За стеной. Рассказики бытового применения

                ЗА СТЕНОЙ

                Несколько историй из одной квартиры

                СПИДИ И РОГАТКА

 Ах, стены тонкие, всё слышно через вас, и кто построил вас, тот полный... пел любимый людьми с разнузданными душами Юра Хой. А дальше в рифму по поводу тех, кто построил эти самые стены. Но, неважно, гомосексуалисты их возвели или просто таджики разбавленные молдаванами или, может быть, молдаване-гомосексуалисты, но через стены моей квартиры, как и многих других квартир многих других домов, было слышно практически всё, что говорят и чем живут соседи. А уж что они говорят! И уж чем живут!.. Впрочем, всё по порядку. Расскажу вам несколько соседских историй, которые волей-неволей я подслушал, пребывая в полной тишине своего творческого одиночества в мою бытность свободного копьеносца и вольного художника, а по-русски говоря – фрилансера.
 Так вот, как и обещал, всё по порядку: над головой моей жила многоуважаемая армянская семья – о ней чуть позже; с одного боку – юный педик, в прямом смысле этого слова, для которого родители ещё лет… сколько-то лет назад сделали из квартиры изящный домик Барби (я там случайно оказался как-то, при отделке, когда папа педика, тогда ещё, видимо, только начинающего первые опыты со своим гипоталамусом в разгар пубертатного периода, случайно чуть не пробил мне стену ванной, прикрепляя душ.) С другого боку, дверь наискосок, мой сосед Валерка сдавал свою квартирку внаём.  Кто там только не пережил за эти годы: молодая пергидрольная блондинка, выскочившая вскоре замуж за толстозадого прапорщика с надорванным погоном; Валеркины племянницы из соседнего города, откуда родители отправили их от докучавших местных ухажёров, чтобы чего не вышло, а оно, как раз наоборот - очень даже вышло. У меня прямо под боком. В Валеркиной квартирке. Обе через шесть месяцев съехали с бо-о-ольшими животами; студенты, которые не только не заплатили Валерке за жильё, а ещё и раковину свистнули. Вместе с унитазом. Валерка привёл селить новых жильцов, а там такая оказия! - от унитаза одна труба торчит из пола - не пописаешь, а под раковиной тоже одна труба, если и пописаешь, то руки не помоешь. Долго он сокрушался, но где искать тех студентов из Казахстана. Один из них и у меня полтинник одолжил до вечера, и сколько уж вечеров с той поры минуло, а полтинник до сих пор где-то по рукам ходит. Канули мои пятьдесят рублей вместе с Валеркиным унитазом. Зато взамен, вместо полтинника, студенты подарили мне просроченную казахскую шоколадку с непереводимым названием. Так сказать, жест, направленный на укрепление добрососедских отношений сделали, а, по сути, оказалось, просто за полтинник продали мне испорченную, покрывшуюся белым налётом плитку не то из пластилина, не то ещё из чего-то непонятного, что родом из широких казахских степей. Я её выбросил в помойное ведро, а собака, пристроившаяся к ней в мусорном баке потом недели две ходила со слипшимися челюстями, чуть с голоду не сдохла, пока весь этот иностранный шоколад не был ею в героической борьбе пережёван и проглочен. Наверное, теперь не может сходить в свой собачий туалет. Ну да ладно про собаку.
 Жили тут и какие-то семейные пары; жили одинокие и целыми азиатскими кланами, старые и молодые, с детьми и без. И у всех у них денег хватало почему-то всегда только на полгода; где они потом жили – тайна покрытая мраком. Не на улице же. И вот однажды, не так давно, поселилась парочка. Оба студенты из архитектурно-строительной академии, оба маленькие, худенькие, метр пятьдесят в обуви, и кот с ними. Её Наташа звали, а его – Паша; кота они нашли на помойке за общагой. Моя Ляля сразу же дала им имена – Спиди и Рогатка. Спиди, потому что гонял он денно и нощно на спортивной «Ямахе», ставя рекорды скорости, а Рогатка - потому что, если перевернуть её вниз головой, то её худенькие, кривые ножонки весьма напоминали деревянную рогатку. Резинку только натянуть, и пали по окнам.
