Солнце русской поэзии, made in USA, часть II

В РОЛИ РЕЛИГИОЗНОГО ЕВРЕЯ

Зачем же и кому потребовалось зомбировать нас, русских, на ту тему, что Бродский не только великий, но и русский поэт, причем самый «главный», как минимум, в этом веке? Для этого вернемся в осень 1994 года, когда здесь, в Нью-Йорке, на страницах НРСлова началась сионистская травля Пушкина и Гоголя, обвинённых в... антисемитизме, а также нападки на русский народ, который, оказывается, с первобытнообщинных времён состоял из лодырей и неумёх.

Я бы назвал всю эту историю, которую я вам расскажу, так: «Как я был Лейб-Хаимом Рудницким». Дело в том, что я часто публиковал свои статьи в русскоязычной американской прессе, начиная с 1991 года. Особенно часто – в НРСлове. Пока я писал о том, как было плохо в политзаключении, меня охотно печатали.

Но вот расстреляли «Белый дом». Мой протест НРСлово не опубликовало. Лишь после аналогичного протеста писателя-эмигранта Владимира Максимова против расстрела российского парламента опубликовали и мою новую статью «Апологеты политической шпаны», где я заклеймил А. Нуйкина и других «интеллектуалов» за одобрение в печати этой кровавой расправы.

Казалось бы, последний островок власти, включающий ненавистное для Запада слово «Совет», уничтожен и теперь «мировое сообщество» должно возлюбить русский народ, ступивший на кровавую стезю ельцинской демократии. Не тут-то было!

Расправившись с коммунизмом, американские человеколюбцы принялись за русский народ. И прежде, чем начать геноцид физический, начали геноцид духовный. Ведь русский «медведь» слишком велик, чтобы его одолеть силой. Поэтому решили сперва убедить этого «медведя», что ничего хорошего ни он, ни его предки не совершили, а посему ему надо согласиться пойти сперва на цепь, а потом – на заклание. А чтобы сразу «убедить» русских в их «никчемности», решили начать «с головы».

Ведь человек как рассуждает? Он говорит: «Сейчас у нас смута. Но мы выйдем из неё. У нас есть великие писатели: Пушкин, Гоголь, Достоевский (немец скажет: Гёте, Шиллер, Гейне...)... Народ, породивший их, не может не быть великим народом!» Значит, чтобы народ потерял веру в себя, надо развенчать его гениев, «доказать», что они были негодяями, а потому не являются совестью нации, а сама нация такая-сякая... И вот целый ряд сионистов (подчёркиваю: не просто евреев, а именно сионистов!) набросился на страницах НРСлова на Пушкина, Гоголя и Державина за антисемитизм.

Меня к этому времени в НРСлове полностью перестали печатать, после того как я со ссылками на такие источники, как работы В. Ключевского, дал отпор украинскому националисту Полотнюку из Нью-Джерси, написавшему, что великороссы – колонизаторы на Украине. Я написал, что царь Алексей Михайлович предоставил беглым украинцам политическое убежище на исконно русских территориях (бежали от поляков), которые потом стали Харьковской и Сумской областями.

Спустя сто лет войска Екатерины II завоевали у Турции и татар северные берега Черного и Азовского морей и Крым – от Дуная до нынешнего Таганрога. Эти земли никогда ни Украине, ни Киевской Руси не принадлежали: там с древнейших времён сменяли друг друга всевозможные кочевники: киммерийцы (до VII века до н.э.), скифы (с VII по III век до н.э.), сарматы (с III века до н.э. по III век н.э.), германцы-готы (с III по IV век н.э.), гунны (с IV по VI век н.э.), затем тюркоболгары и венгры, печенеги (с VII по Х век н.э.), их сменили половцы (с XI по XIV век н.э.), которых разгромили и вытеснили монголо-татары, позднее оказавшиеся под властью Турции, захватившей всё Причерноморье.

И наконец их изгнали русские войска Суворова и Потёмкина. На этих землях, названных царицей Новороссией, поселили с русскими и украинцев, которых тоже считали русскими. Так украинцы с согласия «старшего брата» мирно колонизовали эти российские земли, вошедшие со временем в УССР, а потом и отделились вместе с ними. Кроме того, украинцы массами живут в Ростовской, Воронежской и других областях и в Краснодарском крае.

