1. Девяносто третий год. Комитет защиты. Театр

Борис Пинаев
ДЕВЯНОСТО ТРЕТИЙ ГОД. Комитет защиты

Девяносто третий начался для нас в восемьдесят седьмом. Тогда "Наш современник" опубликовал моё письмо. Собственно, это были две рецензии на два спектакля, соединённые вместе.

ВОЙНА
В декабре 1986 года было создано екатеринбуржское историко-культурное объединение "Отечество". Отечество, Родина, Россия… При слове Россия из глаз текли слёзы… Не часто мы слышали его. Всё больше Советский Союз… Муниципалитетский Союз… Советские-муниципалитетские люди… Почти абстрактные американцы… А тут вдруг возникло ощущение, что можно за неё положить голову на плаху. Не под ковром… На миру и смерть красна…

Общество возглавил бывший однокурсник жёнушки моей Марии (она вместе с ним училась зимой 1964-65 гг. целых полтора семестра, а потом сбежала на заочное отделение)... возглавил журналист Юра Липатников. Маша в то время только-только разогнулась немножко после тяжкой стенокардии (стала инвалидом второй группы). Зря, конечно, я позволил ей тогда влезать в политику. Она и без того совершала столько душеполезного. Но... Во-первых, мне бы её не удержать. Во-вторых, жизнь не перепишешь набело. А мы были такими желторотенькими... Во всяком случае  - мы с Марией. Сразу же сели на росинантов и поскакали защищать русскую театральную классику. Посмотрели пару спектаклей, ужаснулись ("приужахнулись"). Липатников созвал зрительскую конференцию в начале 87-го. В доме работников искусств. Как сумел раздобыть зал? Знатоки сегодня говорят, что тогда помещение можно было получить только с помощью "комитета". Не знаю… Липатникова тогда опекал писатель Серёжа Бетёв, он однажды написал книжку про милицию и мог, наверное, через МВД "пробить" зал в ДРИ.

Сергей умер потом от туберкулёза. Мы его ещё в 70-м навещали в диспансере на Чапаева. Он предлагал: бери у меня денег, бросай работу и пиши книжку. С гонорара отдашь… Я, правда, не поверил, что смогу написать такое… эдакое… что могло бы напечатать издательство. Кроме того, мы к тому времени шибко устали от нищеты, и я никак не мог бросить работу.

На конференции мы критиковали аж самих режиссеров-постановщиков. Самого Пипеля! (Меняю фамилию.) Он сразу (в утешение) получил Государственную премию. Переехал в Москву. И Ахахана… Он тоже уехал в Москву... или в Ленинград... в общем – тоже на повышение…

Друзья-приятели отправили в Москву мои рецензии и всевозможные фотографии ("вещественные доказательства"). В девятом номере "Нашего современника" было опубликовано мое письмо -  и началась жизнь, полная удивительных приключений. Очень громко стали кричать в центральных газетах известный критик Кичин, знаменитый артист Ульянов и некоторые другие лица (Иванов, Сидоров, Петров и Рабинович). Даже некий прибалтийский журнал чуть позднее уделил внимание моей нехорошей персоне. Можно бы, наверное, их сразу всех процитировать, но лучше просто посмотреть, из-за чего сыр-бор разгорелся. Вот одна из двух моих рецензий "Беглость ума и благонравие":

"Занавес открывается. На сцене  - старая русская изба с заколоченными ставнями, вокруг которой возвышаются ничего не поддерживающие бутафорские колонны. Слева над колоннадой громоздится бог весть как туда затащенный гипсовый Вольтер в кресле, справа на крыше почему-то лежит сено. Симметрия, значит, такая... В центре  - на той же крыше -  сооружена башенка с площадкой, обнесенной могильной оградой образца 1987 года. Эту площадку моет дворовый в сапогах, красной рубахе и с плеткой на руке. Вот он разогнулся, перекрестился и выплеснул грязную воду из ведра прямо на французского мыслителя. В это время на крыше появляется госпожа Простакова в спальном халате. Дворовый опускается на колени. Так начинается "Недоросль" Д.И.Фонвизина на сцене свердловского ТЮЗа.