 Когда въезжали, кот был жирный, огромный, рыжий. Если поставить на задние лапы, точно, метр пятьдесят будет, а пожил немного с этими замечательными архитекторами и, смотрю, он - не он? - замухрышкой каким-то стал. Если всё на те же задние лапы поставить и сапоги надеть, так и остался – метр пятьдесят, вровень с Наташкой и её мотоциклистом, а когда он в обычную позу становился – на четвереньки, был похож на китайского дракона – тощая и длинная змеюка с хвостом. Лохматый дождевой червяк с глазами навылупку, а не кот. Орёт и орёт целыми днями. Сначала я думал, что он голодный (в принципе, я здесь был недалёк от истины), но маленько погодя сделал иные выводы. Потому что и Рогатка тоже орала благим матом, в одно и то же время - в три часа ночи и в четыре пополудни. Кот орёт, Рогатка орёт. И всё по очереди. А то хором затеют. Один Спиди молчит, голоса его не услышишь. Рогатка-то почему орала и я, и Ляля, и все соседи, включая бабку Веру, поняли сразу: сначала стоны, охи, ахи, потом милый-милый, а потом - давай орать. Полчаса, не меньше. Какие тут одиннадцать минут Пабло Коэльо?! Здесь какой-то кошмар на улице Вязов, где съели Джонни Деппа, а не одиннадцать минут. И вот так орут эти три кота днями и ночами. Вернее, два орут, один молчит. Зато все соседи без исключения стали ясновидящими, не хуже тебе Вольфа Мессинга: знали, когда у Рогатки месячные начинаются. Молчит, не орёт в три ночи и в четыре дня, значит всё – природный цикл совершил месячный круг.
 - Вон, Наташка, видно, за тампаксами побежала, - говорила бабка Вера моей Ляле, когда после ночи тишины, поутру Рогатка семенила своими заджинсованными спичками на каблуках в ближайшую аптеку. – Ну, поспим хоть ночи четыре в тишине, без этой сирены кривоногой. Лишь бы кот ихний не орал, падлюга. А то и ему бы… вставить тампакс какой в пасть его поганую.
 - Действительно, что так орать? – смеётся Ляля, кушая заварное пирожное, которое я купил в соседнем магазине, – Ну, Рогатка, понятно, Спиди своего хочет удивить, да заодно ему показать какой он классный мотогонщик в постели. А кот?
 - Может, Паша после Рогатки и за кота принимается? – бросаю я скабрёзную догадку. – Может, они извращенцы? Зоофилы, - говорю уже уверенно. - Для того кота и подобрали. Гринписа на них не хватает.
 - Кот какой-то у них худой стал, - констатирует Ляля, доедая свежайшее пирожное и облизывая белый воздушный крем с красивых своих губок, пахнущих летом и беззаботностью.
 - Станешь, когда тебя днями и ночами так… мурыжат, - замечаю я философски.
 И, действительно, кот у них терял вес прямо на глазах. Выведут его гулять на поводке и тащат за собой, как игрушку на верёвочке, а он едва ногами-руками перебирает, в траве путается. Дохлятина дохлятиной. Иногородние студенты-ботаники и то толще. Надышится свежим воздухом сколько времени дадут, отлежится в траве, дети его так и пытаются за облезлый хвост потаскать, и снова домой, в эту похабную, как говаривал один из героев Михаила Афанасьевича, квартирку. И опять снова да ладом: давай орать, падла рыжая. Хотя он здесь, конечно же, не при чём. Но сам факт! Валеркины вечно пьяные племянницы с шестимесячными животами так не надоедали, как этот кот. А Спиди сядет на свою «Ямаху», урчит-урчит – вжинь, вжинь – газует минут десять, стоит, зачем не понятно, старухам на лавочке под нос коптит, а потом стрелой из двора - раз, куда глаза глядят. Гоняет по улице взад-вперёд. Туда-сюда, туда-сюда. Архитектор – одним словом. Лучше бы к диплому готовился, самокат педальный, последний курс на носу, а он то Наташку жварит, то… кот этот их орёт, не заткнуть.
 - Как соседи? – спрашивает Валерка как-то. – Не мешают?
 - Неа, - говорю. – Тихие. Если не считать, что в три часа ночи и в четыре дня орать начинают. Минута в минуту, хоть время сверяй. Поорут полчаса и снова тишина. Только всех соседей разбудят, а сами дрыхнут потом, как убитые.