«Кто же из нас двоих колонизатор?» – озаглавил я тогда свою статью, которая была неосмотрительно опубликована НРСловом. Бандеровцы – не только иммигранты, но даже с самой Украины – набросились на меня со злобными и глупыми (это для них типично) письмами в редакцию. Мои ответы газета не напечатала, дала меня оплевать как «русского шовиниста»(!), после чего мне пришлось (чему я рад!) публиковаться в «Литературной России», а потом и в «Советской России», и «Правде».

При появлении же сионистских нападок на Пушкина в НРСлове я не мог спокойно их терпеть. Вместе с тем я знал, что, если я пришлю в редакцию рукопись с моей подписью, её бросят в корзину, даже если я там напишу, что евреи – богоизбранный народ, а Израиль – рай на земле. Поэтому я решил взять себе псевдоним «поевреистей». И я назвал себя Лейб-Хаим Рудницкий. Так звали давно умершего большевика – в быту Льва Григорьевича, который в 1913 году бежал с царской каторги, а мой дед скрывал его до ухода за границу.

Я прикинулся жутко верующим евреем, который даже слова «Бог» и «Господь» не пишет полностью, а с пропуском букв, как это принято у религиозных евреев, дабы не поминать имя Господа своего всуе, то есть: «Б-г», «Г-сподь». Я написал, что нападки на солнце русской поэзии – Пушкина лишь повредят «нам, евреям», так как обидят русских и разожгут в России антисемитизм, который сейчас очень слаб. Я доказал, что обвинения, выдвинутые неким Иосифом Богуславским против Пушкина, – чистая «липа».

У Пушкина в стихотворении «Чёрная шаль» есть слова: «Ко мне постучался презренный еврей...». Но это говорит не сам автор, то есть Пушкин, а его герой, возможно, разбойник, похоже, из молдаван, зарезавший, как читатели помнят, изменившую ему гречанку и её любовника-армянина в тот момент, когда армянин её «ласкал». Это не мои домыслы: само стихотворение у Пушкина имеет подзаголовок «Молдавская песня». То есть Пушкин лишь разработал тему существовавшей молдавской песни.

Вступился я и за Гоголя, доказав, что карикатурное изображение евреев в «Тарасе Бульбе» – это авторизованная (внутренняя, в мыслях) речь Тараса, то есть то, как он, запорожец, разумеется, в соответствии с духом того времени, не любивший евреев, воспринимает Янкеля и его соплеменников. Статью напечатали!

Богуславский в ответ «плевался» в своей заметке, но дело было сделано: писатели, олицетворяющие нашу литературу и нацию, были защищены.

Но тут же появилась статейка небезызвестного московского русофоба, бывшего советского щелкопёра (члена Союза писателей СССР и России!) Леонида Ароновича Жуховицкого, опубликованная под названием «Во дворец на печи». В ней «доказывалось», что русский народ состоит с доисторических времён из лодырей и неумёх, которые, чтобы выжить, объединились сыздавна в ту или иную форму империи, где они несвободны, но зато о них заботится власть.

В качестве «доказательств» были привлечены сказки, созданные народом еще в языческую пору. Вот лодырь Емеля, не трудясь, получает все блага по щучьему велению и, наконец, въезжает на печи в царский дворец. Вот ленивая и жадная русская старуха получает тоже все блага по слову Золотой рыбки, пока та её не наказывает за фраерскую жадность...

Вывод Жуховицкого: русские станут трудолюбивыми, какими они уже стали за границей, если они откажутся от «империи», то есть сами разрушат свою родину.

Тут же появилась статья «Лейб-Хаима Рудницкого» под названием «Какой национальности была старуха у разбитого корыта?», в которой ваш покорный слуга разделал Жуховицкого в пух и прах, уличив его в невежестве и русофобии.

Во-первых, я напомнил, что сказки типа «По щучьему велению» есть и у немцев (Про скатерть-самобранку «Столик, накройся!», записанную братьями Гримм), и у французов, например, «Кот в сапогах», где дурак-неумёха благодаря Коту становится маркизом и зятем короля. Во-вторых, я сказал, что Пушкин позаимствовал тему «Сказки о Золотой рыбке» у братьев Гримм («О рыбаке и его жене»), а они её записали в Германии на берегу Северного моря на севернонемецком наречии Plattdeutseh, близком к голландскому языку, а затем перевели на литературный немецкий. Так что старуха у разбитого корыта была не русская, а чистокровная немка с Немецкого (Северного) моря!

