал,
И где закат взрывался стылый...

Так и живем среди веков,
И выбивает стариков
Эпоха ворона и вора.
Уже не Средние, увы,
Но не поднять нам головы,
Когда потрескивает хворост.

Не может млечная страна
Свои припомнить письмена,
Дождаться доброты и света...
И правит каменный закон
В начале меркнущих времён.

И поднимается комета.

УЕЗЖАЮ...

мой последний беспробудный безоглядный коктебель
в жизни медной в жизни трудной и причина ты и цель
как монетку степь мне бросит жадный запах чабреца
дела нет что в эту осень мир железами бряцал
эту привязь эту зависть эти путы разорву
не противясь задыхаясь уроню себя в траву
пусть до края годы злые и навылет и сполна 
утешая киммерия мне плеснет в стакан вина
ты налей мне нынче втрое ты попробуй мне поверь

и алейников откроет заколдованную дверь.

МАГАРАЧ
                В.Берязеву

Какой чудесный «Магарач»
Бывает в Коктебеле,
Среди гульбы, шалманов,  дач,
Где души дышат еле.
Поэты здесь не при делах,
Чужие, хоть ты тресни.
И пусть прожарены тела,
Но сердце не на месте.
А всё ж десяток чудаков
До смерти не забудут
Стакан вина за двадцать коп.,
Стихов шальное чудо.
О том, как жили горячо,
Я помню превосходно...

И золотистый коньячок -
В стаканчиках походных!

ПЕТЕРБУРГ

я фонтанку и невку с ботинок сотру,
отряхну этот дождь и асфальтную крошку…
я вернулся в свой дом не к добру, не к добру,
я как будто бы прожил всю жизнь понарошку
где-то там, где верста поглотила версту,
где стоят города без дождя и тумана,
я зачем-то дождался вот эту весну,
и сошел на перрон, и сошел бы с ума, но
незадача - я трачу последние дни
меж облезлых домов, словно псов обветшалых…
против шерсти их глажу, прошу – прогони,
прогони, ленинград, чтобы сердце не жало.
он меня об асфальт приласкает лицом
и забросит в тяжелое чрево вагона.
навсегда провалюсь то ли в явь, то ли в сон -
ты прости, петербург, мы уже не знакомы.

ПЛАНЕТА СНЕГИРЬ

Планета называется Снегирь.
Вокруг двух солнц – Урала и Кореи
Она несется, плавясь и шалея,
Вдоль по Оби, и в круге Енисея,
Во всю свою немыслимую ширь.
Над ней два спутника с повадками зверей
И рыба Бийск с раскосыми глазами,
Шаманы с расписными голосами
И бубнами из шкур нетопырей
Уходят в подпространство, как в запой.

Я там делился спиртом и тоской
И гнус кормил в тайге под Верхоянском,
Где вспарывает белое пространство
Над каждой переписанной строкой
Упряжка золотых моих собак.

Планета называется Не-Враг.
Сказал бы – Друг, но помню эту стужу,
И третий страх, просящийся наружу,
Когда у вездехода сорван трак.

Он третий, и последний. Первых два
Мне помогла осилить голова.

Планета по прозванию Снегирь,
С тобой не совпадет моя орбита.
И розовые перья все побиты,
И медный полюс, вытертый до дыр...

Мне бы уехать. Завтра же. В Сибирь...

ТБИЛИССКОЕ

             Елене из Тбилиси

В подвале, там, на Руставели,
Где меньше пили, больше пели,
Где я простужено сипел,
Ираклий к дамам крался барсом,
И Заза неподкупным басом
Как сами горы, мрачно пел.
Вода со вкусом земляники,
На стенах сомкнутые лики
Людей, зверей и вечных лун...
Дато был сед, а Важа - юн.
И шашлыки нам нес Левани,
Мераб с Нодаром наливали
И выпевали каждый тост!
Алаверды от Амирани -
Мы пели, словно умирали.
Шота был строен, Цотне - толст...
 
