Об ошибках в работе поэта

               
Бессмыслица в авторском изложении событий, абсурдность поступков и высказываний действующих лиц свидетельствуют о несостоятельности автора – рассказчика, собеседника и поверенного своих читателей. Разумеется, если эта бессмыслица не была сознательно заложена автором в текст для характеристики своего героя или описываемой эпохи. Но и тут владение темой, логика и чувство меры в конструировании абсурда являются фундаментом успеха или неудачи автора. Так, именно благодаря забавному парадоксу эпатажное двустишие А.Н. и Б.Н.Стругацких „Вот по дороге едет ЗИМ./ Им я буду задавим“ (см. в кн. „Понельник начинается в субботу“, 1964) популярно у молодёжи вплоть до наших дней.
             Ленинградский ребёнок, воспитывавшийся в семье без отца, я бывал за городом сравнительно редко. Моё общение с природой в течение учебного времени сводилось к нечастым лыжным вылазкам в парки и только летом, большей частью в пионерском лагере, удавалось побегать босиком, искупаться в реке или озере, сходить в ближайший лесок за ягодами и грибами. Основным источником сведений о природе являлись приключенческие книги, где авторская фантазия подчас не позволяла отличить описание реальной флоры и фауны от вымысла. Помнится, во втором классе меня привели в восторг стихи А.Н.Плещеева (точнее, перевод стиха неизвестного польского поэта) „...ласточка с весною в сени к нам летит./Дам тебе я зёрен...“. Как же велико было разочарование, когда из одной радиопередачи для школьников (жаль, не помню какой) узнал, что этот эпизод в стихотворении свидетельствует о неведении автора, так как ласточки зёрнами не питаются. Позднее стал замечать и у других авторов неточности и ошибки, наносящие вред правдоподобию и логике повествования. Я не коллекционировал эти наблюдения, но постепенно пришёл к мысли, что должен хотя бы для себя решить, как исключить подобные промахи в работе.
Что касается фактологических ошибок типа плещеевской, то тут всё ясно. Надо тщательным образом прорабатывать материал, убеждаясь в энциклопедической точности приводимых данных. С логикой сложнее. Ознакомление с руководствами по формальной логике не даёт абсолютных гарантий, что сюжет будет  выстроен автором логично, что действия и размышления персонажей не окажутся вне рамок так называемого „здравого смысла“. Дело в том, что требования к  логике в литературном произведении много шире законов формальной логики. Порою сюжет, помыслы и поступки литературных героев вынуждают пренебречь формальной логикой и очевидным правдоподобием во имя достижения целей, означенных автором. Возможно ли такое не в абстрактных рассуждениях о литературе, а в практической работе литератора?
В яркой, образной, проникновенной поэзии М.Ю.Лермонтова есть одно, особенно дорогое и созвучное моему сердцу стихотворение „Парус“ (1832). С уверенностью говорю, что именно это стихотворение стало пусковым моментом формирования моих читательских вкусов и пристрастий. Эмоциональное воздействие его было столь велико, что только на закате лет я обратил внимание на, казалось бы, очевидные несоответствия реальным картинам природы. Так, даже если предположить, что „в тумане моря“ удаётся различить одиноко белеющий парус, то „под ним струя светлей лазури“ нереальна: море, покрытое пеленой тумана, тёмное. Далее: в стихотворении покрытое туманом море спокойное (иначе ветер рассеет туман). Более того, оно подчёркнуто противопоставлено желанной и искомой буре. Иными словами, окутанный туманом парусник дрейфует в штилевом море. Тогда находящимся на паруснике не виден яркий „луч солнца золотой“. В лучшем случае они видят тускложёлтый диск солнца.