Вот эти научные подробности и подвели меня: редакция, знавшая, что я по образованию германист, разбирающийся даже в немецких диалектах, догадалась, что под кротким именем Лейб-Хаима скрывается коварный К. Ковалёв, и не стала высылать мне на подставной адрес законно заработанный гонорар. Но проживающий по этому адресу один мой знакомый еврей со стопроцентной еврейской внешностью и с ещё более еврейским именем, чем Лейб-Хаим, позвонил в редакцию и настоятельно попросил прислать ему денежки, им «честно заработанные в свободной стране, где деньги – святое дело!»

Редактриса растерялась и пролепетала, что она «думала, что это не Лейб-Хаим, а другой господин, которого мы очень много публиковали, но теперь совершенно не публикуем, так как абсолютно с ним ни в чём не согласны!» Но мой приятель настаивал, что он никакого другого господина не знает, а сам и есть Лейб-Хаим Рудницкий.

Редактриса (Л. Шакова) поверила и... выплатила гонорар только после двухмесячных увиливаний и издевательств. Мы на эти деньги купили с приятелем коньяку и устроили по литературному Лейб-Хаиму Рудницкому поминки.

После этого русофобские статейки стали появляться и появляются в НРСлове постоянно. Недавно некий Борис Парамонов написал, что русские ещё не дожили до демократии, выбирают не тех, кого надо, и, чтобы они не избрали Зюганова, надо выборы всякие отменить и установить лечебный для русского народа режим типа пиночетовского!..

Так вот, я эту историю рассказал для того, чтобы читателям стало ясно, что американо-сионистские пропагандисты преследуют три цели: сперва лишить русский народ «головы», то есть очернить людей, ставших символами русской нации, затем внушить огорчённому народу мысль, что и сам он, как свидетельствует его фольклор, народ никудышный. И наконец, чтобы его полностью поработить, «наградить» его взамен повергнутых «идолов» – Пушкина и Гоголя своим «солнцем русской поэзии», изготовленным в США.

Тогда русское, воспрянувшее духом скопище гоев возрадуется, осчастливленное, что им вместо Пушкина (не говоря уже о Лермонтове, Некрасове, Тютчеве, Блоке, Есенине, Цветаевой, Твардовском и других, из которых никто не оказался «самым лучшим» в XX веке!) Америка подарила «великого русского поэта» еврейской национальности, и поэтому положение скопища не так уж безнадёжно, и, если оно будет слушаться американцев и сионистов и позволит им и членов правительства назначать в России (впрочем это уже происходит!), то тогда со временем это скопище получит от Запада право называться народом. Но, разумеется, тогда русские будут уже малым народом!..

А БЫЛ ЛИ ПОКОЙНИК ПУСТЬ И НЕ РУССКИМ, НО ВЕЛИКИМ ПОЭТОМ?

Убедившись, что И. Бродский русским поэтом не был, разберёмся, а был ли он поэтом великим? А вдруг он так велик, что нам стоит воспользоваться тем, что определённые силы объявили его русским, и принять его для вящей славы России! Посмотрим.

Но сначала скажу, что можно было бы не придираться к авторам траурно-хвалебных речей по поводу Бродского: традиция есть, мол, традиция – хвалить покойника и даже чересчур. Но представьте себе, что умер ваш коллега по работе, и на панихиде ряд лиц взялись сказать прощальные слова. И вот вы слышите, совсем как в известном чеховском рассказе, как ораторы говорят удивительные вещи об усопшем: был и скромен, и честен, взяток не брал, любовниц не имел, был беззаветно предан работе, трезвенник, вежливо, но твёрдо говорил начальству нелицеприятную правду в глаза и за это оно продвигало его по службе!..

И хотя вы знаете, что всё это не так, то есть покойный был грешен, как и все смертные, а насчёт любовниц и правды в глаза дело было совсем наоборот, вы, поскольку такие речи никому из живых не вредят и представляют собой традицию, не делаете глупостей и не перебиваете выступающих, не поправляете их и правду-матку не режете.

