Дорога к морю

мир придуман не нами…
Дербенев

Поэтический мир, как слеза девушки, той девушки, которая узнала, что ее милый пропал на фронте. Что такое поэзия? Тайна, темное царство, Державин, лицейские стихи Пушкина, поиски Максима Богдановича или внутренний свет Короткевича? За ответом на эти вопросы я отправился в древний поселок полуострова Крым – Коктебель.

Коктебель – это загадка, туристы и обыденность. Разница восприятия заезжего москвича и аборигена-татарина. Шашлык, рахат-лукум и магнитики с изображением Золотых Ворот. Усадьба самого мистического поэта серебряного века Максимилиана Волошина, в бороде которого, кажется, запутались звезды.

Я приехал в Коктебель на неделю поэтических вечеров, чтобы приобщиться к высокому искусству. Никто меня туда не звал, приглашение не отсылали, видеть не хотели, поэтому ехал я сам – по собственной инициативе. Что я искал в южном поселке? Любовь, запах морской волны или загара на собственную шею – сказать не могу. Скорее всего, мне хотелось проникнуться атмосферой, в которой некогда Волошин творил свои нетленки, исполненные высоким стилем и индивидуальностью мышления. Когда я читал стихи Волошина о «красном терроре», гражданской войне и роли предметов, меня бросало в дрожь от той образности и широты ума, коими обладал обитатель Коктебеля. И мне до коликов в сердце хотелось побывать в его родных краях, чтобы узнать, откуда течет ручей поэзии. Нашел ли я его в будущем? Нашел и не нашел одновременно. Почему? Объясню ниже.

Коктебель предстал передо мной продажной девкой с восточным акцентом. В нем все шло на продажу, даже воздух. Хочешь сходить в туалет – 2 гривны. Хочешь забраться на гору Кара Даг? 60 гривен. Хочешь посидеть вечерком на пляже за пакетом прекрасного вина «Изабелла»? Будь добр, заплати 15 гривен за лежак. Вся эта торгорщина, от которой попахивало мещанством, доставила мне немало хлопот. Сказать по правде, я хотел было уехать в первый же вечер, когда вместо заказанной манты получил в тюрской забегаловке две крохотных пельменины, но все-таки выдержал. Потому что искусство твердило свое: «Будь сильнее. Забей на бытовуху. Услышь слог Волошина». И вот я пришел на фестиваль…

И вот я пришел на поэтический фестиваль и увидел там поэтов. Они были разными: белыми и красными, длинноволосыми и лысыми, статными и сутулыми, гладкими и ухоженными, как ногти аристократа.  Сначала я просто на них смотрел. Смотрел и пытался понять их внутренний мир. Но вместо последнего видел зоопарк претензий. Они много пили, вели себя неприлично в общественных местах, после выступлений озарялись благим матом, чем пугали отдыхающих пенсионерок. Я смотрел на поэтов, а затем прислушался. Мне хотелось узнать, какую поэзию они пропагандируют, что хотят донести до читателя. И я не нашел в их строках ничего, кроме натянутых образов и сомнительной искренности. «Новая искренность», Воденников – часто говорили они. Но мне казалось, что искренность не может быть новой. Искренность либо есть, либо ее нет. А если она новая, значит, раньше человек был мудаком.

Я слушал поэтов, пил «Изабеллу», и все больше разочаровывался в этом иллюзорном мире рифм. Один поэт, фамилии которого я сейчас не вспомню, и вовсе поразил меня до глубины души, зачитав на фестивале следующие строки:

Вечность – это кровь Иисуса,
Поцелуй меня в уста Христос.
На душе моей сыро и пусто,
Вместо крестика – пачка папирос…

Автор этих строк был невысоким курносым типом с редкими и к тому же засаленными волосами, которые свисали макаронинами. Голос у него был тонким. И напоминал этот человек, скорее всего, комедианта Де Вито. И это Вы называете поэзией? – спрашивал мой внутренний голос. И ради этого Вы живете? О боги! Они пили водку из горла, о какой морали можно говорить!

