Помню

  Я родился на Дальнем Востоке в городе Комсомольск–на–Амуре в конце семидесятых годов двадцатого тысячелетия. Город помню плохо, но свой двор и дорогу к Детскому Саду нашел бы и сейчас. Помню, что мы часто ходили с отцом на  праздничные демонстрации. Помню,  как один за другим умирали вожди. Помню, как долго стоял я перед украшенными по-новогоднему витринами продовольственных магазинов, ожидая кого-то из родителей.
  Перед отъездом в Вильнюс меня положили в больницу. Это было зимой, и мы с мамой долго шли сквозь снег и сильный морозный ветер. Идти было трудно и мы, то и дело, оста-навливались, поворачиваясь спиной к ветру.
  Когда мы пришли, мне сделали укол, и после какой-то записи увели в палату. Я очень хорошо помню, как  было жалко маму, ведь она оставалась одна. От этого мне хотелось заплакать, но я не стал, так как не хотел огорчать ее еще больше. Меня вели через длинный коридор, по левую сторону которого находились многоместные комнаты-палаты, а справа от меня располагались какие-то застекленные одноместные больничные «камеры».
  В больнице я почти каждый день ходил с другими детьми на всякого рода процедуры.
В уютной, и по домашнему чистой комнате, где на полу лежали ковры, а на полках стояли игрушки, песочные часы и детские календари, - мы проходили процедуру прогревания. Здесь я мог отдохнуть и насладиться приятным теплом, струящимся по всему моему телу от слегка влажных тряпиц с подведенными электродами. А еще мне нравились песочные часы, которыми врачи отмеряли время данной процедуры. В этой комнате всегда было тихо и тепло. 
Еще нам в больнице давали пить какую-то жидкость. Ее наливали в большие кружки из стеклянной бочки. Через стекло было хорошо видно, как она разбухала и пенилась. Первый раз она вышла из меня наружу. Меня часто рвало от еды, которую нам выставляли на стол в Детском саду. В этот раз меня вырвало с непривычки, больше такого не повторится.  Было как-то странно глотать растущую во рту тяжелую по объему и вместе с тем  легкую по вкусу лекарственную пену. Это было какое-то варево, как сегодня протеиновый напиток для культуристов.
  Помню, как мама принесла мне новые тапочки, а один из моих соседей по палате зачем-то ночью справил в них нужду. Мне это было трудно понять, может быть, зависть, а может просто детская жестокость.
  А однажды мама принесла мне маленькую модель бензовоза. Она была из пластмассы вся зеленая, и только колеса черного цвета. Я играл с ней в комнате с высокими потолками. Там были и другие дети примерно моего возраста, а может быть и старше, я не помню точно. Помню только, что все мы играли посередине комнаты, а родители сидели по краям и смот-рели на нас. Там сидела и моя мама. Иногда она приходила поздно, когда уже никого из посетителей не пускали. Тогда я спускался к ней в какую-то раздевалку на первом этаже. Мама плакала. Я чувствовал, как ей одиноко без нас с папой и сильно за нее переживал.
Вспоминая сейчас, я не понимаю, но близко ощущаю то состояние внутреннего спокойствия, как противопоставление сегодняшнему моему бунтарству. Тогда я был смирным ребенком, не запуганным, а таинственно смирным. Это состояние появилось на свет вместе со мной. Я был этим смирением до приезда в Вильнюс.
Вероятно, когда в шесть лет меня вырвали из тяжелых лап Дальнего Востока, я как домашний кот, который всю жизнь свою провел в четырех стенах и не знал иного мира, перенес стресс. Здесь кончилось мое смирение. Я растаял после долгих комсомольских зим. Там я был повелителем ветров, наблюдал огромного сома в лодке амурского рыбака, ждал родителей у окна и любовался огромным деревом, которое своими длинными ветками стучалось к нам в стекло… все это теперь мое прошлое.
  Я не смог отказаться от своей Родины. С тех самых пор, как меня привезли в Вильнюс, моя тоска, как раковая опухоль начала расти в моей голове, ежесекундно изменяя мое мировосприятие, награждая ненавистью ко всему, что меня окружало и необычайной самокритикой, выразившейся после в моих стихах. С тех самых пор я стал чувствовать свою ущербность. Но мне еще хватало наглости и каких-то сил, чтобы верить в мое предназначение, верить в мою поэзию. Идеализируя, я творил себя по подобию своих кумиров, которыми являлись отшельники и аскеты. Роль анахорета всегда была для меня желанной. Я не делал ничего специально, как казалось многим из моего окружения. Вернуться к прошлому?! Попробовать все начать сначала, без потрясений?! Но, как оказалось, ничего нельзя вернуть. Можно только двигаться вперед.

  Большой зал ожидания в аэропорту. Я был во многих аэропортах, но помню именно этот. Слева от меня зал, в котором расположены между высокими столбами скамейки. Все движется. На столбах подвешены телевизоры. Их включают и выключают шваброй, потому что больше так высоко ничем не достать. На скамейках ютятся разные люди. Я стою в стороне, один. Родителей рядом нет. Помню большую коробку с котятами. Я смотрел на них. Они перелезали друг через друга и тихонько попискивали. Хотелось проявить о них какую-нибудь заботу, но уйти нельзя, рядом чемоданы. Охраняю и жду.
  Я всегда любил рассматривать в иллюминатор небо и облака. Как это интересно! Выше только голубизна бескрайнего неба плавно переходящего в желтое солнечное свечение. Но больше я любил наблюдать сверху ночные города. Все в них казалось игрушечным: и эти огни серпантином по краям дорог, и бегущие по автостраде машины, и, предшествующие всему этому поля, расчерченные разными полосrами, и массивные зеленые леса.

  Ночь. Родители не легли спать, они ушли гулять по летнему Вильнюсу. Это еще не то вре-мя, когда мы приедем сюда навсегда. Это наш очередной летний отпуск.
Я тоже не лег спать. Тетя сама придумала для меня меню и предложила выбрать блюдо. Я что-то выбрал, и она приготовила.
  Свои летние знакомства в Вильнюсе не помню. Помню только, как мы с двоюродным братом жгли пластмассовых солдатиков на круглом бруске для затачивания ножей. Нам очень нравилось, как они склонялись и затухали под силой огня. При этом Игорь комментировал или озвучивал происходящее. Он был большим фантазером, и поэтому все выходило красиво и весело. Квартира, наверное, вся пропахла плавленой пластмассой, потому что когда пришли родители, нам попало.