Госпожа Простакова сходит с крыши на землю и заводит всем известный разговор с Тришкой, который якобы обузил кафтан. Все это время помещицу сопровождают раболепные дворовые со стулом и опахалом. Один из них наряжен в рваный полушубок без рукавов, в лапти и бархатные штанишки, другой -  в камзол и штиблеты "прямо из Парижа". Тут же бродит уже знакомый нам "краснорубашечник" с плеткой. В конце концов неугодившего Тришку дворовые хватают за руки и бьют с размаху о колонну. Таким ударом укладывают в гроб римского легионера, но Тришке -  ничего-с...

Появляется брат Простаковой Скотинин -  в парике, ботфортах, с корзиной и свиньей-копилкой. Вся компания "распивает бутылку", причем свою долю получает и прислуживающий здесь лакей в непременных лаптях. Он опускается на четвереньки, хрюкает, изображая свинью, за что Скотинин лично льет ему вино прямо в широко открытый рот (наверное, много репетировали).

Вскоре появляется русский офицер Милон. Он шумно обнимается с чиновником Правдиным, снимает с себя походную одежду и вытряхивает из нее пыль, как бабы трясут грязное одеяло. В дальнейшем Милон только тем и занят, что вопит и бросается на людей с обнаженной саблей, а Правдин каждый раз силой удерживает его от смертоубийства. Так и бродят они по сцене -  два краснорубашечника: дворовый с плеткой и дворянин с саблей (все та же излюбленная симметрия).

Потом приезжает Стародум  - дядя томящейся у Простаковых Софьи. Это старый, толстый, лысый, слепой и глухой субъект с висящей на нем сбруей: лорнетом и слуховым рожком. Ему от роду шестьдесят лет, а выглядит на все девяносто. В разговорах он рычит, хрюкает, все время нелепейшим образом тянет ухо к собеседнику, в самых патетических сценах на потеху публике переспрашивает: каво? Мы-то до сих пор считали его возвышенным резонером: "Ум, коль он только что ум, самая безделица. С пребеглыми умами видим мы худых мужей, худых отцов, худых граждан. Прямую цену уму дает благонравие: без него умный человек чудовище".

Однако пребеглый ум режиссера Д.Ахахана видит благородного российского гражданина по-своему. Наверное, режиссеру очень хочется крикнуть: ничего благородного в этой вашей русской истории не было вовсе! И он совершает прямой подлог, выворачивая наизнанку фонвизинский текст. У Фонвизина, например, вот как:

"Правдин. -Итак, вы отошли от двора ни с чем? (открывает свою табакерку). Стародум (берет у Правдина табак). -Как ни с чем? Табакерке цена пятьсот рублей. Пришли к купцу двое. Один, заплатя деньги, принес домой табакерку, другой пришел домой без табакерки. И ты думаешь, что другой пришел домой ни с чем? Ошибаешься. Он принес назад свои пятьсот рублей целы. Я отошел от двора без деревень, без ленты, без чинов, да мое принес домой неповрежденно: мою душу, мою честь, мои правила".
 
У Ахахана все наоборот: "Правдин. -Итак, вы отошли от двора ни с чем? Стародум (достает свою табакерку). -Как ни с чем? Табакерке цена пятьсот рублев". Текст оборван -  вроде бы пустячок, но Стародум между тем совершенно растоптан. По Фонвизину, он принес домой неповрежденными свою душу и честь, а по Ахахану -  чужую табакерку.

Создается впечатление, что этот простенький прием понравился режиссеру чрезвычайно. Он умудряется выворачивать ситуации наизнанку в течение всего спектакля... Вральман там выглядит по меньшей мере графом Калиостро. Наверное, чтобы подчеркнуть высоту своего полета, в одной из сцен этот немецкий кучер начинает вдруг произносить звук "р" почти совсем по-французски. Правда, с одесским акцентом. Вообще, это единственный цивилизованный человек в России, он даже физзарядку по утрам делает. Ему сам Правдин в подметки не годится. Этот дурачок в свободное от разговоров время обычно торчит на крыше и бессмысленно пялится в трубу...