Но вообразите, что выступающий на панихиде станет говорить, что усопший «был скромен не в пример молодому коллеге Петушкову, честен, чего нельзя сказать о завлабе Сидоре Харитоновиче, не брал взяток, как зав.отделом кадров Марья Ивановна… ну не взятки, так подарки, Марь Ванна… был предан работе не в пример Ивану Ивановичу и Ивану Никифоровичу, не пил, а ты, Вася, не просыхаешь, любовниц, в отличие от уважаемого нашего шефа, не заводил, и говорил начальству нелицеприятную правду в глаза, за что оно его и любило, в то время как вы, Николай Николаевич, и вы, Иветта Макаровна, говорите всё за глаза и к тому же не правду, а ложь! Мир праху твоему, дорогой коллега!»

Я думаю, случись такое, на панихиде, несмотря на строгость момента, разразился бы тихий скандал, и оратора, как ненормального, скрутили бы и без слов выволокли бы вон!.. Вот речи, посвящённые уходу Бродского, напоминают мне второй, придуманный мной для ясности вариант панихиды, когда хвалитель покойного одновременно является хулителем всех прочих, то есть присутствующих живых.

Ведь пусть бы говорили: «великий» вместо «большой поэт», как выразился и правильно выразился осторожный до трусости М. Горбачёв в своём письме вдове Бродского. Так нет же! При первом же сообщении по здешнему русскоязычному телевидению ведущий Граббе, делающий неправильные ударения в словах (несмотря на то, что окончил Киевский театральный институт!), заявил, что умер гениальный, лучший русский поэт XX века. Следом такую оценку стали повторять все пропагандисты (видать, была такая установка!).

Но если Бродский – ЛУЧШИЙ русский поэт нашего века, то следует понимать, что Сергей Есенин – хуже, Александр Блок – хуже, Владимир Маяковский – хуже, Александр Твардовский – хуже, Борис Пастернак – хуже и Николай Рубцов хуже Бродского. Теоретически, конечно, возможно всё. Но так ли это на самом деле?

К И. Бродскому у меня не было предубеждений. За много лет до того, как я впервые (в конце «перестройки») прочитал десяток его стихотворений в журнале «Знамя», я услыхал имя И. Бродского от чрезвычайно эрудированного писателя-переводчика с английского языка Ростислава Рыбкина. Рыбкин сказал мне, что существует, пожалуй, гениальный поэт Иосиф Бродский, которого выслали за границу. Но познакомить меня со стихами гения Рыбкин не смог: мы с ним тогда, в 1963-65 годах, сидели в политзаключении в мордовском лагере № 7.

Однако я полностью принял его слова на веру, потому что он чуть ранее познакомил меня со стихами выдающегося лагерного поэта Валентина Петровича Соколова, с которым я там вскоре познакомился, подружился и сумел вынести на волю несколько его рукописных тетрадей стихов. В 1994 году в Москве вышла (посмертно) книга стихов Валентина «Глоток озона», в которую вошли и стихи, спасённые мной. Там же есть и написанное мной послесловие.

Рыбкин высоко и, главное, справедливо оценил творчество В. Соколова; он до сих пор знает наизусть сотни его стихов. А вот стихов Бродского он мне наизусть прочитать не смог, кроме двух удачных строк. Видимо, и Рыбкин был такого высокого мнения о Бродском «заочно», то есть потому, что Бродский «пострадал от Советской власти» и потому, что его расхваливали «вражьи голоса», которым Рыбкин как западник доверял полностью.

Но я, видя, как прав был Рыбкин в оценке творчества Соколова, решил, что и в отношении Бродского ему можно абсолютно верить. И так я много лет, не прочитав ни одной строчки Бродского, верил, что он – гениальный поэт. Верил на слово.

И вот в 1989 году, когда Горби разрешил напечатать всё ранее запрещённое – от «Архипелага» до «Живаго», я, как и все, набросился на кипу обантисоветившихся журналов. Из прочитанного две вещи меня полностью разочаровали: это «Доктор Живаго» (настолько даже стилистически вялая, диетически обессоленная вещь, что я не смог прочитать её целиком) и несколько страниц стихов Бродского в «Знамени».