 - А чё орут-то? – не понимает Валерка.
 - Сексом занимаются, - отвечаю я со знанием дела, но без пошлости в голосе.
 - Ааа, - протягивает Валерка, открыв рот. Тоже со знанием дела. – Я ж забыл, что эти стены строил мой знакомый прораб Иван Васильевич со своей золотой ордой. Видать и половину кирпича, и цемента с лихвой со строительства спёр, одним песком, вон, оштукатурили дырявые стены, пальцем ткни – проткнёшь.
 - Это точно, - поддерживаю я Валерку. – Он, этот Иван Васильевич, тот линолеум, что должен был лежать у меня в квартире при сдаче дома спёр, а потом мне же и продал за полцены. Зато ванну нежно-зелёного цвета почти задаром отдал. Типа бонуса. А кто-то, видно, сейчас, в обычной, белой ванне моется. Скука, да и только.
 - Он такой… - замечает Валерка. – Наверное, уже из общественного цемента да кирпича гараж себе построил с погребом, да второй этаж к домику пристроил. Он прораб на стройке, и в этом его правота, – глубокомысленно, глядя вдаль, заключает сосед и тут же:
 - Ты это… если что, ты мне говори про них, про жильцов, - имеет он ввиду моих новых соседей, – Я их быстро утихомирю. Итак пару косарей скостил им. Студенты мы, говорят, больше нет. Нет! – вдруг вспыхивает негодованием сосед и взмахивает руками, - а на крутом мотоцикле ездят. Надо было с них на полную катушку драть. А то они мои две штуки эти коту скармливают, а я недополучаю навара. Можно сказать, не доедаю.
 Ну, коту они их скармливали, или куда в другое место употребляли, сложно сказать, потому что один раз я видел, как Рогатка вместе со своим скелетоподобным котом так паштет с французской булкой наяривали, а в придачу сыр и докторскую колбасу, запивая всё это не первой чашкой чая, что засомневался, едят ли они вообще. Может они и не от секса вовсе орут, а с голоду (как я и предполагал раньше).
 Выхожу как-то раненько погулять, подышать свежестью летнего утра, а Рогатка сидит на лестничной площадке с котом в руках, тихая-тихая такая. Грустная.
 - Привет, - говорю. – Что, с утра пораньше кота решила выгулять?
 - Нет, - отвечает. – Просто я ключи забыла, а Паша только к обеду вернётся. Вот с котом… всю ночь здесь сидим.
 А я-то думаю, что так тихо было ночью?! Месячные что ли у Рогатки начались раньше времени?
 - Так замёрзла поди? – спрашиваю.
 - Есть немного, - и смотрит грустно, прямо в глаза. А кот отворачивается; гордый, вонючка рыжая. Молодогвардеец, а не кот.
Подумал маленько. Затылок при девушке, хоть и кривоногой, чесать не стал. Говорю:
 - Пойдём. У меня пока посидишь. Ляля спит ещё, поэтому тихо. Поешь, согреешься, а там и гонщик твой вернётся.
 Долго уговаривать её не пришлось, быстрее меня они с котом в мою квартиру прошмыгнули и сразу на кухню. Мол, обещал накормить – корми.
Поставил я перед ними паштет из гусиной печёнки, сыр, колбасу, булку, чаю заварил свежего, а она этого шкилета лупоглазого на колени да давай булку ему намазывать да кормить. А тот гордый, гордый, а жрёт больше, чем Рогатка. Давится аж. Не то, чтобы паштета печёночного жалко, но чтобы с такой скоростью люди и коты употребляли колбаску с паштетиком поутру… И чай хлебают оба так, что одна аж чуть край у чашки не откусила, а другой аж закашливается, бедный. Лакает так, точно от собаки пробежал полгорода. А сам урчит. Когда они съели весь паштет, колбасу и сыр, вроде успокоились. Сгущёнку я предлагать им уже не стал, но чувствую, что и кот, и Рогатка не наелись. Уж кот-то точно. В того, как в пустой чулок, пихай и пихай. Столько гусей ещё не вырастили, чтобы печёнку из них на паштеты вынуть, сколько он сожрать может. Уж лучше бы он на помойке жил. А то подобрали, облагоденствовали - сиди теперь на привязи, как собака, да с голоду пухни. Так и завыть не долго. А, может быть, они и проводили зооэксперимент, делали из кота собаку; не зря же на верёвке выгуливали. 
