К душе известной на стихире поэтессы

Ты бабочкой бьёшься о стёкла невидящих глаз,
находишь сказанья
угодой стареющей плоти,
тебя "закололи",
забили в хрусталь театральный
начитанных ваз,
когтит тебя смерть
через бархат вдовы деревянной
на эшафоте
амбиций
происхождения высшего,
лица мелькают, как бабочек рой, -
шабашишь, играешь,
но знаю
усталой порой
глаза открываешь -
и то, что казалося мишурой -
не пудрой,
а прахом,
ложится на скулы
хозяйки твоей,
а верней,
не хозяйки -
лишь временной оболочки,
что стала полнеть
и в такие минуты не может
без чистого "Боже!",
крылами твоими взмахнуть над убогим -
вне Бога -
существованьем
сутулым,
бессмертная,
девочку эту
над крышами серыми
в жизнь через смерть подними,
сними с неё лоск бодрых пений
над явственным тленьем,
пусть в ней Достоевский
сорвёт ненавистный чехол с вдохновенья,
Марина и Анна о печке-буржуйке,
сжирающей байки,
тоской Флорентийской
изгнанника Данте -
споют,
а впрочем, ни слова
о ночи чернорабочей,
стихи-откровенья
на сценах не петербургских,
московских -
в застенках вселенских
святых состраданий -
не дамам салонным,
играющим иглами,
бритвами,
скуки изнеженной ради, -
дают,
оставляя помарки
астральными пытками
в засопожной,
ножа пострашнее
для сытой
развратной плеяды -
тетради,
писать можно всё,
только силою плотских метаний
в традиционных размерах
едва ли
ценителям высшего лада
великого языка
восхищаться и тут,
и не тут
(в круговоротности не откажешь беде!) -
надо,
вне милости Божьей,
означенной на повсеместном,
внерегионном
кресте, -
во времени выживающих песен 
не пели
нигде,
никогда и никто,
судьба - не пальто
без десятин Льва Толстого и каторги всем известной -
храм песен -
балаган,
шапито...