Вакханалия

Музам дубрава мила, не дружат с городами поэты.
    «Стихотворные послания». Франческо Петрарка
 
1

Поздним вечером вчера я
тоже здесь стоял. Туман
наползал на те дома,
как бы на ходу стирая
их с лица земли…
                «Не трать
времени! сам мутной тенью
стань, – сказал я, – но сравненье
дай!» – и записал в тетрадь:
«Не туман - суп жидкий. Тая,
как горбушки, тонут в нём
крыши».
               А теперь вот, днём,
вижу, как бежит, кидая
розовые лепестки,
вдоль шоссе  шиповник… Утром
восхищался перламутром
туч далёких… Феб мазки
нежные кладёт. Он с охрой
смешивает и кармин.
Феба хлебом не корми –
дай помазать лишь!..
                За ссорой
красок на холсте иной
живописец наблюдает
с грустью, недоумевает,
злится, «с горя» пьёт вино,
рвёт и топчет холст, бросает
кисти, ибо он не знает,
как же краски примирить,
как на холст их положить,
чтобы эти не кричали,
как безумные, а те
не бледнели, не молчали
и не уходили в тень.

 Феб единым беглым взором
мир охватывает весь.
Он, не доводя до ссоры,
со всего, что в мире есть,
как бы спесь сбивает – будь то
краски, тварь живая иль
вихрем поднятая пыль,
ввысь взметнувшаяся круто.
Наблюдая за игрой
света, тени, Он в нюансах
не копается – всё ясно
для Него… Хотя порой
форму лепит очень грубо.
Если бы не воздух, то,
думается мне, никто
тем утёсом серым с группой
желтых сосен наверху
не пленился бы; но мху
и лишайнику, отвесным
скалам, соснам, валунам
и бегущим по волнам
каменным
довольно тесным
строем и ещё совсем
юным елям, т. е. всем
лёгким и тяжеловесным
формам, как бы сгладив их,
воздух придал новый облик…
Блик сверкает!.. Бликом (о, блик –
чудо!) выступ очертив,
Феб моё воображенье
подстегнул: не знаю, как               
мёртвый камень вдруг в быка
превратился… Выраженья,
если можно так сказать,
камню этот блик прибавил.
Феба лишь слегка «подправил»
плющ, что начал оплетать
выступ; плющ холодной тенью
блик не то что приглушил,
а скорей укоротил…
Превосходно окруженье:
липа, ель, берёза, клён –
тянутся со всех сторон
вверх по склонам; и вкрапленья
пятен солнечных везде:
в травах, солнцем опалённых,
под ветвями тех же клёнов
и берёз, чьей красоте
не могу я надивиться…
Мать-Природа – мастерица,
что всегда – на высоте!..
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Только той бетонной «чашей»,
над громадой скал торчащей,
недоволен я; в узде
злости не сдержу: упорно
лезет из меня…  – креплюсь,
отвожу глаза, но… злюсь!..
С башнею водонапорной –
с этим рук созданьем – не
примирюсь!.. Руины мне
подавай: храм или  замок
древний – и из ветхих самых!..

Вишь, как НЛО, висит
над скалою, портя вид.


2

Знаю, что из этой  «чаши»
тьма народу воду пьёт;
знаю, что принять в дубьё
дурака пора, но… краше
и таинственней скала
без неё была б…
                Проклятье!
не могу представить, глядя
на неё, того осла,
на которого я Вакха
собирался посадить.
Отвернусь… Как мучит! ах, как
мучит, даже позади
находясь. Когда бы эта
«чаша» испарилась, я б
разбудил в себе поэта,
ибо чувствую: озяб
без него…
                Под эти липы
я б велел  сатирам стать,
волосатым, как талибы,
хоть одетым  не под стать
им и не вооружённым
(фаллос не гранатомёт:
сотворит, а не убьёт;
жить любовницам и жёнам
тоже  веселее с ним;
он необходим всем им :
зреющим и зрелым лицам
пола  женского)…
                «С небес, –
чтобы не попутал бес,
чтоб не начал шевелиться
фаллос, этот лысый хам,
что покоя и богам
не даёт, – вы не сводите
глаз, – сказал бы я. – Одним
словом, к нимфам погодите
приставать!» Потом бы нимф
и менад подвёл к сатирам
и сказал: «А  вы задирам
козлоногим не должны
позволять, чтоб распускали
руки, тискали, таскали
за волосы… Вы нежны
и прекрасны!.. Я не сводник,
не ханжа; вас всех собрать
должен был я  здесь сегодня
в данный миг, чтоб написать
небольшой этюд… Не в баре!
не в компании девах
пью!.. А это что за барин?!
Пан?!.. Скажи-ка, Пан, где Вакх?»