 А тут и Паша подоспел. «Спасибо, спасибо», - Рогатка говорит, поднимаясь из-за стола и направляясь к двери, а кот затаился и зыркает исподлобья. Наверное, думает, как бы забраться ко мне домой да нажраться до отвала. У архитекторов-то придётся опять на притужальнике сидеть. Не успела за ними дверь закрыться, как давай снова орать. А что сытым да согретым не поорать?! Видимо, Паша решил компенсировать своё ночное отсутствие, и чтобы не прятать желание в их вечно пустой холодильник, прямо здесь же, у порога, и взял Рогатку за живое, ну а та, видно, кота давай тискать в приступе любовной ярости, иначе чем объяснишь, что кот одновременно с ней блажить стал. И орут так у самых дверей. Пара кашемировых. Волчий член и колбаса. К диплому бы лучше так готовились.
 Если бы не эти Рогаткины театрально-сладострастные стенания по ночам, можно было бы сказать, что лето пролетело незаметно, и листья уже на деревьях созрели, повиснув в жёлто-красной грусти на коричневых ветвях, но этот дуэт… Лето не пролетело, а вытянулось в долгий, как очередь на бесплатный приём к районному терапевту, путь, сопровождаемое еженощными побудками трёх лестничных площадок: у нас – на первом этаже, на втором и на третьем. А когда были открыты окна у этой парочки с котом, не спала вся округа. И бабки ехидно хихикали вслед Рогатке: «Знаем, мол, знаем, отчего довольная такая идёшь, опять ночью с Пашкой забавлялись». А потом: «Быстрее бы уж у неё месячные пошли, что ли. А то эти ночные военные тревоги задолбали уже. Скоро, как солдаты станем – по первому сигналу к бою готовы. Осталось только во дворе ночью построения устроить».
 Лето закончилось, а вместе с ним закончилось и проживание в Валеркиной квартирке очередных жильцов, оставивших о себе напоминание ночными побудками соседей и котом на верёвке.
 Паша завёл свою «Ямаху», дрынь, дрынь, и они с Наташкой навсегда покинули наш двор, скрывшись в неизвестном направлении.

                АШОТ АБРАМОВИЧ И ЕГО СЕМЕЙСТВО

 А наверху, как я уже говорил, жила благороднейшая армянская семья во главе с Ашотом Абрамовичем Лаберзоняном. Семья состояла из жены его Тамары – пожилой женщины, похожей на сову из мультика про Винни-Пуха, сына Арарата – крепкого красавца с лёгким акцентом, снохи Норы – с внушительной красотой со стороны спины, внука Ашотика – второклассника с обломанными об гранит науки передними зубами и внучки Ланочки – кучерявой куклы-первоклассницы. А ещё к ним как дочь с мужем и двумя толстыми армянятами в гости приедет, да если ещё маму с папой мужа прихватят, так вообще – вавилонское  столпотворение в момент, когда разворовав весь стройматериал, строители, сославшись на незнание эсперанто, дружно покидали стройку. Солидные люди, а как начнут орать – мама дорогая. И орут, и орут, громче, чем Рогатка с её котом, а вместе с ними и две стиральные машины – одна на кухне, другая – в ванной. Общественная прачечная во вьетнамской общаге, а не квартира. А то ещё караоке затянут: Ланфрен-Ланфран. Особенно, Ашот Абрамович. Очень, видно, нравилась ему эта песня, потому что он только её и пел, да так протяжно, с надрывом. И мимо нот. Скорее, он даже говорил, а не пел. Только по словам и можно было догадаться что за песня. Напоётся вдоволь и с внуками забавляться. Так забавляются, что аж люстра на потолке качается, пока кто-нибудь из внуков не уе… не брякнется и не заплачет.
 - Деэда… а-а-а-а-а.
 - Иди мой милый, иди к дедушке, - ласково, с заботой в голосе, позовёт Ашот Абрамович.
 И снова:
 - Деэда-а-а-а-а-а, - уже другой из внуков.
 - Не падай слюшяй, да? – исчерпав запас любви, делово рекомендует наследнику добрый дедушка. - Ви так весь ламинат испортите.
