Морис Роллина Бабочки и др. 106-110-е

Морис Роллина Долина, поросшая нивяником, 106-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Саре Бернар.

Гряда ущербных скал стоит над котловиной.
Невероятный вид - огромнейший овраг,
сбирающий дожди и росы, как черпак,
и ставший потому обильной луговиной.

Дороги здесь узки, таинственны и глухи.
Здесь явь порой чудней досужих небылиц.
Тут могут, затаясь, подстерегать девиц,
на перепутьях их, проказливые духи.

Окрестность так дика, что нет сюда и ходу.
Нет эха, нет гудков и лязга поездов.
Все дальние шумы стихают без следов.
Лишь слышно, как скала по капле цедит воду.

Здесь в смене разных чувств, в их странной веренице,
за тишиною вслед идёт нежданный шум.
Вдруг радостью пахнёт, и дол опять угрюм.
Здесь трудно угадать, что может приключиться.

Там песен не поют, не вяжут шерсть пастушки.
Никто овец и коз не водит в тот овраг.
Там, хвастаясь собой, ни василёк, ни мак
не тянут вверх свои цветущие верхушки.

Тут падубы в строю. И каждый, как охранник,
всё лето стережёт совсем особый луг,
залёгший вдалеке от замков и лачуг, -
тут, полня даль и ширь, цветёт густой нивяник.

Колеблясь на корню, один другому вторя,
в нежнейшей белизне и в золоте стоят
цветы - не разберёшь, кто тут сестра, кто брат, -
в бесчисленном своём немом и мирном хоре.

К ним, бросив вяз и клён, слетают с веток птицы;
и бабочка летит, сменяя в унисон -
под цвет и ритм цветов - и трепет свой и тон,
и, не сомнув цветов, на венчики садится.

Ведя свой фаэтон сквозь это изобилье,
в цветах увидит Эльф подобия колёс,
и Сильф, как в облаках, любуясь блеском рос,
несёт среди цветов трепещущие крылья.

На хрупкие цветы нивяника природа
с участием глядит, смирив свой частый гнев,
в уединенье их, как на невинных дев,
на каждого надев наряд высокой моды.

Поповником их кличь, ромашкой, маргариткой,
нивяником зови - большой ошибки нет.
Но как их часто рвут, ища у них ответ,
в гаданьях о любви, в тоске под этой пыткой !

Нивяник - не пахуч, не роза из Эдема,
и запахом своим не завлечёт в мечту.
Он - символ, чтоб собой означить простоту.
Его цветы - её наглядная эмблема.

Все шёпоты его, невнятные нам фразы -
непревзойдённый гимн в честь благости небес,
которые с высот, сквозь толщи скал, сквозь лес
доносят до цветов лазурные экстазы.

Пока с утра заря янтарными лучами
не высушит всех слёз, что причиняет ночь,
нивянику ничем в печали не помочь,
он попросту грустит в тоскливой панораме.

Но тут глаза без век приветно вскинет Солнце -
и радостно вздохнёт, проснувшись, Пропасть-Рай.
Ей братский поцелуй пошлёт весь дикий край.
Все камни оживут, и все цветы-питомцы.

А вечером цветы раскинутся, блистая, -
(когда все ветви крон лучами пронзены
под чистым серебром сияющей Луны) -
как светлый белый пар, как шкурки горностая.

Вот тут-то и придут два призрачных виденья:
над сонною волной изящных белых звёзд
бок о бок, как в плащах, предстанут в полный рост
дух вечной тишины и дух уединенья.


Maurice Rollinat Le Val des marguerites, 106-e.

A Sarah Bernhardt.

C’est au fond d’un ravin fantastique et superbe
Ou maint rocher lepreux penche et dresse le front :
Une espece de puits gigantesquement rond
Dont l’eau n’aurait servi qu’a faire pousser l’herbe.