Пан бы тотчас на свирели
заиграл, и из-за ели,
сидя  на осле верхом,
появился б влажный ком
мяса розового, бурой,
клочьями висящей шкурой
принакрытый кое-как.
Я б воскликнул: «В голяках –
Вакх?!.. Не верю! Огородным
пугалом он может быть,
но не Вакхом!.. В благородном
виде вас изобразить
я задумал. Так когда-то
вас изображал Пуссен,
славный мастер, сын солдата…
Вакхом эту жабу все
признаёте?» А они бы
подтвердили: «Это бог!»
«Бог, – сказал бы  я, – убог,
жалок… Ладно! кто б он ни был,
слезть с осла ослу помочь
нужно… пьян! ему невмочь».
Пан воскликнул бы: «Да как он
не упал?! как он залез
на осла?.. Да он же весь
с ног до головы обкакан!»
Я б сказал: «Ни самого
Вакха, ни осла его
не успел представить… просто
их недовообразил.
Этот – мерзок, тучен, ростом
мал, а тот – с лица красив
был и, помнится, не слишком
толст… а в этом – центнер с лишком!..

Подхватили, Пан!.. И впрямь
от него несёт какой-то
гнилью… на лице угрям
алым нет числа… икота!..
Пан, кладём его в траву.
Жаль, что нету ветра… Фу!
как смердит! какая вонь!.. Из
ямы сточной Вакх-Дионис
вылез, что ли?» – «Разве вы
мир ещё не превратили
в мировую свалку?.. Или
жить на свалке не привык
до сих пор ещё? – сказал бы,
удивившись, Пан. «От жабы
пахнет омутом: икру
мечет, знать!.. А если шире
брать: родился в этом мире;
в силу этого – в ”игру”
вовлечён, хотя  противно!»
«Значит, ты и сам – скотина?..»

На его слова бы я
не ответил. Весь в себя
погрузившись, сам с собою
говоря, я всё б сопел,
дул в усы да по губе
с лёгким чмоканьем губою
шлёпал: «Разве в ”выгребной
яме”, где кишат пороки,
будто черви, тонут боги?!..
Зря, выходит, выгреб Ной
к берегу?» – «Очнись! На солнце
Вакха…» – «Вакха?»  - «… развезло
окончательно. Придётся
взять…» – «Конечно. Разве зло
там не вырастет, где в почве –
семена того же зла?»
«Дядя, нужно и помочь ведь!»
«Что?.. Бери того козла».
«Как козла?» – «Сатира… Бражник
сам. Пропился! от вчерашних
денег – в тощем кошельке
30 пенни, а в башке –
дым… Есть некая Триада,
т. е. Троица: Святой
Дух, Отец и Сын – водой
не разлить!.. А есть три Ада.
Первый Ад – в душе. Второй
Ад – всегда передо мной.
Это – внешний мир. А третий –
тот, которым Брейгель бредил
и в который никогда
я не верил…
                Господа!
ветерок подул, и плавно
за волной волна цветов
потекла; и вся поляна,
будто оживая, вдох
делает. Толпа ромашек!
Головами на ветру
все качают! Так бредут
воины походным маршем
по равнине… полдень… зной…
и язык скользит десной –
ищет влагу…
                Дело ваше –
каждой по венку сплести!
всем менадам и дриадам!..
Хватит блох ловить, скрести
плоть ногтями…
                Сядьте рядом,
нимфы, сядьте!..
                Я, колдун,
краски на картон кладу».



