Сказка о вороне... Российскому учителю

Меланья - так я назвал ворону, севшую на шиферную крышу моего садового домика.

Снизу, со стороны капустной грядки, я попытался представить мысли вороны...

"Высоковато здесь, -подумала Меланья и расправила крылья. - Копошатся, копошатся эти людишки в навозных грядках, а вот чтобы полетать, как я, над всей этой суетой - дудки!".

Меланье, конечно, были знакомы пахнущие керосином самолеты, тут же недалеко заходящие на посадку, но человек был упрятан внутри этих железяк и не мог ощутить перьями, то есть кожею, свежих воздушных струй, человек не мог запросто отклониться с самолетом в сторону и сесть на болотную кочку.

Меланья часто наблюдала за самолетами, не совалась в их сторону, а самолеты не нарушали ее покоя.

Меланье многое было знакомо в человеческом мире.

Еще бы! Семьдесят шесть лет и шесть месяцев назад как-то чудесно в нее переселилась душа кулугура Амвросия, сосланного в северные края и почившего у деревни Маяги, что под Вологдой, вывернув непокорную выю в сторону милого Поволжья.

Амвросий когда-то был шибко грамотен и по этой причине с благословения родного тяти нечасто, но наезжал в уездный город Балаков на серой кобыле Машке. Там и купил себе газету "Правду" с письмом товарища Рафаила товарищу Сталину.

Дома энто письмо читали в маленькой избе всей общиной, а позже, едять тебя мухи, отвечал на все вопросы следователя ОГПУ Козявкина лишь один Амвросий.

Но взяли его не сразу, а после уборочной. По первому морозцу доставили в окружную тюрьму-пересылку. Дальше было неинтересно, и Меланье не хотелось об этом вспоминать...

С тех пор печальная Меланья летала с душой мученика Амвросия, а внизу проистекали всевозможные события. Так и долеталась Меланья до нашего новейшего времени...

В разгар этого времени была и  жила в деревне МАяге, что под Вологдой, девочка-отличница Таисия.

Девочкой Таисией изо всех сил гордились сельские учителя. Все новаторы школьного обучения - от Шаталова до Щурковой - могли бы сами удивиться успехам своих заморочек: девочка просто так срывала первые призы на всех олимпиадах и конкурсах районного и областного ранга и метила на всероссийские просторы.

Одно лишь плохо: телевизор у них дома был черно-белый, а пойти просто некуда... И Таисия, насладившись успехом в городе, возвращалась в родную деревню к своему окошку с видом на жизнь, поросшему мхом, лишайником и червивыми грибами-переспелками.

В тот вечер, как всегда,  за окном облетали листвою ольха с рябиною, а по телевизору показывали моды и Юдашкина.

С подиума манерно радужничали огни Парижа и невидимые миру слезы маленьких манекенщиц.

Жеральд Ватле истекал кунштюками и слезами радости под улыбку бельгийской королевы.

- Таиска, гляди-ко, как баско набашаются-то! - гаркнула с печи столетняя баба Шура.

- Не мурай, баушка, - ответила Таисия. - И без тебя мутеляга на сердце.

- Каждой Хевронии да свой Петр, - не унимается бабка. - Каждой девке своя наряда.

Таисия - молчок. Она вся окунулась в высокую моду. Галдящие тона фуксии захватили ее даже в черно-белом варианте и не отпускали. Название дома моды "Лекоане-Эман" звучало анатолийским тамбурином, а кутюрье Сильвана Ковери, Эман Сигар и Розетт Торрент казались богами-олимпийцами и душками-соседями по Рублевке одновременно.

Батянька набузгался налева (местного сорта пива) и тоже подсел к телевизору.

- Таиска, эт кто? - буркнул батяня и ткнул заскорузлым перстом в экран.

- Не кто, а что, - поправила Таисия. - Высокие моды. Понимать надо! Не мешай!

- Высокие, высокие, дак оне морнЫе совсем, - извлек глубокомысленно батяня и оторвался в сладкой позе.

О, как хотелось бы Таисии рассмотреть в цветах платья от "Нины Риччи"!

