Дефицит красоты

         Всю дорогу Виктор, как опытный торговец, искал моё слабое место. И теперь, едва мы припарковались, он достал смартфон и принялся показывать снимки. Экран был мелкий, я с трудом разбирал детали.
         – Это не подсвечники. Это называется: миракли. Они из помещичьей усадьбы. Такие же были у Лермонтова. Человек курил, смотрел в темноту, в хрустальных подвесках плавал дым, образы, отсветы. Одной ножки только нет.
         – Протазан или рожон – остриё для пики, только ржавое. Отсюда и выражение.
         – А это – «солнышко», русский ключ церковный. Солярная символика, всё путём. Семнашка чистая.
         Я уже устал от его богатств и хотел в гостиницу, в свой номер. Достать из сумки драгоценный кокошник, расшитый тугой золотой нитью, украшенный выпуклыми, словно букле, золотыми листьями мифических растений, с чернильным штампом старинной мастерской на тёмно-зелёной подкладке. Кокошник был в отличном состоянии, только подкладка чуть лоснилась на сгибе. Я хотел рассмотреть в деталях, убедиться, что она родная, оригинальная. А после взять недочитанный в поезде путеводитель, добить главу, подумать, повоображать прошлое этого областного города. В семидесятых он был чуть не литературной столицей и славился бурной богемной жизнью. Поужинать я собирался в легендарном «Севере», где недавние кумиры пропивали свои скудные провинциальные гонорары.
        – А может, в «досуг» тебе позвонить, они прямо в соседнем здании, а? – не унимался Виктор.
        Я понял, но не сразу, так запросто, буднично перешёл он от «чистой семнашки» к плотским прихотям. Мы попрощались, он вырулил джип с пятачка у гостиницы и умчался в свой деловой коллекционерский мир.
        Утром отправились в музей. Он находился в здании собора. В советское время алтарь вынесли, фрески с иконами заменили народным искусством. Обошли экспозицию. По  нашей  теме  была  только  одна  витрина: «Женский  праздничный  костюм.  XIX  век.
Н-ский район», помещалась она в правой апсиде. За стеклом стояли три восковые фигуры в полном облачении. Лучше других была средняя, на ней был высокий бисерный кокошник, крупные жемчужные серьги и шитый золотом фиолетовый плат, замкнутый на груди незаметной глазу булавкой. Поверх фиолетовых складок три серебряных гайтана обрамляли массивное янтарное ожерелье.
        – Видишь, сколько самоцвета, он новый, такого легко набрать. Главное – не жалеть. Сарафан лучше чёрный, праздничный. Плюс ряд пуговиц, крупных, только их и видят. Старинные нужны. Тыщи по три за штуку можно поискать. А рубашка – всё равно, старая, новая, одни рукава белые, – настраивал меня Виктор на новую покупку. – И гайтан я вам найду.
        Дома, в галерее, мы хотели показать русскую красавицу во всем великолепии. Вышли на Виктора, он обещал помочь. Целый месяц ждали, думали с воодушевлением: и как один из нас поедет, закупит самое-самое, и как нарядим манекены, и как люди увидят, и кто-то глаза обожжёт, полюбит через костюм победительную красоту и достоинство русской женщины. Шутили: сейчас города требуют то, что раньше в деревне было нормой жизни. Такой теперь случился дефицит красоты.
        Русские уходили сюда, в леса, и от реформ петровских, и от притеснений церковных. Оттого здесь, на севере, дольше сохранялся княжеский чин, и в одежде, и в нравах. Говорят, еще после войны ходили бабы на покос колхозных полей в праздничных рубахах и кокошниках, как на знаменитом полотне Венецианова, а невесту за столом иначе как «княжной» и не величали.
        Но Виктор меня подвёл, – кроме кокошника, у него ничего не было. Весь вчерашний день мы ездили по лавкам местных купцов. В одном лабазе я перебрал  два десятка рваных сарафанов и рубашки с пожелтелыми от стирки подолами. Хозяин лабаза, дядька вполне богатырской комплекции, признался, что еще в феврале всё стоящее отдал на «Мосфильм», а за оставшееся рядил цену, будто очередь стояла. Но тряпок я насмотрелся, насытился так, что в глазах мерцало. Вечером, поглядывая на центральную площадь из окна переоборудованного в сетевую кофейню «Севера», я наряжал прогуливающихся в красочное национальное платье. И преображалась тогда деви;ца в джинсах и кофточке в красну де;вицу: пестрядь светлила лицо, кумач наводил румянец, сарафан придавал грации. Красива дева русская!