La, le mystere emu deployant ses deux ailes
Fantomatise l’air, les pas et les reflets :
Il semble, a cet endroit, que des lutins follets
Accrochent leurs zigzags a ceux des demoiselles.

L’horreur des alentours en ferme les approches ;
L’echo n’y porte pas le sifflet des convois ;
Ses murmures voiles ont le filet de voix
Des gouttelettes d’eau qui filtrent sous les roches.

C’est si mort et si frais, il y flotte, il y vague
Tant de silence neuf, de bruit inentendu,
Que l’on pressent toujours en ce vallon perdu
Quelque apparition indefiniment vague !

Il n’a jamais connu ni moutons, ni chevrettes,
Ni bergere qui chante en tenant ses tricots ;
Les tiges de bluets et de coquelicots
N’y font jamais hocher leurs petites aigrettes :

Mais, entre ses grands houx droits comme des guerites,
Ce val, si loin des champs, des pres et des manoirs,
Cache, tous les etes, ses gazons drus et noirs
Sous un fourmillement de hautes marguerites.

Choeur vibrant et muet, innocent et paisible,
Ou chaque paquerette, a cote de sa soeur,
A des mouvements blancs d’une extreme douceur,
Dans la foule compacte et cependant flexible.

L’oiseau, pour les froler, quitte l’orme et l’erable ;
Et le papillon gris, dans un mol unisson,
Y confond sa couleur, sa grace et son frisson
Quand il vient y poser son corps imponderable.

Le Gnome en phaeton voit dans chacune d’elles
Une petite roue au moyeu d’or bombe,
Et le Sylphe y glissant pense qu’il est tombe
Sur un nuage ami de ses battements d’ailes.

La Nature contemple avec sollicitude
Ce petit peuple frele, onduleux et tremblant
Qu’elle a fait tout expres pour mettre un manteau blanc
A la virginite de cette solitude.

On dirait que le vent qui jamais ne les froisse
Veut epargner ici les fleurs des grands chemins,
Qui plaisent aux yeux purs, tentent les tristes mains,
Et que l’Amour peureux consulte en son angoisse.

Nul arome ne sort de leur corolle bleme ;
Mais au lieu d’un parfum mortel ou corrupteur,
Elles soufflent aux cieux la mystique senteur
De la simplicite dont elles sont l’embleme.

Et toutes, chuchotant d’imperceptibles phrases,
Semblent remercier l’azur qui, tant de fois,
Malgre le mur des rocs et le rideau des bois,
Leur verse de si pres ses lointaines extases.

Avant que le matin, avec ses doigts d’opale,
N’ait encore essuye leurs larmes de la nuit,
Elles feraient songer aux vierges de l’ennui
Qui s’eveillent en pleurs, et la face plus pale.

Le soleil les benit de ses yeux sans paupieres,
Et, fraternellement, ce Gouffre-Paradis
Recoit, comme un baiser des alentours maudits,
L’ame des vegetaux et le soupir des pierres.

Puis, la chere tribu, quand le soir se termine,
Sous la lune d’argent qui se joue au travers,
Devient, entre ses houx lumineusement verts,
Une vapeur de lait, de cristal et d’hermine.

Et c’est alors qu’on voit des formes long-voilees,
Deux spectres du silence et de l’isolement,
Se mouvoir cote a cote, harmonieusement,
Sur ce lac endormi de blancheurs etoilees.


Морис Роллина Бабочки, 107-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Луиджи Луару*.

Они изящества полны,
едва оставят жёсткий кокон.
Они - шальные летуны:
то вьются около сосны,
то соберутся у стены,
то замелькают возле окон.
Они изящества полны,
едва оставят жёсткий кокон.

Им нравятся чертополох,
самшит, орешник, ежевика,
и падуб, и зелёный мох.
Им по душе цветущий лох.
Для них любой цветок не плох -
всё, что растёт в саду и дико.
Им нравится чертополох,
самшит, орешник, ежевика.