Таисии всегда говорили: "учись хорошо, учись хорошо". Она и училась, а телевизор был старым и черно-белым.

Баба Шура и отец сладко храпели на атоманке под аплодисменты Славе Зайцеву за "купчиху в клеточку" - последний писк сезона первоначального накопления капитала по Чубайсу.

Таисия сначала совсем тихо, а потом все громче и громче заплакала.

Меланья испуганно шарахнулась с подоконника в густые заросли хрена.

"Напазгать бы батяньке крапивой по мягкостям: дочка ревит, а он, ноздрина эдакий, дрыхнет, - возмутилась Меланья. - Ноне дожжи однех обабков нарОстили".

- Обабков? - спрашивает сумлевший во сне батянька и просыпается. - На Спаса Яблочного намильник пива сварим и намушников набаздыряем.

- Не мурявкай, батяня, дай парижами и гамбургами обатуриться, - серьезно отвечает  Таисия, подпирая маленькими ладонями начинающую медленно кружиться умненькую головку с заплаканными глазами.

Баушкин храп накрывает едва зародившийся диалог отца с дочерью. Фрязиновские моды тонут в рекламе неутомимого борца с интимной жидкостью - "памперса".

На другом канале Алешковский робко поет о лесбийской любви и шаловливо поглядывает на все понимающего Битова и тормозящего натуру молодого коллеги Минаева.

Писателей перекрывает реклама сладкой парочки в черно-белом и Таисия снова переключается на Париж- Иль Франс.

- Ноне чужим умом-то неизъянно богаты, а ты обзарись евонной жизнью, - произносит со своего хвойного стульчака батянька и кивает на "тормозок" Славы Зайцева.

Таисия не отвечает.

Все слезы высохли, но сердце, словно кто его обезвечил, виноватым колобком выкатилось мимо Меланьи в пыльный домотканный палисад.

Меланья хотела было клюнуть человеческое сердце, но не решилась и перепорхнула на березовую изгородь.

Батяня обебенивался, обебенивался от своих мыслей, но не устоял и побежал в катух пообщаться с боровом на ты. На все попытки общения боров тряс тощей хребтиной и с отвращением хрюкал.

Такая тоска обзданула батяньку и он наконец решился. Выскочил на ободворицу, пнул торчащий обоколок, схватил берестяные бадьи и сплюнул на провисший грязным пологом оболок:

- Чай, дождь-то будет...

По дороге батянька мечтал, что наносит помоев из племзаводской столовки, неуворотно выпестует хряка и пустит в расход к октябрьским. Разве он недотука? Начинёхи когда-никогда не поест, но дочери Таисии справит какого-нито панасоника с прибамбасами всякими.

Меланья, устав сидеть на острой изгороди, шарилась по морковным грядам. Знакомый кореец такое из моркови вытворял: век не нагуздаться.

Меланья еще издали заприметила Таискиного батяньку, хоть тот и недоросток был.

Мужичонка прогибался под коромыслами и покрякивал от напряжения слабых жил.

В этот самый момент двое мужиков - необрях набегом выкатились из осиновой рощицы, словно кто их мызгнул в темя. Они как-то по-кошачьи выгибали круглые спины и осторожно ставили свои сандалии в широкий след от флагмана советского тракторостроения с берегов Невы - старого колхозного Кировца.

Меланья сразу все поняла и такая неповадушка овладела ейной душою.

Батянька Таискин оторопел сразу. Скинул с плеч тюрю-ассорти и откинулся на пашню пузом вверх.

В его зыбких глазах стоял вопрос: "За что, мол, божьи люди?"

Но божьи люди не отвечали. Они мутузили батяньку по плешивому калгану. Тот мужичок, который пошустрейший, балясиной поставил точку в обмене любезностями. От батяньки уже никаких любезностей не требовалось...

От воспоминаний дух кулугура Амвросия забунтовал было в Меланье, но та быстро справилась с нахлынувшими эмоциями и полетела на свидание к ворону Борису: пора было вить гнездо и выводить птенцов...