Вечер в музее

Иду по улице. Печалит меня незыблемость оков. Я понимаю, кто-то чалит на зоне сорок сороков, но я-то, я-то на свободе, и – не поверите – не лжив (ну, или что-то в этом роде), и жив. Судите сами: жив! Меня поэтом не признали, моим стараньям вопреки, и даже вот на биеннале не пригласили, байстрюки. Там много будет иностранцев, что пишут всякое говно, не протолкнёшься от засранцев, да и бездельников полно. Но я-то, я-то не бездельник, но приглашения всё нет! Одет я, как обычно: тельник, очки, манишка и жилет. Но, получается, в музее коллеги Маяковского на образ мой не поглазеют. Хотя бы спрашивать с кого? В преддверьи грандиозной пьянки всю поэтическую рать собрали прямо на Лубянке, чтоб, значит, проще было брать. Ну а меня не пригласили! И вот бреду в печали я, но что-то изменить бессилен. Чужая, видно, колея. На чтения, где трали-вали, и пьют отнюдь не молоко, у магазина всех собрали, чтоб бегать им не далеко. В говно нажрутся там поэты, а Фридман снова не у дел! Вопросов масса, где ответы?! Ведь и у свинства есть предел! Писать стихи я завтра брошу! Не отговаривайте, нет. И очень скоро канет в прошлом любой написанный куплет. Ну нет, не в прошлом. Канет в эту... А, чёрт, название забыл. А, вспомнил, вспомнил! Канет в Лету! И даже глубже: канет в ил!