Но видел я в дверную щелку:
Варилось время, как сгущенка,
И там, на дальнем рубеже,
Железный век спешил к закату,
И эти чудные ребята
Вошли в историю уже.
Но если ночь моя бессонна,
То вспомню я Виссариона,
Тенгиза, Джабу и Беко....
И отпадет с души короста,
И уходить мне будет просто,
И жить по-прежнему легко.

СВЯЗКА
                Товарищи лишь те, кто единой связкой, как альпинисты,
                совершают восхождение на одну и ту же вершину, -
                так они и обретают друг друга.
                Antoine Marie Jean-Baptiste Roger de Saint-Exupеry


На проклЯтой прОклятой горе
Мы ползли почти что без дыханья.
Волосы – в последнем серебре,
Кожа лезла с рук горелой тканью.
Ты сорвался – я держал, крича
Богу, чтобы друга спас и брата.
Кровь глотал я – крепче первача,
И готов был на любую плату.

На пропахшем смертью леднике
Сполз я в трещину, без дна и края.
И дымился шнур в твоей руке,
Ты тянул, от страха обмирая.
Как на льду лежали, хохоча,
Причитали, словно две старухи...
Ты смешно вопил: "Врача, врача!",
Дуя на ободранные руки.

Мы забыли, пробуя на зуб
Ледяные брызги звездной пыли,
Как мы с детства бились там, внизу,
Как одну мы женщину любили.
Каждый был непоправимо крут,
Танком рвал препятствия  и беды…

А потом закончился маршрут.
Мы спустились.
                И тогда ты – предал.

ВЕТЕР

Когда начинается северный ветер, держи паруса,
Несет он не только тоску, и песок, и заточенных птиц.
Приходит чешуйчатый зверь, и грызет на гремящих часах
Минутные острые стрелки, и падают прочерки лиц.
Когда начинается западный ветер, пей яблочный сок.
Дави эти желтые, красные, в добрые бочки налей.
Поднимется пена от сидра, и голос твой будет высок,
Тогда золоченые кубки достань, и расставь на столе.
И жди: если ветер с востока обрушится ржаньем коней,
Наполни разверстые пасти, и заново кайся, и вот
Дождешься ты южного ветра. Тогда ни о чем не жалей:
Над миром и местом раскосое солнце взойдет.



6. К а п л и

АПРЕЛЬ
             ветке-ветке

под ногой шумнула ветка
лес нагой до неприличья
по дрожащим прутьям верхним
паника несется птичья
пухнут почки жизнью новой
листья лезут словно строчки
и стволами заштрихован
мир мой сузился до точки
мне и сладко здесь и страшно
лес меня как щепку вертит
и уверен я дурашка
в том что жизнь сильнее смерти!

НОЯБРЬ

Под кожей стынь, подлесок рыж,
Дышать бы льдом - да голос ломок.
Не настелили мы соломок,
Вываливаясь из жары.
На лужах – старческих морщин
Следы от ахнувших морозов,
И цвет носов здоров и розов
У шумных женщин и мужчин.
Тяжелый снег придет засим.
Пока же, в графике заката,
Собачий сын бежит куда-то
На фоне зябнущих осин.

ДРУГАЯ ВОДА

Кривые дорожки на горькой воде
Уводят незнамо куда.
И быть бы беде, но неведомо где
Бывает другая вода.
Ни страхом, ни ложью не пахнет она,
Я лучше не видывал вод.
И нет у неё ни причала, ни дна,
Где прошлый покоится флот.
Поскольку исчезли ловцы и крюки,
Здесь рыбы водиться могли б,
Но в бездне морской или в водах реки
Вовек не найдете вы рыб.
А ветер томится своей суетой
И гаснет, о камни шурша.
И только молчит над остывшей водой
Неспящая ваша душа.

*  *  *
Лошадка цвета мышки,
И мышка цвета сумерек
Живут себе в домишке
И ждут людей, что умерли.
Давно уже,  до знака,
Когда поперли сволочи...
Была еще собака,
Да надорвалась воючи.
Судьба такая вышла -
Там, где пути заросшие,
Живут лошадка с мышкой,
Пропавшие, хорошие...