Зато Митрофан каков! На ученье он является в римской тоге (больше похожей, правда, на обычную банную простыню) и в головном уборе чуть ли не из Оксфорда. Садится за стол с древнейшими манускриптами и медной чернильницей. Еремеевна приносит череп, дворовые кантуют гипсового Вольтера и хором поют под балалайку: "Науки юношей питают..."

Что происходит потом, все знают преотлично: Митрофан не может разделить триста на три, читает часослов через пень-колоду... Да что там Митрофан. Ахахан пытается разъяснить нам, будто в своем отношении к Просвещению, к Европейской Мысли ни дворовый с плеткой, ни Митрофан, ни Стародум принципиально друг от друга ничем не отличаются. Эту самую Мысль в спектакле представляет, воплощает, символизирует, естественно, Вольтер, до сих пор остающийся кумиром нашей французско-нижегородской образованщины. Ах, ах, бедный Вольтер: дворовый вылил на его "статуй" ведро грязной воды, Митрофан нахлобучил ему на уши свою "ученую" шапку, Стародум швырнул на него, как на вешалку, плащ Правдина...

Неужто Россия во мгле окончательно и бесповоротно? Нет, отчего же: у режиссера под рукой масса изобразительных средств. И он пользуется ими, чтобы хоть что-то противопоставить этому мрачному царству. Смотрите: на столе, стоящем посередь сцены, помаленьку собирается комплекс предметов, сошедших прямо с цветной иллюстрации к произведению Еремея Иудовича Парнова "Трон Люцифера": книги, перо, чернильница, череп, розы, свеча. Букет масонской символики. Поверить, что все эти предметы оказались на столе случайно, -  все равно что предположить, будто обезьяна, случайно ударяя по клавишам, может воссоздать трагедию Шекспира. И вот с этого стола дворовый мальчик Тришка потихоньку таскает литературу. Просвещается, стало быть. А просветившись, он, надо полагать, когда-нибудь в будущем попытается перевернуть Россию (совершив здесь, допустим, великую февральскую революцию 1917 года).

Но причем тут масоны? Мы с ними знакомы разве что по газетам, освещающим преступную деятельность неофашистской итальянской ложи П-2. По-видимому, Ахахан хочет напомнить нам, что в русской жизни конца 18-го столетия они играли не последнюю роль. По всей вероятности, он жаждет нам сообщить, будто масоном был сам Д.И.Фонвизин, а стало быть, крайне необходимо сделать причастным масонству хотя бы портного Тришку, еще покамест не испорченного русскими национальными традициями.

Однако уже каких-нибудь сто лет назад некий С.М.Брилиант писал в биографическом очерке: "Принадлежность к масонству требовала серьезности мысли и чувства, известного настроения, к какому Фонвизин как раз был совершенно не способен. Здесь обряд строго соединялся с нравственным обязательством, тогда как видимая набожность Фонвизина ни к чему не обязывала... Холодный, рассудочный ум Фонвизина удержал его от чересчур горячих увлечений, хотя не спас от ханжества..." (Брилиант С.М. Фонвизин. Спб, 1892. С.72 73).

Что-то не получается... Выходит, не ходил Денис Иванович в масонах, а посему никак не мог считать, будто у них в кармане вся правда и будущее России. И за это некий Брилиант очень на него сердит. Может быть, и режиссер Ахахан тоже рассердился за что-то на Фонвизина, а вместе с ним -  и на Россию? Иначе чем же объяснить, что все благородные герои "Недоросля" выглядят в лучшем случае дурачками? Чем объяснить, что их монологи о жизни нравственной и безнравственной усечены до предела или выброшены вовсе? А то, что все-таки оставлено, они произносят, чаще всего, поворотясь спиной к зрителям...

