Любовно-холуйская лирика Уистена Хью Одена

Коль взялся петь любовь, то помни в тот момент,
что даме сердца нужен комплимент,
и не один, а может быть, с десяток,
не будь пономарём, будь говорлив – не краток,
тебя ж стих Данте вряд ли восхитит,
будь францисканец тот иль минорит,
а посему изяществом греши,
пиши не разумом, душой своей пиши,
пусть в лирике твоей и нард, и тмин
сразят читателя, тебя связавши с ним,
назло версификаторам, чей пыл
впустую, как мечта, растрачен был
призывами к убогой простоте –
пусть гении они, да всё ж не те. 

Бывает так, что муза не идёт
ни час, ни два к тебе, как идиот,
ты ждёшь в ночи явленье Беатриче
к кому ж ещё стремить свой лёт опричь ей (?),
спросив себя, хватайся за перо
и опиши, как мрачно и серо
томиться в ожиданьи и тоске,
как жизнь твоя висит на волоске,
и причитай, что ты ничтожный клоп,
над коим тень свою простёр циклоп,
тот самый одноглазый (help me please!) –
его коварно ослепил Улисс,
оставив в тёмном гроте умирать…
поэт, ну, хватит чистый лист марать,
ведь Одиссей был тоже не велик,
но выдюжил, а ты, как рохля, сник,
да пусть тебя покинет навсегда
неверная камена; не беда,
будь твой карман с аршинною дырой
из-за неё, ты всё равно герой,
властитель дум, метафор ярких бог,
что саблю рифмы нацепил на бок,
с  тоской своей ты будь настороже,
лей слёзы, надо всем смеясь в душе.

Но Беатриче и Эндимион,
сам Данте – все они покой и сон,
когда кладбище ты оглянешь взором вкруг,
что страсти те, мой впечатлённый друг;
харита – покорись своей судьбе! –
годиться может в бабушки тебе,
беззубость, заскорузлость, сеть морщин
не вдохновляет пламенных мужчин;
но для тебя, поскольку ты влюблён,
плешь с перхотью, как золотистый лён,
никто ещё не зрел такой звезды –
безумен от стремительной езды
эскорта запряжённых колесниц
лебяжьей стаей, бухается ниц
весь бренный мир её красой сражён – 
за кротость ты и труд вознаграждён!      
          
А песни в нашей вотчине всё те ж,
случись пожар, потоп или мятеж,
свались режим, но верное перо
хранит и кормит, и не стоит про
любовь отныне петь – не тот фасон, –
сгони, поэт, с ресниц вчерашний сон
и, обрядившись в свежее бельё,
смени привычно пылкое её,
да поскорей, и бог тебе прево,
ты на подобострастное его,
из старых слов родится новый хит,
и гением тебя провозгласит –
спит критика, лишь слышен свист и храп, –
ещё один зажравшийся сатрап;
да не стесняйся ты, при напролом,
пусть станет ангел у тебя орлом,
любовь пусть обретёт понятье долг,
от этого же, право, будет толк,
а рыцаря – заплачет аллигатор –
заменит пусть великий ирригатор,
который, путь твой розами устлав,
тебе на темя нахлобучит лавр;
обласканный тираном и страной,
с почётом отойдешь ты в мир иной,
конечно, если раньше, просветлев,
народ сатрапа не захочет зреть в петле,
тогда-то и появится зоил,
что прежде твой талант превозносил,
теперь, обретши голос, он клеймит:
мол, ты – палач стиха, и ты – наймит;
а что читатели? – и те сменили тон,
тебя клянут-поносят в унисон,   
и, пригвоздив к позорному столбу,
готовы наложить своё табу
на творчество, попутно осудив,
что ты не воспевал прелестных див.

Ну, что ещё? растрачивая дар,
себя, поэт, ты ставишь под удар,
венец сорвавши, бездну вдруг разверз
перед собой; ты – пешка, а не ферзь,
что словом, взглядом, жестом – жизнью всей
лишь врал… ему венок забвенья свей
из строк его, оболганный народ,    
чьи чувства он презрел, из года в год
правду черня и славя похвалу
всему, превозносящему хулу,
сказавши, что любовь – пустой амур, 
а истина – созвучный каламбур.