3

Кисти, мел, картон, палитра,
краски и карандаши –
в торбе: хоть сейчас пиши
и рисуй! хоть пей: пол-литра
есть! – отрада для мазил…
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
Я б их всех изобразил!
Я бы и на башню плюнул!
Я б представил, что её
нет; что нет и тех Тойот,
Ауди, Вольво; что гальюн у
перекрёстка – не гальюн,
а поэта-бедолаги
домик, где его талант гиб,
где поэту Гамаюн
огнепёрый* пел, где нищим
умер он; что лодка, днищем
вверх лежащая в песке, –
щит гиганта Голиафа;
что хлопочет о куске
ситного для голи Яхве, –
и сказал: «Теперь они
не мешают думать, остро
чувствовать… Плавучий остров
(наподобие клешни
рака или той подковы,
что нашёл я в тростниковых
зарослях, шагая вброд
к острову) наоборот
помогает. Да и дали
(то прозрачное ”желе”,
что глазами, ошалев,
ем сейчас) немало дали
для развития ума
и фантазии. Туман
и пространство доедали
то ”желе” вчера, но так
до конца и не доели…
Дали мне не надоели,
раз гляжу и, как дурак,
улыбаюсь… Помогает –
рябь, что блёстками сверкает
в синих водах… эта кисть
бузины…»
                Я взял бы кисть
в руку! если бы поэту,
что во мне таится, спать
не прискучило: зевать
стал. Как только сценку эту
(с Вакхом) живо представлять
начал я, поэт проснулся
окончательно: о музах
стал судить и  вкось  и  вкривь.
Чепухи нагородив,
стал подбрасывать (и  где их
ковырял он?) образ за
образом; и набросал
столько, что тонуть в идеях,
образах и мыслях сам
стал…
          «Мы тонем?!.. Ты бы лучше
по кустарникам колючим,
по болотам и лесам
вёл! назад нашли б дорогу!» –
гневаясь, кричал я.  «Строго
не суди!» – «Виновен ты!
Образами, как капустой,
завалил. Ты очень густо
навонял!.. Или ”винты”
проржавели?..»
                Препираясь,
в гнили вязли мы ещё
глубже…
              «Чёрт скрестил пиранью с
щукой!» – бросил я.  «А щёк
я не надуваю! спеси
нет во мне нисколько!» – «Спейся
я – давно б тебя извёл
бормотухой или водкой!»
«Мысль хорошая. С находкой
можешь поздравлять: нашёл! –
засмеялся он. – Мы выпьем».
«Как?!» – «Ты выпьешь…Наливай!».
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
Выпил. Вижу: глазом рыбьим
облако глядит на льва
(«лев» – скала, а солнце – алый
и лучистый «глаз»; сама ж
«рыба» – розовая).
                «Малый, –
будто шепчет кто, – домажь
ногу-то!..»
                Алеет запад.
Паутинок блеск: паук
сеть колеблет. Торба у
ног валяется. Я сам под
липою стою. Этюд –
свежий! мокрый! – тоже тут.


4

Гм, пока я вёл рассказ о
том, как хам повздорил со
стихотворцем, я и мазал!
Гм, на камне бы резцом
написать про это чудо!
Или… исполняю чью-то
волю?.. Помню ль, как достал
из сумы картон и краски?
Помню ль, как я малевал?..
Всё у глупых – по-дурацки,
а не так, как у людей!..
Гоголю алжирский дей
с бородавкою под носом
примерещился…
                Вот Пан!
Лысина блестит подносом
медным. Вот Силен. С курносым –
нимфа. Тирсы и тимпан.
Вот, страдающий поносом,
путти…
            Пальцем охру брал!
Тлея, охра как бы тонет
в изумрудной на картоне.
Это – листья. Луч играл
в кроне клёна, золотился,
но, пронзив листву, пропал! –
в травах сочных растворился.
Небо – Боже мой! – коралл
с янтарём. О да! копаться
я не стал! брал краску пальцем!
им её в картон  втирал!
Виден пальца отпечаток.
Три мазка – присело чадо.
Ногтем колупнул – струя
брызнула!.. А вот и я.

Кажется, тут все, кого я
и мечтал намалевать…
Да! не Рембрандт и не Гойя…
Не пора ли наливать
«с горя»?.. Вид не благородный,
а естественный, природный
у меня, у них у всех.
Чувство одержало верх?
Разум проиграл?.. Пуссена
Рубенс одолел?..
                Картон –
это, предположим, сцена.
Нужно рассказать про то,
что на «сцене» происходит
(раз уж не могу эскиз
показать)…
                Сатир не сводит
с нимфы глаз; другой – раскис:
он лежит в траве и стонет…
Что же там, правее?.. Стог?.. Нет,
клён… Широкой кистью он
мной намечен, обведён…
Краска медленно стекает
по наклонной, пузырясь…
Козлоногий настигает
нимфу!.. Нимфа ж скоро в грязь
обратится! Уж намокло,
расплывается ушко!
Капля, будто бы дамоклов
меч, и над её дружком
нависает…
                Эту каплю
я сниму! я всё исправлю!
Кое-где подмажу, а
кое-где и – мастихином!
Козлоногий Дон-Жуан
нам и спляшет и стихи нам
почитает, если я
захочу… Какие тучи!
Знать, немало в них гремучих
молний!.. Где ж пророк Илья?


5

Хоть картон и не конюшни
Авгиевы, но убрал
быстро  (как навоз –  Геракл)
грязь…
            Со «сцены» не гоню ж ни
нимф, ни Пана, ни менад!..
Грязь смахнул под ними… над
ними – «тучку». Выжав губку,
ею и подправил той
нимфе и ушко, и губку
верхнюю, и завитой
локон. А тому сатиру –
рожки да копыто. Хвост
(мной и тигр написан) – тигру…
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
Тигра нет! один навоз!
Чёрт возьми, опять местами
я накапал! – расползлось!
Рожки потекли… хвостами
вытянулись. Этот лось
был ослом!.. Крупнее морда
стала, выросли рога…
Некто вылез из «болота».
Рыло вроде пирога,
что и подгорел и, вздувшись
сбоку, треснул так, что рис
вывалился…
                Тихий ужас!
Не умеешь – не берись?