* * * *

В Коктебеле на улице Десантников меняют валюту, продают киш-миш и предлагают полетать на дельтаплане. С обеих сторон узкой улочки туристов встречают люди восточной внешности и заманивают ночлегом либо бухлом. Все эти господа весьма навязчивые, от них некуда скрыться, и если ты обладаешь слабым характером, они раскрутят тебя в карты на твою собственную маму.

На улице Десантников стоит дом № 85. Двухэтажный, увитый плющом, смотрит он на туристов и завидует тому, что в теле людей еще остались мышцы и жилы. Сам же дом, как я уже сказал, просто стоит и принимает гостей. На его хребте зарабатывают Тамара и Алексей – два жителя Коктебеля, сдающие номер под ключ за 130 гривен в сутки. Именно у них остановился я на те 9 дней, которые пробыл в любимом местечке великого русского поэта. Кажется, Тома и Леша были единственными представителями славянской наружности на всем коктебельском побережье. Все остальные были казахами, татарами, узбеками и армянами. Представители последних групп чувствовали себя в Коктебеле просто офигенно. Армяне делали на набережной шашлык и дрались с туристами. Узбеки предлагали лагман и тоже не страдали от скуки. Местные же носители славянских кровей в Коктебеле бухали, потому что им было слишком тоскливо смотреть на голубое, как око Афродиты, небо.

- Вот вам, туристам, море – праздник. А нам – труд. Только представь, я уже 4 года не загорала, – вздыхает бледная, как сало, Тамара.

- Так зачем ты берешь с меня деньги за свою лачугу? – спрашиваю «жертву» юга. – Бросай работу, пой, веселись, пей крымское вино! Будь как коктебельские хиппи!

- Дурак ты, Кеша! – сердится Тома. – Это уже не жизнь, а бомжатничество.

- Разве бродягой быть плохо? Иди, куда глаза глядят – ты свободен от условностей и двойных стандартов.

- Это демагогия.

- Это «Чевенгур»…

- Чеве что?

- «Чевенгур» – вечная утопия о городе, которого нет, о городе, где капитан Копенкин дарит розы Розе Люксембург. Где каждый человек – лишь ребенок солнца, сеющий не рожь, а золотые лучи.

Тамара крутит пальцем возле виска.

- Ты конченный, – говорит она. – У тебя никогда не будет собственного дела и толстеньких деток.

В словах женщины была правда. Я приехал в Коктебель за ручьем поэзии. А Тамара была ручьем в себе, который рождал из собственных недр золотой песок. 130 гривен в сутки – немыслимая роскошь для поэта-песенника. Немыслимая роскошь для исследователя людской души. Душа, как и любовь, не продается. Но тело можно купить. 130 гривен в сутки. Кто больше?

* * * *

К слову о хиппи. В Коктебеле есть люди, которые целыми днями играют на гитарах, стучат в там-тамы и меняют выпрошенные деньги на вино и травку. Они обитают стаями, носят штаны-обсерыши (местные называют их «штаны-алладины» или «Али Баба») и являются обладателями немытой запутанной шевелюры а ля собачьи сосиски (местные называют их «дредами») и хаотичных бород, перенятых у деда Талаша.

Хиппи я дал короткое и увесистое название – «джа-барыги». Лучшего определения сложно придумать. Потому что выглядели хиппи как Боб Марлей, впечатление оставляли адептов Грин Писа, но вели барыжный образ жизни – жрали любой алкоголь, спали на асфальте, на дранных матрасах на пляже и просили, чтобы туристы оставляли им свои обеды.

Наблюдая за этими людьми, я не знал, как к ним относиться. С одной стороны, меня привлекала свобода, которую излучали джа-барыги. В них было что-то от нереального, словно сами они были персонажами ожившей картины неизвестного художника-мечтателя. Но все-таки не стоит упускать самого главного – они были барыгами. Вонючими, надоедливыми, блюющими людьми-подстилками,  которым, как им, наверное, казалось, все должны. Должны слушать их музыку и отвечать на просьбу «Помогите музыкантам…», глотать смрад гниющей ротовой полости и гадать, куда ж ты, тропинка, их всех завела?

