История одной иконы

- Митька, ты чё горлопанишь? Не видал, дед в мастерскую пошел, - малец понизил голос до шепота, - икону будет писать!

Мальчишки притихли. На цыпочках подошли к крепкой, в ряд сложенной избе - мастерской деда, и, стараясь не скрипеть, чуть-чуть приоткрыли дверь. Кажется, даже дышать стали тише.

Дед Евграф, статный еще старик, хотя на днях по его подсчету ему минуло девяносто три года, с окладистой бородой и длинными седыми волосами, повязанными по-кузнецки - через лоб - широкой черной лентой, стоял на коленях перед образами.

- Слышь, Егорка, дед-то третью неделю постится и молится.

- Да-а-а... Видно, серьезную вешш задумал, - решил пятилетний Егор - и тут же получил подзатыльник от брата.

- Какая это тебе вешш, недомерок! Это образ святой будет! Не моги его мирским словом поганить!

Тем временем дед Евграф, кряхтя, поднялся с колен, истово перекрестился, подошел к мольберту и начал готовить "струмент", любовно раскладывая на желтом струганном столе кисти и краски. Липовая доска уже была обрезана по нужному размеру и загрунтована меловым левкасом. Краски, растертые на яичном желтке, тоже были заготовлены накануне. Иконописец любовно погладил доску и приступил к работе.

Через две недели небольшая икона Спасителя была готова. Была одета риза, а на обратной стороне доски дед, гордившийся своей грамотностью, собственноручно написал: "1872 год от Р.Х." и поставил свой знак - четырехконечный крест, стоящий в чаше. Еще день он читал благодарственные молитвы, а затем торжественно вынес икону на дневной свет.

- Мария, дети, образ этот писан для дома. Снесите в храм, пусть отец Серафим освятит, и со времени сего всегда держите в красном углу. То последняя моя работа и последняя воля. Господь меня уже кликал... Эка тяжесть в ногах... Трофим, проводи до хаты. Митька, беги за батюшкой, отходить буду.

- Деда, - заплакал семилетний правнук Митька, - не помирай!

- Ничаво, знать, срок мой вышел. Пора мне. Не распускай сопли - ты мужик, али нет? К Господу иду, а они - выть! Э-эх, так ничему и не научил вас толком. Прости меня, Господи!

Через три дня деда Евграфа похоронили по христианскому обычаю, а икона Спасителя заняла место в домашнем иконостасе. Это был первый образ в доме, писаный дедом. Все остальные разошлись по великой российской земле.

* * *

Рождество нового века встречали и радостно, и с тревогой. Ходили смутные слухи, что "ерманец воду мутит", баптисты вещали конец света. Бабка Лукерья, неугомонная соседка, с утра прибегала. Не успев и лба перекрестить, затараторила с порога:

- Знамению видела, истинный Хрест! Будто с неба холст спускается, да белый-белый, какой ваша Варвара ткёть. Не иначе, Второе Пришествие! А вы не забыли, сочельник сёдни!

- Иди, иди, без тебя не знам, не пришла ба, так и сочельник ба не справили, - Димитрий Карпыч выпроводил назойливую бабенку. - Вот ведь, кака заноза, - не вынешь, болит, а вынешь, того хужее. Осподи, за что наказал такой соседкой?

- Митя, не надо так, грех это. Не суди ее, больная она, - жена полусидела в подушках. - Ведь ты такой молодой еще, а все как старик брюзжишь, никто тебе не в угоду. И говоришь как старик. Что еще за "Осподи"? Это ли не грех? Учила-учила тебя, а толку ни на грош, ни на алтын.

- Говорили мне: "Барыню берешь, намаешься с ней". Чего не послушался? На што мне твои ученья? Баба должна посуду мыть, за скотом ходить да портки мужу стирать. Какая польза от твоих книжек? Ты вон и родить ладом не можешь, еще два месяца ходить, а ты уж полгода обездвиженная лежишь.

Варвара побледнела.

- Митя, не гневи Бога, не по своей воле лежу. Моя бы воля - встала бы и птицей полетела. Да видно, Господу так угодно, чтобы мне поскорбеть.

- Господу, Господу... Словно монашка ты, а не жена мужняя. Э-эх! - он махнул досадливо рукой и вышел на баз.

Из дома раздался мучительный стон жены. Забыв ссору, Дмитрий мигом вернулся в избу.

- Чё случилось, плохо тебе, Варварушка?

- Кажется, рожаю. Зови бабку Катерину. Поспеши, Митенька.

Из горницы доносились протяжные стоны роженицы. Повитуха, прямая как шест, в черном до бровей платке, расхаживала по дому, всем задавая работу.

- Лизавета Евграфовна, воды поболе запаси. Да пусть баньку вытопят. Митрий, не стой столбом, к иконам иди. Да всю семью веди, от мала до велика, молятся пусть. Тяжело рожает, рано больно, да еще и больная вся. Эх, дохтура бы! Боюсь, не вытяну я ее. Больно мается, сердечная.