6

Думал, что терплю фиаско;
что сажусь на мель (в иной
миг нужна, пожалуй, встряска)…
«Сцена» оживает! – пляска
всей компании хмельной
на носу!.. Сам Вакх со свитой!
Шумной все гурьбой бредут!
Все пьяны –  почти в бреду.
В свите – я (гляди! завидуй!).
Всякий, хоть и пьян, здоров,
свеж, как говорится, кровь
с молоком (невзрачных с виду,
неказистых – я один).
Пан смеётся: «Проходи,
недоросток… в шкуре драной!»,
тычет пальцем (так что рано
мне завидовать!).
                Кричу:
«Вакх, эвое!» – и стучу
тирсом (я имею виды
на  одну из мелиад**).
Славя  Вакха, все стучат
тирсами. Плющом увиты
тирсы. Виноградный лист
и лоза с плющом сплелись;
сверху – винограда гроздья;
это всё – на головах.
(Вид мой – при моём-то росте! –
жалок и нелеп.)
                А Вакх?!
Вакх – красивый и дородный!
Вакх шагает. Детородный
член, как палица, меж ног.
(Это даже не смешно!
я перестарался явно.)
«Это что за люди? – Пана
спрашиваю. – Сколько ж их
пряталось в лесной глуши!»
«Это, – говорит, – селяне.
К нам примкнуть у них желанье
есть. Наш Вакх их всех увлёк!
Ты, как видно, недалёк».
«Я не здешний», – отвечаю…
Тирсами стуча, качаем
головами…
                Пьяный тигр!
а на нём верхом – сатир…
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
А вакханки бьют в тимпаны!
Этот – пляшет, тот – поёт,
третий – из кувшина пьёт.
Пир (каких и у Степана
Разина с его бойцов
шайкой не было, наверно)
начинается…
                «Как скверно!
кто-то дёрнул за яйцо!» –
Пану говорю. «Пойдём-ка
сядем, – говорит, – под куст,
выпьем!» (Куст хорош! подтёков
нет; мазок и свеж  и густ.)
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
«Хочешь, я тебе сыграю
на свирели?» – «Страшный шум».
«Хочешь, я тебе спляшу?»
«Вона! пляшут  бесы, к раю
приближаясь… Мне они
надооели… Не тяни!
наливай вина, виновный
в том, что Сиринга*** в тростник
превратилась!.. Не дразни.
Все любители вин – овны
в большинстве своём. Портвейн,
вермут пью и я, овен!»
.      .     .   .   .   .   .   .   .   .   .
Козлоногий из кувшина
целит в мой открытый рот.
«На нос льёшь! – кричу. –  Урод!..
Не натряс ли блох?.. И вши на
бороде, небось?» – «Ни вшей,
ни других зверей на коже
нет». – «А волос из ушей
выползает… Отчего же
выполз волос?» – говоря,
я ловлю струю, но – мимо!
Со скулы летит струя
веером на грудь.
                «Я вымок! –
выдыхаю. – Дай кувшин!»
Подаёт. Смеюсь: «Как блохи,
скачут боги, полубоги!»
Мудро замечает: «Вши
ползают, а блохи скачут».
Мудро замечаю: «Плачут
люди… короток их век!»
«Да. Но я не человек!..»
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
Пьём по очереди; пляшем,
топаем, руками машем…
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

7


Ух! как будто бы мостил
улицу… Есть форма… стиль
есть, а содержанье – дырка!..
В дырку дует – слышен свист…
Скоро ночь  (как та копирка
чёрная – бумаги лист
белый) день собой накроет.
И луна меня «настроит»,
как всегда, на грустный лад?..
Есть умение, талант
у «настройщиков». А ими
могут быть: слова, лучи
месяца и свет свечи,
существо живое, имя
чьё-то, чувство, мысль, позыв,
шелест листьев, блеск росы
в травах, вой собаки, мода,
головная боль, погода,
плеск ключа, залива гладь,
книга… –  лень перечислять!..
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Я не знаю, как устроен
мой «приёмник», кем «настроен».
Слышу голоса… но чьи
это голоса? кого я
слышу?..  Только ветер, воя,
носится средь скал в ночи!..

2001
 Хельсинки


*В чертоге и в хижине дровосека поют
огнепёрые Гамаюны... - Н. Клюев.

**Мелиады - нимфы ясеня.

***Нимфа Сиринга (букв. "свирель"), в страхе перед
Паном, превратилась в тростник.