Особенно слабо выглядело стихотворение о Маршале Жукове, где реалистическое содержание обязывало автора, не прячась за модернистские выкрутасы, написать стихи, сильные правдой. Видимо, это была неудачная попытка стать русским гражданским поэтом, да таланта не хватило. Но и более абстрактные стихи на «вечные» темы показались мне вялыми, «головными» и вообще незначительными.

Я выразил своё недоумение Рыбкину. Тот удивился и предположил, что редакция опубликовала ранние стихи поэта. А вскоре в журнале появилось сердитое письмо Бродского, который потребовал не печатать его стихов без согласования с ним и прочел редакции мораль об авторском праве на Западе.

Но прошло короткое время и «ставшая на путь исправления» редакция напечатала на целых, как мне помнится, двенадцати страницах подборку стихотворений Бродского, высланную им самим из Америки.

Осчастливленный возможностью прочитать, наконец, что-то написанное на уровне Блока или Цветаевой, я вцепился в журнал и... остался ещё более разочарованным, чем в первый раз. Это были, по-моему, стихи о Венеции, полные пустоты. Автор с глубокомысленным видом нудно рассуждал, на что похож, допустим, завиток на капители колонны (не помню уже, на что именно), и при этом никакой поэтической идеи (именно поэтической, которая должна быть в любом стихотворении и – шире – в любом произведении искусства), которая умиляет своим рождением душу поэта и изумляет читательскую душу, ни в одном стихотворении не было.

Это были потуги на модернизм, на сложность, но одно дело модернизм Ф. Лорки, сложность Б. Пастернака-поэта, а другое дело – скучная заумь.

Озадаченный Рыбкин сказал, что, наверное, у поэта сейчас творческий застой, но у него есть, мол, и сильные вещи. После этого я здесь, в Америке, перечитал много стихов Бродского и был разочарован. Разочарование у меня не прошло даже сейчас, когда его друзья-поэты массивный Е. Рейн и миниатюрный, как состарившаяся девочка, А. Кушнер, а также и прочие поклонники усопшего постарались опубликовать в здешней прессе лучшие, как я понимаю, стихи поэта, а заодно и свои стишки ниже тиснули, посвящённые ему, чтобы и себя, как водится, показать.

Но и эти, лучшие стихи И. Бродского грешат недостатками, чего мы не встретим в лучших стихах лучших русских поэтов XIX и XX веков.

Мы не найдём ни одного неверного слова ни в пушкинских «Пророке», «К Керн» и сотнях других стихов, ни в лермонтовских «Выхожу один я на дорогу», «Утёсе», «Парусе», во всём «Демоне» и т. д., ни в блоковских «Незнакомке» и «Скифах». Правда, в своё время многим казалось, что финальная строка «Впереди – Исус Христос» в «Двенадцати» подкачала с Христом с красным знаменем революции в руках, но это были атеистические издержки, и теперь мы видим, что великий поэт был пророчески прав.

А можно ли найти хоть одно ложное слово в шедевре пятнадцатилетнего С. Есенина «Выткался на озере алый свет зари...»?! Я уже не говорю об остальных его шедеврах!

Или найдите недостатки в «Василии Тёркине» А.Твардовского, многие строки из которого стали народными афоризмами, а антикоммунист, но патриот И. Бунин, живший тоже в Америке, признал эту поэму гениальной!

А поэтическое слово Н. Рубцова настолько совершенно, что слушаешь его, как пенье русского соловья, в котором не ищешь какого-то подтекста или псевдофилософских намёков.

ЖЕЛАНИЕ «КАЧНУТЬСЯ ВПРАВО»... ВМЕСТЕ С РОССИЕЙ

Но вот рассмотрим стихотворение молодого Бродского «Рождественский романс». Среди талантливых строк выныривает «ночной кораблик нелюдимый, / на розу жёлтую похожий». Ну, не может кораблик при всех поэтических условностях быть похожим на розу! Молодой проказник Пушкин в «Гавриилиаде» увидел розу (правда, не жёлтую!) между ног библейской молодой еврейки, к которой слетел святой голубок: «Над розою садится и дрожит...». И с Пушкиным трудно не согласиться в верности сравнения!