Показательна в этом смысле сцена похищения Софьи. Правдин и Стародум невнятно распинаются о благонравии на верхотуре за могильной оградкой, а в это время из окна прямо под ними дворовые вытаскивают Софью в мешке. Зал прямо-таки покатывается со смеху. Детей "от семи классов и выше" учат смеяться над Стародумом, когда он говорит: "Я желал бы, чтоб при всех науках не забывалась главная цель всех знаний человеческих: благонравие. Верь мне, что наука в развращенном человеке есть лютое оружие делать зло. Просвещение возвышает одну добродетельную душу".

Что ж, и театр можно превратить в лютое оружие... Нас приглашают посмеяться над людьми, коих Василий Осипович Ключевский, наш выдающийся историк, называл "академиками добродетели". Нас приглашают посмеяться и над самой добродетелью, ибо она оскорблена и унижена в этом спектакле.

Кстати, в порядке повышения нравственного и общеобразовательного уровня можно бы порекомендовать постановщикам "Недоросля" (в часы отдохновения от утомительных трудов) почитать того же Ключевского: "Ничего смешного нет и в знаменитой сцене ученья Митрофана, в этом бесподобном, безотрадно печальном квартете бедных учителей, ничему научить не могущих,   мамаши, в присутствии учащегося сынка с вязанием в руках ругающейся над учением, и   разбираемого охотой жениться сынка, в присутствии матери ругающегося над своими учителями... Если современный педагог так не настроит своего класса, чтобы он не смеялся при чтении этой сцены, значит, такой педагог плохо владеет своим классом, а чтобы он был в состоянии сам разделять такой смех, об этом страшно и подумать".

В спектакле свердловского ТЮЗа реализуется именно то, о чем страшно подумать. Не к злу и беззаконию воспитывают здесь отвращение, но учат презирать свое отечество, русскую историю. Вот уж подлинно: "Ум, коль он только что ум, самая безделица..."

Поскольку опубликовать это в ту пору было невозможно (даже и "Наш современник" потом дал какую-то выжимку), пришлось всё прочитать в актовом зале института народного хозяйства. Там общество русской культуры и много всякого другого народа встречались с председателем московского общества "Память" Д. Д. Васильевым, а после все желающие выходили к микрофону. Гласность, свобода и демократия. Дмитрий Дмитриевич показал пленку: как взорвали храм Христа Спасителя. В президиуме вместе с ним, Липатниковым и Баркашовым сидел сам заведующий городским отделом культуры Алялин. Руководил происходящим, а потом написал жалобу… уж теперь не помню – куда. В горком КПСС?

Потом пошли всем "русским обществом" куда-то на квартиру. Васильев показал себя там умным и убедительным оратором. Правда, мне досталось... Он стал рассказывать про всевозможные масонские знаки, и получилось, что я и академик Лихачёв одинаково прикладываем к лицу два пальца правой руки – средний и указательный. Все стали на меня внимательно смотреть, но Дмитрий Дмитриевич меня пожалел и объяснил присутствующим, что в данном случае… ну, когда речь идёт обо мне… это просто привычка.

Баркашов тогда ещё не был начальником РНЕ, а просто сопровождал Васильева. Уже позднее, когда Липатников был убит, наши местные баркашовцы попытались овладеть его деревянным домом, где собирался "Русский союз". Я был решительно против контактов с ними, но почему-то оказался во время одной из встреч сидящим между двумя молодцами с экзотической символикой на рукавах.

Лишь потом догадался – почему… когда на панихиде у царского креста опять обнаружил справа и слева от себя людей с нарукавными знаками, очень похожими на свастику. А прямо перед собой увидел фотографа. У меня уже был опыт эпохи развитого социализма, когда на уборке моркови "фотокор" захотел меня запечатлеть – и в эту самую секунду рядом в фривольной позе оказалась наша весьма почтенная дама. Подскочила и изогнулась, как кошечка в интересной ситуации. У меня глаза на лоб… Ну-ну…
Надо полагать, комплектовали компетентные люди фотодосье на всякий случай. Наверное, мечта была такая: на всех русских в России напялить свастику, чтобы прогрессивное человечество не возмущалось, если придётся повторить геноцид. Что ж, это их работа. Спаси их, Господи…

(Продолжение следует  http://www.stihi.ru/2010/09/11/2550)