Как бы в подтверждение ее слов из горницы донеслось:

- А-а-а-а! Ма-а-тушка-а! Господи, помоги-и!

- Скоро она? - не выдержал младший брат Димитрия Егор. - Не могу слышать, как кричит. Моя троих родила, а так ни разу не мучилась.

- Как Бог даст, не ведомо мне. Жива бы осталась, да дитё бы живо. Помоги Господь и Пресвятая Богородица!

Оба перекрестились.

Варвара лежала ослабленная, не имеющая сил даже кричать. Она показывала в угол на иконостас:

- Икону... икону! Ради Христа, дайте икону!

Муж растерянно стоял в красном углу: какую икону подать?

- Дедушкину, Митенька, скорее, умира-а-а-ю!

Она бескровными губами до боли приникла к благословляющей руке Спасителя, словно всю мольбу передавая образу, и в этот же момент раздался слабенький писк, словно мяукал котенок.

- Слава Господу Христу нашему! Все на колени! - Димитрий первый бухнулся к иконостасу.

- Девочка у вас! Чистенькая да хорошенькая! Да не так уж и мала, словно до времени ношена, - повитуха обмыла и завернула ребенка. - Варвара, чего ты вцепилась в икону, помолилась и ладно. Отдай мужу-то. Образ на своем месте должон быть. Порядок во всем надобен.

Варвара нежно погладила икону, с которой Спаситель взирал добродушно и ласково, с неохотой отдала образ мужу. Прошептала:

- Благодарю Тебя, Господи, за милость ко мне, недостойной, - а потом перевела взгляд на маленький кулечек, - Христиной назову тебя, доченька, если отец не против.

- Отчего же? Подойдет срок крестить, наречем Христиной - доброе имя. Христина - значит Христова. Быть посему. Аминь!

* * *

- Мамочка! - девятнадцатилетняя Христина вбежала в дом, где все домашние пребывали в тревоге. - Уполномоченный приехал, а с ним еще шесть человек! К Вяткиным пошли.

- Господи, по грехам нашим попускаешь, - вздохнула Варвара Тимофеевна. - Ладно, на все Божья воля. Может, и пострадать придется. Молитесь! К нам точно придут. А тебе, Христина, мое материнское благословение и наказ - икону Евграфа Нилыча схоронить до времени. Ты еще молода, может, не тронут тебя изверги. Ну, а если заберут нас с отцом и Егора с Петром и Василием, то в селе не оставайся. Сама знаешь, этот Семка из ревтрибунала тебя в покое не оставит. Еще мстить будет, что сватов его домой завернули. Ночью лесами пробирайся, а там, глядишь, найдутся люди добрые, приютят - Господь милостив. Икону сохрани. Много пережито нами, а всегда Спаситель наш заступником был. Что мы можем для Него сделать, чем отблагодарить? Молитвой только. Да образ Его святой не дать иродам на поругание.

- Батя, "упал намоченный" идет! - первым увидел в окно малолетний Тимка и тут же схлопотал от отца веский подзатыльник.

- Горе людское рекой текёть, а он шутковать задумал. Ухи надеру, коль жив останусь!

- Не гневайся, Митя, пусть дети тебя добрым запомнят, - просила Варвара Тимофеевна.

А во дворе у Вяткиных уже жарко горел костер из икон и священных книг.

Ночью, обернув икону стареньким платком и спрятав ее на груди, Христина ушла из дома, молясь Спасителю, Богородице и Николушке Чудотворцу, чтоб не сгинуть в пути. Неотступно перед глазами были мать, суровая и поседевшая за один день, братишки и сестренки и мертвый отец, лежащий в мягкой дорожной пыли с перерубленным шашкой плечом. Отец, вставший, раскинув руки и закрыв своей широкой спиной иконостас, твердо произнесший: "Возьмете только после моей смерти. Пока жив, не допушшу до поругания святыни". Она шла и плакала, шла и молилась, и только желтая полная луна освещала ей дорогу.

* * *

В кабинете заведующей магазином Тамары Валерьевны зазвонил телефон. Она неспеша докрасила губы, бросила на себя последний взгляд в зеркальце и взяла трубку.

- Ну что вы сразу кричать, что за привычка? Новые витрины? Беру, конечно. Со своими грузчиками? Ну и ну! У меня один, да и тот на работу не явился. Может быть, завтра вывезу? Не острите, знаю, в каком году живу, к сожалению, в 1984-м, как и вы... Ладно, что-нибудь придумаю... Ирина! За смертью тебя посылать! Ты нашла телефон нашего грузчика? Нет? Ну и дела... Рабочие меняются быстрее, чем времена года. Хорошо, хоть адрес его есть. Твой Володя сможет с ним на базу съездить, витрины загрузить? А то ведь отдадут другому магазину, и опять с этим старьем останемся. Ладно, пусть заводит ЗИЛок, поедем к нашему пьянице домой.

Геннадий открыл дверь, неловко улыбаясь, отступая вглубь коридора и пытаясь застегнуть ворот рубашки.

- Вы меня простите, Тамара Валерьевна, я в выходной отработаю. День рождения у меня был вчера, перебрали немного с друзьями.