Но жёлтая роза понадобилась Бродскому потому, что он написал пусть талантливое, но вторичное стихотворение в духе ушедшего в небытие декаданса, где были не только жёлтые, но и чёрные розы да ещё и в бокале (у Блока)! Там же были и модные сомнамбулы, то есть лунатики, и многочисленные, роскошные литературные мертвецы. Этим увлёкался одно время и молодой Блок, за что его резко пожурил М. Горький.

Но Блока и других на все эти «мрачнизмы» провоцировала буржуазная интеллигенция, не видевшая выхода из предреволюционного тупика: одни бесились с жиру, другие ударялись в мистику, третьи стрелялись; им нужны были такие стихи. И всё же появилась бессмертная «Незнакомка», где поэт при видимой условности точно изображает реальные места, по которым проходит красавица. К.Чуковский по этому стихотворению определил, где именно и за какими канавами «по вечерам гуляют с дамами испытанные остряки».

Но Бродский как эпигон поэтов «серебряного века» переносит дух времени предреволюционного Петербурга в хрущёвскую (1961 года) Москву. Где он взял в ней лунатиков? То ли дело – пьяницы! Словно в Одессе, он умудрился в столице услыхать «выговор еврейский на жёлтой лестнице печальной». По-моему, в Москве евреи говорят без всякого акцента, но Бродскому из спекулятивных соображений надо было подчеркнуть якобы печальную и желтую, как та лестница, жизнь советских евреев! Тут можно было уже и до жёлтой звезды на рукаве договориться!..

А мертвецы, которые у Бродского стоят «в обнимку с особняками»!.. Даже если имеются в виду кариатиды, то в те времена таких «гробовых» ассоциаций они у нормального человека вызвать не могли.

Царящая ночь над Москвой у Бродского не ночь, а мрачная жизнь, и он мечтает, когда «будут свет и слава, удачный день и вдоволь хлеба, как будто жизнь качнётся вправо, качнувшись влево». С выделенной мной фразой антисоветские интеллигенты в те годы носились, как дурень с писаной торбой, шепча один другому: «Понимаешь? Гениально! Качнемся скоро вправо! Он предсказал!»

Ну, вот вы и «качнулись ВПРАВО», господа, и Москва ТЕПЕРЬ стала похожа на выдуманную Бродским: не только сомнамбулы, но и наркоманы, и несчастные бездомные бродят повсюду, как и у нас здесь в Нью-Йорке, который он так полюбил, по словам похабника Юза. Мертвецы, правда, не стоят, а лежат в обнимку со своими, отобранными у народа особняками, подстреленные «киллерами», а ещё лежали полторы тысячи убитых в центре столицы перед «Белым домом». А что до мечты о том, чтобы было «вдоволь хлеба», то хлеб у нас в течение последних десятилетий Советской власти стоил 13-20 коп., то есть примерно столько же американских центов (а в США он 2-3 доллара стоит!), и валялся он даже на помойках – люди его накупали и весь не съедали, и Горбачёв даже по этому поводу ругался, а вот теперь этот хлеб люди русские, бедняки, тщетно ищут на помойках при наступивших «свете и славе», о которых мечтал Бродский. Но сам при жизни пожаловать хоть в гости в такую «малину» не пожелал!

И ещё Бродский в этом же стихотворении пишет, что «в ночной столице фотоснимок печально сделал иностранец», то есть сфотографировал «сомнамбул и пьяниц», чтобы показать потом западному читателю «социализм». Но не печально, а злорадно делали и делают подобные снимки иностранцы. Сам я очень давно видел в СССР, как перед роскошной витриной универмага на улице Горького иностранный корреспондент, ликуя, «поймал» в объектив пожилую русскую женщину с метлой. Она с перепугу – из-за вспышки – метлу уронила. Ещё бы! Господину повезло: теперь в каком-нибудь «Лайфе» он поместит фото с надписью: «Роскошь этого супермаркета в Москве не для этой женщины, делающей грязную работу».
 
В Америке, действительно, такие пожилые бедные женщины не выполняют работ с метлой, так как такого труда и здоровым молодым мужикам не хватает – сколько их, молодых и старых людей обоих полов, спят на лавочках под тряпьем и газетами даже зимой, в том числе и вблизи того дома, где почил навсегда апологет американского образа жизни. Изображение Москвы в стихотворении Бродского настолько искажённое при всех скидках на условности изображения, что я только после того, как прожил в Москве несколько лет, понял, что он описал её, а не неизвестный мне (я там никогда не был) Ленинград.