Одним словом, джа-барыги – это непростое и неоднозначное явление. Есть в них что-то… И когда они мирно спят в ногах непропорционального памятника Волошину, кажется, что это новое произведение Макса, которое нам еще предстоит прочитать.

* * * *

Если посмотреть утром на холодный мыс на окраине поселка, в нем можно узнать профиль Волошина. Поэзия Коктебеля – в вулкане. В заснувшем вулкане, получившем от тюрок название Черной Горы – Кара Даг. «Кара» – карица, карие (глаза), карман (черный, как «кара»), и даже черный клич «кар-кар».

Черный – мифический символ зла. Ущелье, в котором прячется неизвестность, морская пучина с дюжиной зубастых чудовищ, ночь, ведущая борьбу с днем с помощью черных летучих мышей и сколопендр, темное Ничто как зеркальное отражение светлого Нечто, Нет и Да, Минус и Плюс.

Но черный не так страшен, как белый. Черный – честный и прямолинейный, белый – двудушный и юркий. Черный идет на Вы, он всем своим существом говорит об опасности: «Я черный – осторожно!» Белый же обманчив и мстителен. Самое страшное кроется в светлом, будь то обжигающее пламя или плевок в спину от любимого человека. Черный холоден. Белый горяч и злопамятен. Он показывает смерть  в зеркальном отражении, в которое взирает красавица, и с годами рисует на поверхности зеркала морщины, заставляет разочаровываться в жизни. Черный не юлит. Белый – хитрость, вобравшая в себя все спектры цвета, в том числе, и черный. Черный – правдоруб. Белый – бытийный хамелеон.

Именно в «Кара» живет поэзия Коктебеля. Я смотрел на мрачные горы и думал, как же все-таки повезло чайкам. Они строят свои гнезда в застывшей вечности, в камне которого спит прошлое, а в ветре – будущее. Чайки – истинные поэты. Мы же, поэты мира земного, всего лишь пытаемся описать их полет, не замечая всей правды не в крыльях, а в гнезде. Там, в Коктебеле, сидя на пляже и попивая вино «Изабелла», я думал о любви к волнам и о внезапном сне, в котором увидел перевернутое море.

* * * *

Перевернутое море – это сон об апокалипсисе. Сначала были просто волны. Они усиливались,  разбиваясь о гальку кучерявыми барашками. Потом море заволновалось на горизонте. Оно закачалось из стороны в сторону, словно было чаем в блюдце и на него кто-то подул. Затем море стало падать правым концом в неизвестность, а левым подниматься вверх. Горизонт изменил себе и решил стать диагональю. Медленно, но верно устремлялась диагональ к вертикали. Земля же оставалась круглой, лишь море неожиданно заиграло по правилам трех китов, уставших держать на своих спинах плоский блин. Море поднималось и поднималось, пока не заняло место неба, вторглось в царство богов.

Море волнуется раз… море волнуется два… На счет три море вылилось в огромное жерло вулкана (проснувшегося Кара Дага?). Синее упало в красное и стало магмой. В вечной битве Земли и Неба, высокого и низменного победил Огнь. Моря не стало. Не стало и неба. В качестве вишенки к «десерту» – разрезающий новый горизонт метеорит. Веки распахнуты. Жизнь продолжается.

* * * *

- Жизнь продолжается, – сказал я харьковскому поэту Светлову, когда у того сорвался голос во время чтения на волошинском фестивале.

Светлов стоял у бюста Максимилиана и дожевывал сигаретный фильтр, нервно дергая веком.

- Выступил херово? – хлопал поэт коровьими глазами.

- Мне понравилось. Только вот зачем писать стихи о мертвецах?

- Потому что мы все умрем.

- Ну, оно и без стихов твоих понятно.

- Но мы же станем мертвецами! Понимаешь?

- Не совсем…

- Смерть – это же тоже форма бытия. Только своеобразная. Ты перестаешь ходить, любить и внезапно дышать. Тебя кладут в гроб, закапывают поближе к глине и ставят деревянный крест на кучке земли. Крест поставили и ушли. А ты лежишь. Ты – мертвец.