Их всех зовёт на медосбор
неодолимое влеченье.
Они летят во весь опор
к кувшинкам посреди озёр -
в таком числе, что застят взор,
искателям уединенья.
Их всех зовёт на медосбор
неодолимое влеченье.

Белы, желты, черны, серы;
в лазурных лентах, в красных пятнах;
разнообразны и шустры;
летят, не убоясь жары,
и на цветах у них пиры
среди полянок ароматных.
Белы, желты, черны, серы;
В лазурных лентах, в красных пятнах.

Их ветер гонит помелом.
Они вверяются потоку.
Вот их несёт над ручейком,
вот - над зелёным уголком.
Без ветра - движутся тишком
и целят сесть неподалёку.
Их ветер гонит помелом.
Они вверяются потоку.

Им частый папоротник мил.
Они над дроком шаловливы.
Где их пурпурный мак пленил -
там в них родится жаркий пыл:
дрожат пластинки пёстрых крыл,
на них цветные переливы.
Им частый папоротник мил.
Они над дроком шаловливы.

Краса у бабочек хрупка.
Пыльца не терпит прикасаний -
листка, тычинки, лепестка
при посещении цветка;
теряется от ветерка,
от всяких встреч и от прощаний.
Краса у бабочек хрупка.
Пыльца не терпит прикасаний.

Скользнула ящерка на пляж,
блеснула - с примадонной споря.
А в бабочках - уже кураж,
неистовый ажиотаж.
Их крылья - полный такелаж.
Они - как паруса на море.
Скользнула ящерка на пляж,
блеснула, с примадонной споря.

Их резеда и васильки
сочли летучими цветами.
На них грачи и кулики
глядят во все свои зрачки,
готовые, уняв смешки,
признать достойными друзьями.
Их резеда и васильки
сочли летучими цветами.

Когда летит "Павлиний Глаз",
так кажется - блестят рубины,
гагат, коралл, сапфир, топаз.
И ноги сами рвутся в пляс,
и радость вводит нас в экстаз.
Все души и сердца едины.
Когда летит "Павлиний Глаз",
так кажется - блестят рубины.

Но встреча с "Мёртвой Головой"
внезапно вносит отрезвленье.
Та скажет: "Век не долог твой !" -
А мы - с надеждою живой...
А мы - в отваге боевой...
А мы с усмешкою кривой
грешим, не зная угрызенья...
Но встреча с "Мёртвой Головой"
внезапно вносит отрезвленье.

Maurice Rollinat Les Papillons, 107-e.

A Luigi Loir*.

Ils sortent radieux et doux
Des limbes de la chrysalide
Et frolent dans les chemins roux
Les ronces, les buis et les houx.
Pour voir les vieux murs pleins de trous
Et que la mousse consolide,
Ils sortent radieux et doux
Des limbes de la chrysalide.

Par eux, les buveurs de parfums,
Toutes les fleurs sont respirees ;
Ils vont des coudriers defunts
Aux nenuphars des etangs bruns ;
Et par eux, les chers importuns
Des solitudes eplorees,
Par eux, les buveurs de parfums
Toutes les fleurs sont respirees.

Rouges, gris, noirs, jaunes et blancs,
Lames d’azur, teintes de rose,
Ils rasent, gais et nonchalants,
La touffe d’herbe aux bouts tremblants ;
Et par les midis accablants
Ils voyagent dans l’air morose,
Rouges, gris, noirs, jaunes et blancs,
Lames d’azur, teintes de rose.

Ils sont portes par le vent lourd
Ainsi que la feuille par l’onde ;
Au-dessus du ruisseau qui court
Leur vol est somnolent et court.
Seuls, dans le crepitement sourd
De la campagne verte et blonde,
Ils sont portes par le vent lourd
Ainsi que la feuille par l’onde.

Sur les fougeres des grands pres
Et les genets aux gousses noires,
Sur les coquelicots pourpres,
Ils fremissent tous effares.
Et l’on voit leurs tons diapres,
Eblouissants comme des moires,
Sur les fougeres des grands pres
Et les genets aux gousses noires.

