Гончая

За окном сквозь дымку светило солнце, позволяя увидеть грязно-серое весеннее поле и кромку выцветшего куцего леса. Трава под окном тоже была серой, измазанная подтаявшим снегом, изредка переходила она в темно-бурые пятна с примесью малахитовых травинок.
Небо было темным, почти черным по краям, как лист подожженной папиросной бумаги, вывалянный в грязи, и даже маленькое светлое пятнышко солнышка то и дело исчезало, как светящаяся хищная рыба исчезает в синей глубине океана.
Рама тоже была скучная и той же гаммы — желто-белая, с деревянными заусенцами и облупившейся кое-где краской. В подоконник давно уже въелись коричневатые разводы от постоянно живущей здесь грязной чашки с кофе, от лужиц, к коим вели потеки с горшков, в которых росли такие же, едва ли не увядшие, безликие цветы.
Заяц пододвинул стул поближе к окну, высматривая в нем, там, за мутным стеклом, бордовый закат, что вот-вот должен был окрасить всю эту серость в кривоватые кровавые тона.
Дым, казалось, стекал волной по опавшим стебелькам пшеницы, пылью и лепестками цветов, словно пеной ударяясь о хвоинки черной земли леса. Там давно уже зажглись маленькие желтые огоньки — яркие-яркие, как звездочки. Как те самые цветы, которые так любил Заяц.
Ветер стих, на горизонте замаячила акварельная розовая полоска, расползаясь, стараясь слизнуть рыжеватое солнышко своим прозрачным язычком.
Заяц обнял лапами чашку, хмурясь и всматриваясь снова в тени ласточек на вечернем — теперь уже ночном — небе.
Лес стал черным-черным, и от него тоже отделилась тень, сливаясь с той, багрово-красной, уже укрывшей солнце; расплылась, как краска на мокрой бумаге, заискрилась теперь уже белыми звездами, укрывая притихшее поле и матовые колючие колоски мерцающими снежинками.
Заяц обернулся, уставившись на эмалированный желтый чайник — единственная вымытая посудина в этой избушке. Откинулся назад, разворачиваясь к излюбленному окну, рассматривая словно сшитую из двух материй ткань — темно-синюю с белыми пятнышками и черную, зубцами пришитую к ней, с желтыми.
Небо чернело, шов расползался, и вскоре стало казаться, что все эти звездочки — не что иное как какой-то странный рисунок, вычерченный ломаными линиями траекторий снежинок. Снег, кстати, уже укрыл своим пушистым покровом внешний подоконник, продолжая так же монотонно подсвечивать невзрачную сырую землю, растопленную днем белесым холодным солнцем.
Заяц хотел было отвернуться — закат же ведь кончился — но не тут-то было — линии принимали весьма знакомые очертания колючей и жесткой Гончей.
Заяц подобрался на стуле и залпом допил горячую коричневую жидкость.
Глаза Гончей были яркими — темно-алыми, багряными, светящимися; клыки и когти отдавали желтизной, а поседевшая шерсть на губах и кромке ушей напоминала почему-то вечерний подтаявший снежок.
Гончая, как и любой пес, отряхнулся от снега, падавшего хлопьями, фыркнул сипло и подошел к краю освещенному луной лесу. Привстал на задние лапы, приветствуя не пойми кого — то ли ночь, то ли угрюмого Зайца, с проблеском надежды в своих блеклых голубых глазах взирающего на это действо.
Подобрался пес тихо-тихо — к окну, перед которым статуэткой затих Заяц, нос Гончей проник сквозь стекло, глаза горели, уши были прижаты к голове. Зубы обнажились в подобие улыбки, язык тронул пушистые лапы, щекоча, и тот самый мокрый нос ткнулся куда-то за длинное заячье ухо; когти царапнули по подоконнику, сзади полыхнула очередная звезда, падая; Гончая чихнула, оборачиваясь, не обращая внимания на робкие касания Зайца, повернулась снова к нему, обжигая дыханием, оскалилась, напряглась, предупреждая прыжок, заглянула в глаза, явно намереваясь что-то сказать; повела ушами.
Засвистел эмалированный чайник, а Заяц чуть не упал со стула.
Задышал часто-часто и глубоко, пока не закружилась голова, выдохнул тихо: "Фух...", потом еще раз, обнимая себя лапами: "Фу-у-у-ух...", закрыл глаза, чувствуя, как колотится сердце — быстро-быстро — как секунду назад бешено стучало сердце Гончей.

Было темно, упавшие в траву с небосвода звезды теперь уже не светились, погаснув с едва слышным шипением, затихли; ветер словно очнулся — подхватил снежинки и кружил, кружил, кружил, пока те не скрылись в сером предутреннем тумане.
Силуэт Гончего пса растворялся, сжираемый яркими всполохами-искрами зеленоватого с дымкой рассвета; убегал, воя, за темно-зеленый малахитовый лес, скалясь, улыбаясь одними посветлевшими глазами; мелькнул вдалеке обрубок-хвост, сожженный солнцем. Исчез, оставив на снегу отпечаток огромной волчьей лапы.
И Заяц откуда-то знал — он появится. Когда-нибудь. Обязательно.
Он дождется.