 - Ашот Абрамович, у меня штукатурка сверху сыпется! – шучу я громко в потолок.
 - Вот видите: у соседей уже штукатурка посыпалась, - говорит он внукам и сам смеётся, - ещё заставят ремонт делать, потолок белить. Тогда вместо школы будете на работу ходить, чтоби денги заработать на ремонт соседям.
 После этих слов удары юными армянскими головами о пол начинаются с невероятной частотой: видимо, внукам Ашота Абрамовича его идея по поводу работы вместо хождения в школу очень понравилась.
 Вообще Ашот Абрамович классный мужик. Седой, высокий, статная осанка, меня деньгами иногда выручал, когда заказчики вовремя не платили. Бизнесмен с высшим образованием, владеющий сетью аптек. Арарат же совсем наоборот - то работал кем-нибудь, типа таксиста, то отдыхал; сноха Нора сидела с детьми и со своими пышными формами, а жена Тамара терпеливо контролировала работу хитрых провизоров, которые так и норовили поджиться на хозяйском добре. Одним словом – армянская идиллия и никак не менее того. Арарат никогда особо с родителями не спорил, но когда те уезжали куда-нибудь в гости или ещё по какой-нибудь надобности отлучались, пользовался моментом свободы всенепременнейше; отрывался на полную.
 Однажды было:
 - Скотина, ты где? Сволочь! – кричала Нора, видимо, в телефонную трубку. Ночь. Четыре часа, самый сон. – Опять по ****ям. Только приди мне домой, только приди. Сволочь. А эту Свету я сама кончу. И тебя тоже кончу, пока ты не перестанешь сам кончать. Забывать к ней ходить.
 Кстати, была одна немаловажная особенность: все члены семьи говорили исключительно на русском языке для того, чтобы внуки Ашота Абрамовича, родившиеся не в СССР, как вы понимаете, а уже в РФ, были бы не Незнайками из Солнечного Еревана, а вполне себе русскоязычными гражданами, хоть и обнажившей себя, сбросив лохмотья окраин, но всё ещё в завидном теле страны. Но почему ночью, когда Ашотик с Ланочкой уже спали и не могли упражняться в великом и могучем, их родители ругались на русском, а не армянском, оставалось загадкой: то ли по привычке, то ли в надежде, что во сне всё запоминается лучше.
 В трубке, видимо, что-то ей отвечали, и она снова кричала:
 - Немедленно домой. Какой Амаяк? Уж не сам ли Акопян случаем заглянул к вам сегодня на огонёк,  как и в прошлый раз, когда оставил на твоей рубашке помаду? Что? Он педик? Уж лучше бы тогда тебе оставила губную помаду та стерва, с которой ты крутишь! С педиками связался! Вот я отцу всё расскажу. Что? Это та стерва и оставила. Аа-а-а! Не хочешь быть педиком. Ах ты гад. Я убью тебя. – А тут ещё стиральные машины – и тарахтят, и тарахтят. Ночное шоу за бесплатно! Для тех, кому не спится.
 Через некоторое время слышится сигнал домофона, потом что-то грузное падает на пол. Арарат вернулся.
 - Бе-е, - слышится над унитазом. – Бя-я.
 А через некоторое время:
 - Что за эсэмэску ты отправлял? - Нора.
 - Ничего я не отправлял, - пьяно оправдывается Арарат.
 - А кто это, по-твоему, написал? Милая Света, я хочу тебя сильно.
 - Не писал я ничего, тебе говорю. Что я дурак такое писать.
 - А кто? Кто? Я тебя спрашиваю, - не унимается обозлённая Нора. И без того грузно ступающая по полу, так, что удары бьющихся об шведский ламинат головами её детей, по сравнению с её поступью представляются ударами шариков от пинг-понга, она сейчас, кажется, проломит своими ножищами дыры в потолке.
 - Это Ашотик, наверное, - начинает бредить пьяный красавец-муж.
 - Ашотик?! – удивление Норы переполнено негодованием. – Ашотик?! Не смей про сына. Всё: Ашот Абрамович обо всё будет знать. Завтра же.
 - Нора, - пытается защищаться Арарат. – Ну хорошо, Нора, хотел соврать, чтобы ты не волновалась, вот и придумал. Это, действительно, написал я. Но не просто «хочу тебя»… то есть это… «не хочу тебя просто», - запутался совсем Арарат.