Можно назвать величайшей загадкой, прямо таки неизъяснимым парадоксом, как при столь явном несоответствии законам природы воссозданная поэтом картина с гипнотической силой завладевает воображением читателя. Думаю, стихотворение не разваливается потому, что его суть не в описании природы, а в чарующем, взрывной силы эмоциональном конфликте между серой повседневностью и категорическим её неприятием. Море и парусник, гениально найденный эпитет „мятежный“ и манящая энергетика слов „ищет бури“ однозначно приводят воображение читателя к восприятию романтики и героики, формируют заданное автором эмоциональное и этическое восприятие стиха. А насколько это согласуется с природоведением, не столь важно. Такова уж логика литературного творчества.
И всё-таки логические и стилистические дефекты в построении стиха бывают очень заметны. Замечательная песня М.И.Блантера и И.Л.Сельвинского „Чернобровая казачка подковала мне коня...“ (1938) в конце первого куплета грешит бьющей в глаза нелепостью: „Имя ты моё услышишь/ Из-под цокота копыт“ (другой вариант „из-под топота копыт“). При достаточном воображении услышать имя полюбившейся красавицы в звонком (или в громком, в быстром – выбирайте сами) цокоте копыт (иначе, в звуках), может быть, и удастся, но ни „из-под цокота“, ни „из-под топота копыт“ (т.е. из-под звука) невозможно ни при какой степени влюблённости. Конечно, речь казаков имеет свои характерные особенности, не ведь не до утраты же логики казачий диалект трансформировался из русского языка.
Молодые люди моего поколения воспитывались в СССР на героических примерах  времён революции, Гражданской и Великой Отечественной войн. С детства знакомые слова песни „Слушай, товарищ, война началася...“, накрепко отложившись в памяти, как бы исключали анализ её привычного слуху текста. „Мы смело в бой пойдём за власть Советов/ И как один умрём в борьбе за это.“ И далее: „Вот показались белые цепи./ С ними мы будем бороться до смерти“. Нечего сказать, радужные перспективы рисовал революционным бойцам агитпроп! Опубликованные архивные данные показывают, что дизертирство из Красной Армии тех лет имело фантастические масштабы.
Ну, ладно, эта песня результат народного творчества. Логические проколы в её тексте можно списать на непрофессионализм безымянных авторов. Реабилитируя её прототип – невостребованные революцией стихи „Белой акации гроздья душистые...“ (автором которых предположительно являлся В.Волин-Вольский, интеллигент и поэт-профессионал), отметим, что в тексте романса нет алогизмов.
 К сожалению, принадлежность к цеху поэтов-профессионалов, как увидим, не гарантирует от ошибок. М.А.Светлов был профессиональным поэтом. Ему принадлежит потрясающей силы стихотворение „Гренада“, слова которого воздействовали на наше поколение, может быть, сильнее, чем все комсомольские и партийные агитки: „Я хату покинул,/ Пошёл воевать,/ Чтоб землю в Гренаде/ Крестьянам отдать“. А какие метафоры! „...„Яблочко“-песню /Играл эскадрон/ Смычками страданий/ На скрипках времён“ или „Лишь по небу тихо/ Сползла погодя/ На бархат заката/ Слезинка дождя“. Но есть и прокол, мне, большому почитателю Светлова, искренне досадный: „Отряд не заметил/ Потери бойца/ И „Яблочко“-песню/ Допел до конца“.
Из текста стихотворения понятно, что эскадрон не был разгромлен. Что значит „отряд не заметил“? Что с бойцом: погиб, был ранен и оставлен на поле боя, попал в плен, дезертировал? Кроме персонажа, от имени которого ведётся рассказ, всем остальным, включая командование, наплевать?! Не укладывается в сознании такое равнодушие к судьбе соратника. Правда, официальные данные о потерях в армии и среди гражданского населения в I Мировую, Гражданскую, Финскую и Великую Отечественную войны всё ещё весьма неточны. Поэтому эти строки Светлова с известным основанием можно считать cкорее констатацией типичного явления, нежели ляпсусом.
