на кухонке

«Зачем ты плачешь, фрау, что с тобой не так?»
«Душа моя болит, герр Фратцен, и не боле:
Будь кроликом она, отпущенным на волю,
Прижался б к клетке тот, не в силах побороть свой страх».

Два блюдца на столе, две ложки, в чашках – чай,
И фрау, ногу на ногу, печальная такая.
И герр, нависший грузно как бы невзначай
Над острым плечиком, всё чувствует, как тает, тает.

«Герр Фратцен, думали ли Вы когда,
О том, что Вас не так чтоб жаждут в этом мире?
Что пропадите Вы – и ни одна звезда
Свой пламень не погасит в знак унынья?
Я не касаюсь здесь любимых и друзей –
Там все понятно, да, поплачут и забудут, -
Но мир вообще? Вселенная и вечность в ней?
Хотя бы Бог о Вас грустить ночами будет?
Хотя бы дождь, хотя бы снег
Замедлит скорбно темп своих падений?
Ваш сын увидит на изнанке ль век
Ушедший образ, неподвластный тленью?»

Умолкла фрау, растерявшись чуть,
Когда горячее и жадное дыханье прямо в ухо
Ей подсказало, что полуночные откровенья – муть
Для герра Фратцена, назойливая муха.

«Ты продолжай, я слушаю весьма
Внимательно, и думаю, что сможем
Мы как-нибудь с тем справиться. Твоя душа –
Предмет особый. А печаль – сигнал, увы, тревожный…»

«Уж поздно, герр, идите, посижу одна», -
С нежданным раздраженьем просит фрау,
И герр уходит, плечи приподняв слегка,
Как пес, наказанный за лай на детскую ораву.

И чай уж пленочкой покрылся, и в окне
Светать должно с минуты на минуту.
И фрау, щеку подперев, в тоске
Прислушивается к каждому ночному звуку.