Les papillons perdent un peu
De la poussiere de leurs ailes
Dans le bonjour et dans l’adieu
Qu’ils murmurent au chardon bleu ;
Et, maintes fois, dans plus d’un jeu
Avec leurs soeurs, les demoiselles,
Les papillons perdent un peu
De la poussiere de leurs ailes.

Sur la cote ou le lezard vert
Glisse avec un frisson d’etoile,
Ils s’arretent sous le ciel clair
Au milieu d’un calice ouvert :
Leurs ailes bien jointes ont l’air
D’une toute petite voile,
Sur la cote ou le lezard vert
Glisse avec un frisson d’etoile.

La paquerette ou le bluet
Les prend pour des fleurs envolees
Et l’oiseau, d’un oeil inquiet,
Les suit sur son rameau fluet.
Jolis rodeurs au vol muet,
Quand ils passent dans les vallees,
La paquerette ou le bluet
Les prend pour des fleurs envolees.

Le Paon-de-jour sur le zephyr
Seme des pierres precieuses ;
Jais, corail, topaze et saphir ;
Sur la rose il vient s’assoupir ;
Sa vue arrete le soupir
Et rend les prunelles joyeuses :
Le Paon-de-jour sur le zephyr
Seme des pierres precieuses.

Soudain le Sphinx-tete-de-Mort
Passe et dit : « Tu seras cadavre. »
On a dompte l’ennui qui mord,
On est a l’abri du remord.
Et libre, nonchalant et fort,
On s’en va sans rien qui nous navre.
Soudain le Sphinx-tete-de-Mort
Passe et dit : « Tu seras cadavre. »

Справка.
*Луиджи Луар (1845-1916) - Louigi Aloys-Francois-Joseph Loir - художник, причисляемый
обычно к числу французских импрессионистов. Родился во французской семье в
австрийском городе Гориц. В юности учился живописи в Парме у итальянских мастеров.
Его называют создателем своего жанра в живописи, который назвали "Parisianisme".
В его обширном творчестве виднейшее место занимают картины, посвящённые пейзажам
населённого людьми Парижа. В частности, это изображения городских бульваров и площадей. В 1893 г. он написал картину, изображающую Большие Бульвары, иллюминированные в честь заключения знаменитого франко-российского союза.
 

Морис Роллина Шиферная крыша, 108-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Луи Бернару*.

Там шиферный скат - что картина -
сверкает с утра на заре.
А рядом - чебрец на горе
и козы красуются чинно.

Там, вплоть до Святого Мартина,
гадючки томятся в жаре.
Там шиферный скат - что картина -
сверкает с утра на заре.

Когда поспевает малина,
увидишь в грозу на дворе,
как молния чёрной поре
додаст бирюзы и кармина.
Там шиферный скат - что картина.


Maurice Rollinat La Toiture en ardoises, 108-e.

A Louis Bernard.

La vieille toiture en ardoises
Etincelle des le matin
Sur le coteau qui sent le thym
Et qui plait aux chevres narquoises.

Au temps des viperes sournoises,
Et jusqu’apres la Saint-Martin,
La vieille toiture en ardoises
Etincelle des le matin.

Et dans la saison des framboises,
On voit luire au fond du lointain,
Avec l’eclair noir du satin
Et le reflet bleu des turquoises,
La vieille toiture en ardoises.

Справка.
*Луи Бернар - весьма распространённые во Франции имя и фамилия. Трудно угадать,
кто это такой. Среди художников, оформлявших для Сары Бернар в 1899 г. её "малый
Лувр" - зрительское фойе в её театре, упоминается, кроме Abbema, Clairin'а и Альфонса
Мухи, ещё и Луи Бернар. Возможно это и есть адресат "Шиферной крыши".

Морис Роллина Вилланель о дождевом червяке, 109-е.
(Перевод с французского).