 - Ты издеваешься?! – орала Нора, круша дорогостоящий ламинат.
 - Да не «хочу я тебя» хотел я написать, а «хочу тебя это… поздравить».
 - С чем ты её хочешь поздравить? И почему тогда «сильно»? С окончанием месячных? Чтобы тебе, кобелю, суке такой, позабавиться?
«Странно, - думаю я про себя, окончательно сбросив сон, - Арарат, оказывается гермафродит, раз его называют одновременно и кобелём, и сукой». И сообщаю об этом открытии проснувшейся Ляле.
 - Хочу тебя сильно… поздравить с выходом замуж за Амаяка.
 - Что-о? – явно не верит Нора. – Амаяк женится на этой?.. Да ты же с ней. Да я тебя с ней в прошлый раз… А где тогда слово «поздравить»?
 - Во-первых - да, Амаяк женится на… этой. Во-вторых, слово просто не дописалось. Понимаешь. Я уже хотел в суд на сотового оператора подавать, - уже уверенно заявляет Арарат. – Да и подам. Ещё денег на них заработаем. Из-за них весь скандал получился, а я буду молчать? – наглеет до невероятности Арарат.
 - Так ты же сказал, он педик? – цепляется за хлипкую надежду Нора.
 - Пошутил я, Нора. Шуток не понимаешь? Какой армянин может стать педиком? Скажи спасибо, что я так люблю тебя, что прощаю вообще подобные слова. Он что тебе, сосед из пятого подъезда?
 - Я ему сейчас позвоню, - угрожает Нора.
 - Нора. Нельзя же так. Они сейчас это… в самом разгаре… женитьбы. Нора, давай спать. Я люблю тебя, Норочка родная. Милая моя, хорошая.
 - Пошёл ты, - уже без обиды и злобы сообщает женщина.
 - Нора…
 Слышится какая-то возня. Кровать над нашими с Лялей головами скрипит протяжно и противно. Возня продолжается. Пауза.
 - Я люблю тебя, Нора.
 - Не верю я тебе, - Нора говорит негромко, но в ночной тишине, когда обе машинки перестали отжимать бельё, слова слышатся отчётливо, словно в армянской квартире микрофон установлен.
 - Люблю, - и снова возня. И, и… - стонет противно кровать.
 - Любишь? – всё ещё сомневается Нора.
 - Только тебя одну, - уверяет Арарат.
 - Любишь? – говорит уже с придыханием женщина. Гнев исчез, и медаль повернулась к Арарату другой стороной. Нет, не той, о которой вы подумали, а доверием и любовью. – Любишь?
 - Да, Нора, да, - продолжает укреплять позиции  муж.
 - Да… - стонет Нора, - ты… ты… Арарат. Ты любишь меня?
 - Да, - уже без особого энтузиазма (надоело повторять) говорит муж и затем слышится скрип кровати. Раз, два, три, четыре, пять. Тишина.
 - И это всё? – удивляется женщина. – И вся любовь?
 - Нора… - пытается оправдаться муж. По интонации слышно, он явно смущён.
 - Тогда ты точно не был с ней, - голос Норы мягок, а от недавнего гнева не осталось даже малейшего следа; волны океана любви смыли с берега семейного счастья все следы подозрений в измене мужа; мне кажется, она улыбается. - Тогда я точно могу быть полностью уверена в твоей честности. Раз твоей любви хватило только на пять фрикций… Да и выпил ты, получается, немного… милый. Арарат. Ложись спать. Завтра на дачу поедем. Родители там уже всё приготовили для воскресного пикника.
 Они засыпают, а мы с Лялей смотрим в потолок.
 - А почему у Ашота Абрамовича такое отчество? – спрашивает Ляля, лёжа в предрассветных сумерках. – Он что, наполовину еврей?
 - Скорее, он наполовину армянин, - отвечаю я, и сон незаметно вливается в моё сознание.
Спать, спать. Завтра новый день; неважно пасмурным он будет или солнечным – он просто будет жизнью.