- Мне лично ближе концепция о переселении душ…

- Концепций сколько угодно быть может. Но все они из области эфемерной. А мертвецы – это то, что можно увидеть! Человек умер, кем он стал, зайчиком? Не знаю… Но я трезво вижу перед собой мертвеца и знаю, что он будет лежать под землей, когда его закопают.

- А дети?

- Что дети?

- Они ведь тоже часть нашей плоти. Значит ты не только мертвец, но и реальный ребенок…

- Разве что самую малость. В остальном же ты в мертвеце весь остаешься.

- А произведения искусства? Стихи, картины – они ведь тоже живут.

- Ну, живут. Но ведь не так, как мертвец, а абстрактно.

- Абстрактно, неабстрактно, а все больше тянет посмотреть на холсты Дали, чем на самого истлевшего Сальвадора.

- Некорректное сравнение.

- Тебе лучше знать…

- Ладно, забили. Пиво будешь?


* * * *

Если идти по улице Десантников в направлении набережной, на своем пути вы встретите не только продавцов шаурмы и многочисленных девушек, предлагающих проплыть под Золотыми Воротами Кара Дага, но и неизменную вонь. Вонь – это второй символ Коктебеля после поэзии и ее верный спутник. Потому что именно вонь ведет к Волошинской усадьбе. Вниз по улице Десантников – потом на набережную – и налево. Коктебельская вонь символизирует итог всякого желания легкой наживы. Когда местные жители (славяне, армяне и узбеки) бросаются в торговлю пирожками и люля-кебабом, их совершенно не волнует судьба пищевых отходов. Отходы заливают канализацию и из нее начинает переливаться то, что является конечным результатом пищевой цепочки – говно.

Именно «говенная» тропинка ведет к храму коктебельской поэзии. И это неслучайно. Ведь поэзия в Коктебеле уже давно стала ничем иным, как товаром. Ее завернули в этикетку и выставили на продажу. Сотни поэтов постсоветского пространства ежегодно съезжаются в южном поселке не для того, чтобы поделиться магией слова, но для окунания собственных ягодиц в морскую воду и промывания желудка дешевым вином и портвейном. Поэты читают стихи, а потом уходят в тень деревьев, где спят коктебельские джа-барыги. И вслед мастерам рифмы, в спину, дует ветерок с улицы Десантников…

В Коктебеле смешались вонь, запах вина и поэзия. Содом и Гоморра нашего времени рады усыпить приезжих дымом кольяна и самсы. Но не останавливайся ни на секунду, не ведись на заманчивый треск разжигающегося мангала – проходи мимо бесчисленных торговцев и слуг соблазна. Вперед! и не оборачивайся. Там тебя ожидает самая настоящая жемчужина Коктебеля – море.

Море – это кульминация любого текста. Морские волны сглаживают все то, что нагородил автор в предыдущих абзацах. Злость и ненависть писателя находят успокоение в штиле. И наоборот – спокойствие и любовь разбиваются о черные камни Кара Дага в минуты ночного шторма. Волна накатывает и накатывает, приносит с собой медузу, камбалу и бычка. В соленной воде исчезают невзгоды и обретают спокойствие тайны. Море верно хранит тайны, даже самые страшные и сокровенные – спросите у затонувших кораблей.

И вот, ступая по смрадной улице Десантников, минуя усадьбу Волошина, ты находишь жемчужину, сливающуюся на горизонте с небом. Эту жемчужину не уместить на ладошке и даже не объять. Как и все прекрасное, отличное от предметов искусства, море есть смысл смысла, идеальная фигура, которой никогда не коснется рубанок. Море само рубанок. Оно точит скалы на свой манер и не слушает советов земли и мольбы рыбы. Море все знает наперед, потому что само было создано наперед – навсегда.

В коктебельском море соединяются все стихии и тонет людская поэзия. Даже Волошин не смог бы вытащить на сушу неводом своей бороды хотя бы песчинку сакрального со дна морского. Поэзия моря недоступна и не нуждается в излишнем воспевании. Не нужно слов, просто смотри, как в лазурной воде болтаются неваляшки буйки, и шхуны причаливают к тонкой нити пирса. Море – книга, в которой страницы – волны. Перелистывай их и читай поэзию жизни.