Южное кладбище

                Памяти Т. А.

За оградой – кладбище!
Стоя у ограды,
клён зелёной лапищей
машет: дескать, рады.

Я к воротам подхожу
и рукою клёну,
как приятелю, машу…
Серых плит колонну

провожая взглядом, сам
отправляюсь следом
(по чужим ходить следам
и зимой и летом –

мой удел).
Черешневой* 
я иду аллеей;
слушаю, как прежде, вой
ветра
и жалею

мёртвых
(их жалеть легко:
мёртвый даже взглядом
не обидит – далеко!
а живой – он рядом:

дышит в щёку… зрак сосёт
кровь, как клоп).
«Себя лишь
ты жалеешь, идиот!
Что глаза-то пялишь?

Испугался!» –
говорит
кто-то…
Озираюсь:
только лица смотрят с плит.
Дрожь унять стараясь,

бормочу под нос:
«Дрозда
задал… невидимка!
Может, это он с креста
смотрит…
страшно…
дико.

Холод ощущаю всей
кожей. А в Найроби
неграм жарко…»
Как гусей
стадо,
сонм надгробий

проплывает мимо. Я
подхожу к Вишнёвой.
«Где же ты, любовь моя?
Встретимся ли снова!» –

вырезано прямо на
бронзовой пластине.
Лица… даты… имена…
Фёдор и Устинья!

(Знать, до них как до звезды,
что глядит сквозь вьюгу
Млечного Пути).
Кресты.
Падая,
друг другу

не дают они упасть.
(Так дружки-пьянчуги
у ларька стоят, держась
друг за друга, вьюге

и дождю наперекор.)
Нет у них, наверно,
ни детей, ни внуков!
Сор…
Прелый лист…
Как скверно

пахнет!
Сорной заросло
всё травой,
разбита
раковина…
Время зло
шутит…
А вот плиты

и кресты, что утекли
в даль полей, белеют
лёгким кружевом вдали;
а над ним алеет

ясная заря.
К кустам
молодой сирени
направляюсь;
по крестам
взгляд скользит;
 я зренье

напрягаю…
к горлу ком
подступает…
Слёзы
вытираю кулаком
и на холмик флоксы

бережно уже кладу,
говоря уныло:
«А ведь блики, как плотву,
на заре ловила!»

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

По аллее Грушевой
я уже шагаю.
Каменному кружеву –
ни конца  ни краю!

Осень 1996


Аллеи Южного кладбища в Петербурге имеют
"фруктово-ягодные" названия.