                ПИНДОС

 Худенький, с огромной головой, вечно в тёмных очках, точно боящийся глаза показать, он заселился в примыкающую к нашей квартиру, когда ему исполнилось восемнадцать лет. Домик Барби ждал его все эти годы, и вот, наконец, этот юный приверженец нетрадиционной любви оказался полноправным хозяином вертепа.
Поначалу всё было мирно и спокойно. Лёгкая музычка до одиннадцати, шум воды в ванной, девчачьи песенки и отбой, но когда появился второй житель этой квартирки, а точнее сожитель этой Барби с членом, всё изменилось. Сначала музыка стала играть после одиннадцати, потом хохот заигрывающих друг с другом мужских голосов: «Ну Костя, больно же. Отпусти, у меня на попке синяк будет. Ай, больно, Костик» - «А ты как хотел?! Терпи. Любишь меня?»  - «Да, да, да… отпусти», а потом и вовсе началось, педики пустились во все тяжкие своей пиндосной любви. Как оказалось позже, Барби наш, он же Костя, был как раз не Барби, а Кеном, это тот другой, был его подружкой, Барби. Так всё запуталось, что без визита к соседям было уже не разобраться. И не пошёл бы я к ним вовсе, если бы не ночные кошмары за стеной. А началось всё с того, что эти два гомика переселились из соседней комнаты, в комнату, примыкающую к нашей с Лялей.
 - Костя, больно… - истомно и немного капризно говорил один мужской голос. – Ой, не туда, не туда.
 Ёб… куда он там пихает ему? В ухо что ли?! Вроде у таких существ не так много отверстий, чтобы не туда было. Не женщина ведь.
 - Любишь меня? – спрашивал этот самый Костя.
 - Да, люблю, - отвечал другой, и тут же ещё более капризно:
 - Не делай мне больно больше. Понял?
 А потом пошёл диван скрипеть, и эти два пиндоса стонать. Прикиньте – два мужика признаются друг другу в любви и стонут по полчаса каждую ночь. Рогатка со своим котом по сравнению с ними – абитуриентка в институте благородных девиц.
 - Во, пидорюги, - не выдержал я через несколько дней и пошёл к ним в гости.    
 Сколько я не давил на кнопки домофона, сколько потом не жал на звонок – никто мне не открыл двери. Пидоры, что с них возьмёшь. Пришёл домой, а они снова давай пыхтеть-стонать.
 Я позвонил другу-хакеру и попросил его найти номер телефона этой голубой квартирки, после чего в течение часа безрезультатно нажимал на клавиши сотового в надежде попросить эту парочку заткнуться. Бесполезно, трубку никто не брал. Тогда я использовал последний метод: постучал им в стену, а они мне в ответ давай тарабанить-стучать.
 - Козлопасы вонючие, - в глубоком негодовании заорал я в отдушину ванной комнаты, - очень прошу вас откройте мне двери, я сейчас к вам приду, и вы любезно согласитесь больше не трахать друг друга в жопу. По крайней мере, так шумно. А если вы, пидоры, откажете в моей просьбе, то я вам окна повышибаю в самый лютый мороз, чтобы вы жопы свои голубые поотморозили бы.
 В мгновенье ока воцарилась тишина. Видимо эти парнишки и подумать не могли, что в нашем доме, построенном опытным советским прорабом Иваном Васильевичем, такая колоссальная слышимость, такая великолепная акустика - в пору Баскова приглашать вместе с Цекало, песни петь. Или думали, что они только других слышат, а их – никто.
 - Дышите реже, - посоветовала им Ляля, - и тише.
 - Так слышно меня или нет? – засомневался я уже в способностях Ивана Васильевича; а вдруг эта стена особая – с односторонней слышимостью?
 - Да услышали они тебя, услышали, - зевнула Ляля. – Видишь, притаились. Тебя даже Ашот Абрамович услышал. Тоже, видать, притаился, вместе со всем семейством. И ещё этажей на пять вверх все соседи думают-гадают теперь, кто из них голубой. Так что успокойся и ложись спать.
 Тишина.
 Больше никто до самого утра из домика Барби голоса не подавал, только Рогатка в три часа ночи поорала и - можно дальше спать.
Через пару ночей всё снова повторилось. Видимо не в силах сдерживать обоюдной страсти, настоящей мужской любви, оба педагога снова застонали сладко.