Дождевой червяк, скромняга, -
слеп, беззуб и вечно наг.
Ни к чему ему отвага.

Он - не змей и не червяга, -
хоть и вьётся - так, и так -
дождевой червяк, скромняга.

Если б слышал шум от шага,
так не лез бы под башмак.
Ни к чему ему отвага.

Парк и сад ему на благо.
Там спокойно, где ни ляг
дождевой червяк, скромняга.

В речке, где растёт бодяга,
иногда и рыбка - враг.
Ни к чему ему отвага.

Он - таинственнее мага,
но не дерзостный смельчак,
дождевой червяк, скромняга.

Все страшны: и гусь, и гага,
и любой лихой рыбак.
Ни к чему ему отвага.

Хоть какая передряга -
роет грунт резвее драг,
дождевой червяк, скромняга.

Лезет в глубь во тьме оврага
и жиреет там червяк.
Ни к чему ему отвага.

Червяком дана присяга -
охранять подземный мрак.
Дождевой червяк, скромняга, -
ни к чему ему отвага !


Maurice Rollinat Villanelle du ver de terre, 109-e.


Le malheureux ver de terre
Vit sans yeux, sans dents, tout nu,
Dans l’horreur et le mystere.

Tortueux comme une artere,
C’est un serpent mal venu,
Le malheureux ver de terre.

Jardinet de presbytere,
Et vieux parc entretenu
Dans l’horreur et le mystere

Tentent par leur ombre austere
Et leur calme continu
Le malheureux ver de terre.

Il suit l’etang deletere
Et le buisson biscornu
Dans l’horreur et le mystere.

Reptile humble et sedentaire,
Dans son trajet si menu,
Le malheureux ver de terre

Fuit la poule solitaire
Et le pecheur saugrenu
Dans l’horreur et le mystere.

Lorsque la chaleur altere
Le sol herbeux ou chenu,
Le malheureux ver de terre,

Qui de plus en plus s’enterre,
Devient gros, rouge et charnu
Dans l’horreur et le mystere.

Et c’est le depositaire
Des secrets de l’inconnu,
Le malheureux ver de terre
Dans l’horreur et le mystere.

Морис Роллина Змеиное молоко, 110-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Фернану Икру*.

Уж смерть была близка. Стара была змея.
Лежала, затаясь, почти что без движенья, -
как скрытое внутри сознанья угрызенье.
Теперь лишь досаждать ей стали кумовья.

Но голод, подступив, прервал оцепененье.
Понадобился ей: для пищи, для питья,
как зелье, чтобы дух воспрял от забытья, -
волшебный молочай, надежда на спасенье.

И вот, лишь только свет взбодрил её чуть-чуть,
ползком, едва тащась, змея пустилась в путь.
Устала, хоть всего сажень прошла при этом.

Стощав, закоченев, скорей взялась за пир
и с жадностью сосёт, приткнувшись, как вампир,
свой сочный стебелёк, цветущий жёлтым цветом.


Maurice Rollinat Le Lait de serpent, 110-e.

A Fernand Icres*.

Le serpent est si vieux, si voisin de la mort,
Qu’il ne sort presque plus de son triste repaire,
Ou, n’ayant desormais que l’ennui pour compere,
Il vegete enfoui comme un ancien remord.

A la longue sa faim s’irrite et s’exaspere,
Mais une herbe laiteuse et d’un facile abord
Nourrit l’infortune reptile qui se tord,
Et lui verse l’oubli de son passe prospere.

Aussi, quand le soleil le galvanise un peu,
Il se traine aupres d’elle en rampant comme il peut,
Et, tout las d’avoir fait ce voyage d’une aune,

Le pauvre vieux serpent famelique et gele,
Avec des succions de vampire essouffle,
Pompe et bibe le lait de la plante a fleur jaune.

Справка.
*Фернан Икр. Смотреть справку к стихотворению Мориса Роллина из той же книги
"Неврозы", № 59 "Две змеи" - "Les deux serpents".