- Никаких выходных! За витринами едем. Я что, их сама должна грузить? Десять минут тебе на сборы. Мигом мне!

- Сейчас, сейчас. Я переоденусь тогда в рабочее, я быстренько.

Тамара Валерьевна обвела глазами комнату, видно, когда-то ухоженную, сохранившую остатки заботы добрых женских рук, но уже запущенную, захламленную, с запятнанными облезлыми обоями. Взгляд ее остановился на уголке, украшенном вышитым полотенцем. Там стояли две иконы. Одна обычная, какие Тамара не раз видела в деревне, когда приезжала к родителям в гости. Практически в каждом доме была икона Женщины с Ребенком на руках. "Богородица!" - вспомнила Тамара. А вторая икона была такого же размера, но это явно был шедевр, непонятно как попавший в это убогое жилище пьяницы. Мягкие золотисто-коричневые краски, металлический оклад ("Надо же - вспомнила, как называется"), а глаза смотрели прямо в душу. Ей стало и радостно и неуютно, и нельзя было оторваться от этих глаз.

- Ну что, нравится?

Тамара Валерьевна вздрогнула от неожиданности.

- Да, замечательная икона.

- Возьмите себе, это подарок вам, - Геннадий не знал, как умилостивить грозную директрису за прогул. - Берите-берите, все равно кто-нибудь из собутыльников снимет и пропьет. А бабушка Христина очень любила эту икону, много мне о ней рассказывала. Да я уж все забыл. Бабушка померла два года назад. А я вот без нее... - он смущенно переминался, - запил вот.

Он поискал, во что бы завернуть икону, но так и не нашел, и тогда снял с божнички рушничок и бережно укутал бабушкино наследство.

- Вот, берите, может, вам она принесет счастье, - он как-то по-детски улыбнулся. - Я ведь не родной внук бабушке. У нее во время войны все сгинули, кто погиб, кто с голоду умер. Она меня из детдома взяла. Если бы сейчас увидела, со стыда бы сгорела.

- А что же вы на самом деле так опустились? - Тамара Валерьевна смотрела на своего грузчика совсем иначе, чем раньше, с несвойственной ей жалостью. - Ладно, дело у нас, потом как-нибудь поговорим.

Уже поздно вечером она вернулась страшно уставшая, но решила вначале найти иконе достойное место, а уж потом отдохнуть. Но удивительное дело - икона нигде не смотрелась "на своем месте". Перемерив все углы, но так и не найдя оптимального варианта, Тамара просто поставила ее на полку полированной стенки.

А уже через полгода они с мужем выехали в другой город, куда его пригласили на более престижную и высокооплачиваемую работу. Но перед отъездом Тамара Валерьевна устроила Геннадия на комбинат электрослесарем. Она чувствовала, что его бабушка вместе с иконой словно передала ей заботу о внуке. В первую же ночь после того, как Геннадий вышел на новую работу, ей приснилась высокая статная старая женщина. Она улыбалась: "Вот и хорошо, вот и ладно. Спаси тебя Бог, детка". "Какой странный сон", - думала Тамара, но почему-то никому не рассказала о нем, словно это была тайна, словно это было только для нее.

* * *

Прошло пятнадцать лет...

Тамара Валерьевна стала прилежной прихожанкой. Вот уже несколько лет она не пропускала ни одной важной службы и детей приучила к храму. Старший сын уже был женат, и сноха ждала ребенка. В Рождество 2000-го года она родила девочку.

Тамара Валерьевна заказала благодарственный молебен и долго молилась дома у любимой иконы. Когда она уснула с улыбкой на устах, муж заботливо укрыл ее и поцеловал уже наполовину седые волосы: "Ну, вот мы с тобой уже дед и бабка", - он довольно улыбнулся.

А Тамаре снился высокий строгий старик с пышной седой шевелюрой, повязанной черной лентой через высокий лоб: "Почему ты не молишься обо мне? Молись!" Рядом встали какие-то люди, мужчины и женщины, старые и молодые: "Молись о нас, - больше некому!" Подошла статная старушка. Тамара узнала ее, она уже не раз снилась ей: "Молись о нас, детка, больше некому!" - "Но о ком? Я не знаю ваших имен!" - "О упокоении создателя образа Спасителя и сродниках его. А имена наши Господь знает".

Проснувшись, женщина плакала у икон: "Господи, прости меня, недогадливую, неблагодарную. Упокой в Царствии Твоем раба Твоего, создателя образа Твоего святого и сродников его усопших, прости им вся согрешения вольная и невольная. Имена же их, Господи, Ты Сам веси".

Мелодично зазвонил телефон. Звонил сын.

- Мама, мы с Соней решили тебе дать право выбрать имя для внучки. Согласна?

- Сынок, я так растерялась. Подумать нужно.

- Да что думать? Давай навскидку!

- Ну, хорошо, - она растерянно улыбалась. - Может, Христина?

- Именно Христина, не Кристина?

- Да, сынок, именно Христина.

- Ну что ж, хорошее имя. Так и назовем.