 Понажимав безуспешно кнопки телефона, сходив ещё раз к ним в подъезд, я взял гантель и, что есть силы, потарабанил в стену, так что штукатурка под обоями отлетела. Подействовало. Замолчали до самого утра. И так продолжалось теперь почти каждую ночь: сладкая музычка, стоны, стук гантелей в стену, тишина; сладкая музычка, стоны, стук гантелей в стену, тишина. Иначе, и стоны, и музыка, не прекращались до самых Рогаткиных воплей. Это стало уже чем-то вроде ритуала: подождали до одиннадцати, постучали в стену, заснули, поспали до трёх ночи, проснулись, полежали, и снова спать. А чтобы не просыпаться напрасно в три ночи, все соседи, включая бабку Веру, приноровились в это время ходить в туалет, по малой нужде. А что? Зачем просто так подниматься среди ночи и моргать глазами, слушая вопль Рогаткиного инстинкта, когда это время можно использовать по существу - так сказать, для практических целей. А на армянскую ночную прачечную уже просто не обращали внимания. Что такое две стиральные машины по сравнению с мужскими играми педиков?! Да ладно бы так, а то ведь этот самый голубой Костя в тёмных очках через некоторое время разлюбил своего дружка и давай водить всех подряд, кто под руку попадётся: вьетнамцы, толстые, худые, какой-то юнец белобрысый с лапками у груди. И всё я поймать его никак не мог. Увижу в окно – идут; не бежать же, сломя голову, наперехват. Ну, постучал в стену и ладно. Замолчали. А тут как-то раз иду, смотрю, навстречу мне Костик-Барби этот самый рулит, пружинит на своих ножках, как заводная обезьянка. Манки-Гей.
 Я его плечиком так аккуратно торцанул, к стенке прижал и говорю любезно:
 - Что ж ты, Костик, такой упрямый а? Уже полгода тебе в стену долблю, вся штукатурка осыпалась, скоро мастеров вызывать придётся, ремонт делать, а ты, пока тебе не постучишь, ни музыку тише не сделаешь, ни на пониженную скорость в бурении дырки в своём дружке не переключишься?
 - А тебе что надо?  - спрашивает он, а я вижу, боится меня, так – больше для форсу ершится, кобенится. 
 - Мне надо, чтобы ты, петух крашеный, пиндос с гребнем, по ночам спал, или занимался своими делишками в туалете, как и полагается, - и за нос его, и к земле клоню, а он завыл, как баба, заскулил, слёзы бегут из-под тёмных очков, крыльями по бокам себя бьёт:
 - Что, по-другому нельзя? – а сам плачет, и уже кровь из носа побежала.
 - А как же с тобой ещё? – Спрашиваю. - Если в дом ты для разговора не пускаешь, трубку никогда не берёшь! Что ещё остаётся? Прошу тебя очень – с этого вечера занимайся сексом молча и не иначе. Ясно?
 - Ясно, - скулит. – Отпусти. Отпусти, нос сломаешь. Уже сломал… наверное.
 Я отпустил, а он сидит и слюни вытирает:
 - Не педик я, и не пиндос. Я гей – good as you – такой же, как ты. А точнее – ничем не хуже, чем ты, - и снова в слёзы.
 Что он имел ввиду: «Такой же, как ты»? Такой же, как я? В пидоропоклонники меня записал что ли? Или сам вдруг, от таскания за нос, гетеросексуалом стал? Или он имеет ввиду, что он, такой же, как я, член общества? А кто с этим спорит? Конечно, член; а кто же ещё? В таком обществе только членом и можно быть. Или человек? И здесь он прав – человек он, и это естественно, это любой зоолог скажет. И член, и человек, но – только педик.
Такой же, как я. Не хуже, чем ты. Был бы не хуже, соседям спать бы не мешал. Вытираю его сопли о его же плечо и не спеша иду домой.
 - Не дом, а дом любви какой-то, - говорит, закрывая глаза, Ляля и засыпает.
 А сквозь темноту неба проявляются светящиеся точки звёзд. Ночное небо – спящий негр с канапушками. Я подхожу к окну и смотрю в ночь. Тихо кругом, тихо и спокойно сейчас.  Начнётся день, и мы с Лялей выспавшиеся и отдохнувшие, когда все уйдут на работу и в школу, и никого из соседей дома не будет, займёмся, наконец, любовью.