Когда наш дом сожгли...

Когда наш дом сожгли, мы с Анкой остались в нем сиротами. Сидя на горе с пеплом, вымазанные гарью, мы даже не плакали. Кругом вся земля была изрыта воронками от бомб, повсюду были разбросаны части тел бывших друзей, знакомых, соседей. Самое страшное даже не то, что мы видели, а то, что воздух вдруг наполнился мельчайшими частичками крови, кожи, волос, ткани и при этом ужасно воняло паленым. Запах не имел ничего общего с ароматом дров, мирно потрескивающих в печке. Мы ощущали вкус войны. Глубоко на небе оставался налет горечи, то ли от чувства потери и безысходности, то ли от сажи и копоти. Опаленное горло не болело, т.к. глотать было нечего, мы уже вторые сутки не ели и не пили. Какие-то два ополоумевших мужика орали, что мы ничтожество и что немцы придут и добьют нас и уничтожат все живое. Помню, мне было жутко обидно. Странно, что это чувство еще было внутри, потому что в ослабленном теле и выжженной душе мало что отзывалось резонансом. Но ненависть к немцам отражалась в наших детских глазах разрушенными домами, дымом и смертью… Мне было жалко свою кошку. Она только родила 4-х котят, чудесные маленькие комочки жизни. Стоит ли говорить об этом, когда соседский мальчишка Ванька, годом от роду, неистово орал, когда огонь настиг его в детской кроватке с бережно вышитой крючком белой накрахмаленной кружевной накидкой. Мой отец офицером где-то на подступах к Воронежу в составе 3-ей дивизии ПВО отстаивал свой город потом и кровью. Я не знала, какое число, но точно помнила, что был июль. Ведь через месяц у меня должен быть день рождения. Я люблю лето..но лето 42-го я не забуду никогда..
     Когда они пришли, нас осталось не много – сплошь женщины и дети. Кто-то был серьезно ранен, обожжен, ослеп, оглох. Часть из нас повесили на закате, соорудив наспех из остатков досок, когда-то служивших стенами домов, кривые деревянные триноги, страшные монстры, сопровождающие войну повсюду. На перекладинах висели люди. Беспорядочный рой мух кружился над их головами, облепляя глаза и губы. Какой-то мальчишка рыдал с широко открытыми глазами, дергая за подол женщину средних лет с красивыми густыми русыми волосами, выбивавшимися из-под платка. Даже смерть не исказила ее ровного женственного лица с красивыми серыми глазами. Уже не оставалось сомнений – это была его мама. Какой-то немецкий солдат, проглотив очередную порцию чего-то из своей фляги, даже не поворачиваясь, направил на мальчишку свой автомат. Короткая очередь и только что живое существо повалилось на оземь, рядом с висящим телом матери…Ребенок, видимо, громко кричал, чем жутко раздражал пьяных солдат. Мама…я не хотела думать об этом слове. Остатки того, что внутри сжимались от сочетания этих звуков и даже от шевеления губами. Ма-ма…она ушла от нас задолго до того, как пришли немцы. В соседней деревне понадобилась помощь каким-то людям, которых я не знала. И мама, собрав маленький узелок, сплошь из чистых простыней, куска каленого сахара и большой сизой иглы, в ночь направилась туда пешком, спасать одну лишь маленькую жизнь, которую теперь так не жалели немцы…Я была уверена, что она жива, просто не успела вернуться. А может, возвращаясь, она спряталась в воронке от бомбы и ждала удобного случая, когда придет и заберет нас. Анка…ее родители и маленький брат погибли еще в 41-ом. И вот уже год она жила с нами, как член семьи. Маленькая белокурая девчонка с глазами, повзрослевшими на целую вечность, но не ставшими жестокими и черствыми.
     Наутро нас повели этапом. Куда, никто не знал. Ровным строем мы шагали в зловещей тишине. Лишь изредка раздавались плач младенцев и жалобные стоны раненых и стариков. Казалось, весь воздух был пропитан страхом и ненавистью. Жадно раздувая ноздри мы ловили раскаленный июльский жар...

Продолжение следует...