КОГДА...

когда на исходе мира всё становится серым
сирым а точнее всего седым
и то что могу я вспомнить кажется сором
в городе который называет себя содом
никакие ангелы ни один ни двое не обманут время
и даже втроём не удержат качающуюся ось
они сидят вкруг чаши там на стене в раме
и видят нас отчаявшихся насквозь
а четырем ангелам уже дали команду по коням
и старший до блеска начистил свой геликон
однако же когда мы окончательно канем
кто защитит землю если придет великан
пожиратель камней истребитель вод
его звездолёт уже приготовил свои ножи
но мы встанем ряд за рядом во имя того
кто дал нам свободу воли и право на жизнь

СЛОВО 2

Клоны книг, подмикроскопные тиражи,
Для кого эти расчёсы самолюбий?
Слово задыхается и дрожит,
И бежит суетных мест, где люди
Купаются в атмосфере культур-мультур,
Затвердив единый пароль: «мураками»,
Где поэты читают к восторгу дур,
Кося под Бродского, маша руками
Слово - птица дикая, как сама жизнь,
Рвется в кущи, не хочет в сети.
Пытаясь его вывести и разложить,
Сошел с ума не один генетик.
Я насыплю на подоконник буковок и запятых,
Пусть ест, не боясь ни разу.
Смотрю - перехватывает дух, будто дали под дых:
Какое слово! приятное глазу,
Дразнящее слух.
Где его потайные гнездовья?
Тянусь к нему, как девушка к веслу,
Но понимаю, что оно пишется только кровью.

МИКАЭЛЮ

Вот жизнь проходит, и жизнь остается,
и мы возвращаемся, находя утерянное,
и запросто можно стукнуться лбами
с самим собой, юным, на этом встречном пути.
Потому что ничего не меняется:
жизнь есть жизнь, смерть есть смерть,
только птица превращается в человека,
а человек - в прах...
Но стихи, как якоря,
удерживают наши души
в размытом и растворяющемся мире.

ПРЕДРАССВЕТНОЕ

из дома замкнутого как дот
из дома выветренного как мол
любовь безжалостно уведет
туда, куда я и раньше шел
и будет жизнь еще хороша
и будет в горле комок дрожать
и будет праздничная душа
стихи мальчишеские рожать

*   *   *
Мой Пегас, дружище старый,
Как слабы твои следы,
Как ты топаешь устало
От звезды и до звезды.
Вся спина твоя побита
Раздобревшим седоком,
Не подкованы копыта,
В сердце боль, и в горле ком.
Но под стон валторны мятой,
Горькой старости назло,
Видишь ты, как жеребята
Снова встали на крыло.
Вот они в избытке силы,
В белом свете чуждых лун,
Непростительно красивы,
Собираются в табун.
Кости древние заныли,
Но, последней песне рад,
Ты срываешься за ними
В опрокинутый закат.

*   *   *
Душа наладилась в дорогу.
Я умер. Плоть моя тиха.
В пространстве тают понемногу
Слова последнего стиха.
Грехи, привязанности, страхи
Уже не тукают в груди.
Не рву я ворот у рубахи,
Не рвусь за тем, кто впереди.
Ни за кого я не в ответе,
Уже не должен никому.
Я тихо смылся на рассвете,
Тюрьму оставив и суму.
Перегоняя птичью стаю,
Кричу я вам издалека:
Как хорошо, я улетаю,
Пока, родимые, пока!
Но слышу я - взывает кто-то
Иерихонскою трубой:
Пора, бродяга, на работу!
Вставай. Иди. И Бог с тобой…


        ПОСЛЕ СЛОВ



                *   *   *
           От моей судьбы цветастой
           Не осталось даже дыма.
           Как по миру ты ни шастай,
           Но пора прибиться к дому,
           Чтобы тлела у забора
           Бузина неопалима,
           Чтобы пели птицы хором
           Непонятное другому.