Но главное то, что стихотворение вторично, и не только Блока, но и позднего, наиболее интересного, Пастернака оно не «побивает».

ТВОРЧЕСКОЕ «ДУРНОВКУСИЕ»

А вот другое, вроде бы талантливое, но несовершенное стихотворение: «Бессмертия у смерти не прошу…» У смерти нельзя просить бессмертия, ибо она его даровать не может: бессмертие это – жизнь вечная, её может даровать, по мнению верующих людей, только Бог. Такого же мнения придерживались и древние язычники: у греков вечную жизнь могли даровать только олимпийские боги, а не властелин Аида. А концовка стихотворения – это плохой перепев великолепных пушкинских строк

И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять.

А у Бродского обиженно-плаксивые стихи:

Пусть время обо мне молчит.
Пускай легко рыдает ветер резкий
и над моей могилою еврейской
младая жизнь настойчиво кричит.

Посмотрите, великий Пушкин понимал, что даже он не мог требовать для себя после смерти чего-то большего, чем все прочие смертные; пусть природа будет равнодушна к нему, но да сохранится вечное сияние её красоты! Поэт будет рад, если «младая жизнь», то есть дети и юные влюблённые будут играть у его могилы, радуясь бытию, как некогда радовался он сам. Он не требует, чтобы его оплакивали. А маленький гений Бродский желает, чтобы «младая жизнь» (прямо взятая у Пушкина!) по-ярмарочному НАСТОЙЧИВО кричала над его могилою и чтобы вдобавок и «ветер резкий» («резкий» – потому что нужна была рифма к слову «еврейский») рыдал, тем не менее, над этою могилою «легко», причём не просто «над могилою», а «над могилою еврейской». Что он имел в виду?.. Еврейское религиозное надгробье? Так непохоже: поэт был, как нам баяли, «некрещёный христианин» и был похоронен по христианскому обычаю...

А дело в том, что слова о «еврейской могиле» – это опять спекулятивное привлечение к себе внимания тех, кто разжигал в стране и за рубежом так называемый «еврейский вопрос в СССР».

Ведь Пушкин не написал «Над русскою моей могилой..», а Лермонтов, написав

«Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Тёмный дуб склонялся и шумел»,

так и оставил всех нас в неведении даже на счёт того, на каком языке должен был петь сладкий голос: на русском или на чеченском – ведь он очень любил Кавказ и горцев. И Гёте нигде не написал: «Ueber meinem deutschen Grab...» («Над моей немецкою могилой...»). И Гарсиа Лорка не начертал того же по-испански – «Sobre mi tomba espan'ola…», видимо, пророчески предчувствуя, что фашисты, убив его, не оставят следов его захоронения... А вот немецкий поэт, еврей по крови, Генрих Гейне написал: «Меч должны вы положить мне на гроб, ибо я был храбрый солдат в борьбе за освобождение человечества».

Видите, кому принадлежат могила и творчество Г. Гейне – человечеству, а не немецкому филистерству или еврейскому мещанству. Вот почему русские поэты, начиная с Лермонтова, так любили переводить Гейне: он сердечностью и пламенностью ближе русским, чем более холодные мудрецы немцы, по крови, Гёте и Шиллер.

Сегодня читаю в той же газете НРСлово, что Бродский сказал: «Людей переделывать бесполезно. Но можно и нужно бороться с дурновкусием». Что ж, это было его дело, с чем бороться, и верить в неисправимость людей. А вот лермонтовский Пророк, второе «я» поэта, «провозглашать... стал любви и правды чистые ученья» и не раскаялся в этом, хотя «все ближние... бросали бешено каменья» в него, гнали от себя. Но ведь Лермонтов был русским поэтом, хотя в нём была и шотландская кровь, и татарская. И он понимал, что «поэт в России – больше, чем поэт». И поэтому борьба с «дурновкусием» для русского поэта такая же мелочь, как членство в обществе трезвости или полового воздержания.

(Окончание следует, см. Часть III:  http://www.stihi.ru/2010/09/28/6452  ).