Стихотворение Светлова „ В разведке“ начинается словами: „Поворачивали дула в синем холоде штыков“. Перед читателем стихотворения постепенно разворачивается картина конного дозора в ночной степи. Далеко разносится топот копыт, предупреждая врага о приближении разведчиков. Того и гляди – нападут. Разведчики настороже, в разные стороны поворачивают стволы винтовок со штыками, отражающими тусклый свет звёзд. Однако, это яркое описание содержит ошибку, делающую его недостоверным. Кавалеристы тех времён не имели на вооружении винтовки со штыками: они неудобны для конного боя. Рядовой кавалерист был вооружён коротким карабином без штыка, а в качестве холодного оружия – шашкой, саблей или палашом и, реже, пикой.
В отличие от ряда западноевропейских русский язык позволяет в стихах шире использовать возможность произвольной расстановки слов в предложении, согласно профессиональному или региональному жаргону чаще пребегать к использованию неправильного ударения в слове, синкопе, переакцентуации и др. Однако, это вовсе не означает допустимость полного исключения стилистических алгоритмов русской речи. Одной из причин авторских просчётов является ситуация, когда поэт удовлетворяется первым пришедшим в голову сочетанием рифмующихся слов. Чем, кроме желания поскорее закончить работу, можно объяснить вторую строку стиха, написанного С.А.Есениным в 1911 г.: „Хороша была Танюша, краше не было в селе,/ Красной рюшкою по белу сарафан на подоле“ (выделено мной) ?
Скорее всего под влиянием „народной“ Клюевской поэзии Есенин в стихотворении 1916 года „Тучи с ожереба (?! – Т.Ф.)...“ садирует воображение религиозного читателя чудовищной фантасмогорией: „Пухнет божье имя/ В животе овцы“. Возможно, имея в виду именно это стихотворение, Маяковский в поэтическом некрологе Есенину констатировал: „Вы ж такое загибать умели...“.А в стихотворении „Грубым даётся радость...“, написанном предположительно в 1923 г., Есенин говорит: „Мне ничего не надо,/ Мне никого не жаль...“, – и тотчас вслед за этим, сокрушая элементарную логику, – “Жаль мне себя немного,/ Жалко бездомных собак.“ И всё-таки: жаль или не жаль?
 К логическому просчёту можно отнести неудачные попытки ввести в текст придуманные слова то ли для сохранения ритмики, то ли для рифмования. В принципе новояз правомочен в авторской лексике и безусловно необходим для развития национального языка. Вопрос в том, насколько удачно новые слова „вписываются“ в структуру национальной речи, насколько выраженные ими понятия востребованы, а также сколь точно они соответствует задаче автора. В.В.Маяковский в публичном выступлении 25 марта 1930 года высмеял некоего поэта, рифмы ради поименовавшего верховую лошадь Будённого „кобылом“, едко заметив, что если кобылу представить в мужском роде, да ещё „не по месту ударение сделать“, то неизвестно, куда занесёт всадника эта кобыла. Но и сам Маяковский был небезгрешен. В „Левом марше“ (1918) для рифмы к слову „левой“ он придумал совершенно „неудобоваримое“ слово „леевой“ (по-видимому, в качестве эквивалента слову „льющийся“).
Однако даже в неудачах новояза можно усмотреть позитивный момент: как-никак творческий процесс. Хуже дело, когда к абсурду приводит явная небрежность в работе со словом. Восхищаюшее тонкой лирикой и истинно русской щемящей грустью стихотворение С.А.Есенина „Ты меня не любишь, не жалеешь...“ в первых же строках царапает словосочетанием „Разве я немного не красив?..“. Уж не в пику ли гонителям „безродных космополитов“ рязанский поэт заговорил куртуазным языком Дерибасовской? Стилистически правильные варианты этой строки лежат на поверхности и были бы к месту тем более, что дальше в воображении читателя должен нарисоваться этакий денди на променаде, небрежно роняющий: „Добрый вечер, miss“.
Необъятна русскоязычная поэзия. Анализ логических и лингвистических просчётов можно проводить до бесконечности. Однако самые досадные ошибки возникают в результате небрежности в работе автора: дескать, и так сойдёт. Поэтому многократно твержу себе: семь раз отмерь! И, тем не менее, собственных ошибок невпроворот – слаб человек...