        Мы вышли из музея. Светило яркое северное солнце. Огромная площадь была вымощена новой, но уже с  трещинами и провалами, плиткой. Через площадь, над рекой, стояла церковь в честь князя-воина Александра Невского. Ещё совсем недавно там была лыжная база. В правом нефе сидел гардеробщик, в левом выдавали амуницию. Виктор оживился, вспомнил, как пристёгивал крепление прямо на паперти и катил по склону на сугробы ставшей подо льдом реки.
        – Всё иначе было. И материал был. А сейчас и в деревнях ничего, – частил он. – Приезжаешь, все забрано. Найдёшь сундук: и денег отдашь, и вещь перебрана, и пуговицы срезаны в девяностые. Но тебе – из своих запасов – дам.
Потом он засобирался «на адрес». Мы договорились, что фото пуговиц он скинет, гайтан подыщет, и веб-мани наладит.
Оставалось два часа до поезда.
        На площади был ещё один, последний магазин. Зелёная фанерка с надписью «Антиквариат» и стрелка наверх, во второй этаж деревянного дома. На крыльце бородатый неопрятный мужик, короткими отрывистыми движениями, курил в руку.
        –  Здрасьте, – он подвинулся, пропустил вперёд, – а найдёте что, так ваше.
Я осмотрел обычный набор: пяток икон по стенам, рассохшийся деревянный ковш в углу, стянутый белым проводом разобранный «Зингер», медь, замки и два безмена в замусоленной стеклянной витрине.
        Один замок мне понравился, я взял его со стола, спросил цену, стал осторожно примерять привязанный бечёвкой ключ. В это время зазвонил допотопный телефон.
        – Да, Коля, да. И не надо сегодня, ждёт твоё дело. Ты уж догуляй, а потом, с понедельничка, и посподручнее, – мужик отогнул ус, залез средним пальцем в рот, поворочал, поковырял и продолжил. – Так, ить, в «досуг» и звони. Я? Ну, когда… в марте. Дак, и привезли, и доставили. А ты бери две, и три машины вызывай, чтоб они минут в тридцать с разницей, вот и выберешь. А лучше деревенскую. Деревенская, она со всех точек зрения лучше.
        Я вертел в руках замок от несуществующего уже нигде амбара, ключ вкручивался до упора, но дужка не поднималась. Глупые девки, везде глупые, и у нас тоже, сидят студентки в кафешках на Невском, ждут вызова. Думают, побалуют, подработают и – баста. Теперь и не знаешь, кто она, девушка, или по работе.
        Наконец, мужик закончил разговор. Бородища со стороны трубки была помята.
        – Что, так просто это теперь?
        – А что сложного-то, вот, – мужик хлопнул по стопке лежавших на столе, поверх чёрной от времени иконной доски, газет. – Тут телефонов – тьма. Одни салоны. Работы-то нет, а кушать надо. Цены до тыщи упали. Любая твоя. Деньги-то – небольшие.
        Вот и весь разговор. Замок я не купил. Но что-то липкое вынес я из этого магазина. Это так входит в каждого, понемногу, легко, «любая твоя», как устоять. Мальчишкой ведь остаёшься. Русые, чистые, светлоглазые. Не барби силиконовые из зарубежного кино, а свои. Внучки, правнучки победителей. Первое поколение, которое легло в грязь, как снопы. Бабки, прабабки их, как они там свыкаются, что чрево, по крови к внучкам перешедшее, теперь так живёт. Мучаются их души.
        Я зашёл в церковь, постоял у свечницы. Покаялся о своём, тайном, вроде, нестыдном, а сейчас нестерпимо бесчестном. Понятно, что лыжная база, и что коллективизация, и что война, и что бедствия были, не вообразить. И про новенький телефон с камерой понятно, что сто;ит он в ларьке дофиго;в больше, а купить надо. Значит, неделю, месяц в простынях биться, это если тебя «выбирают», а хозяин  хоть половину денег даёт. А к телефону ещё чехольчик, и ремешок, и цепочка, и так до бесконечности, и никаким телом этой амбразуры не заткнуть. Лезут оттуда бес за бесом.
        Светило солнце, милые русые девчонки шли по северному городу, я ехал на вокзал, увозя в сумке последний кокошник.