В Израиле. Письмо другу в Москву

Письмо другу в Москву
(вначале, как у большинства олим*,- надежды)

Старился я вяло и покорно
в мысленном конфликте со страной,
но, как пионер при звуках горна,
вдруг напрягся бодрою струной.

Посмотреть на сверстника изволь-ка:
я на двадцать лет помолодел
и теперь вибрирую я звонко
под напором интересных дел.

Год минувший бледен в пересказе,
и не веришь – был ли это ты,
кто зубрил иврит в противогазе      
и киркою корчевал кусты.**

(Знойный март. В глазах от пота – мыло,
и кетмень не держится в руках,
а еврей-надсмотрщик, злой верзила,
руки в боки – всё твердит  «ло ках***!»)            

Впрочем, у других похуже участь.
Кое-кто опустится на дно.
Чтобы выплыть, здесь нужна плавучесть,
ну, и плот удачи заодно.

Я же погружаюсь здесь в науку
(и имею что в неё внести),
заодно протягивая руку
профиту, который здесь в чести.

Я Россию вспоминаю редко.
Что в ней помнить? Серые дожди,
серый камень на могиле предка,
Серый быт и серые вожди.

Но на фоне серой той картины
светят мне лучом из темноты
светлый тёплый мир моей квартиры
и друзья на кухне – там и ты.

Светят мне и фонари Арбата,
и крамолиздата пир ночной,
и любовь, что вспыхнула когда-то
(вот она сидит передо мной).

Я живу, о прошлом не жалея,
лишь одним раскаяньем томим:
знать бы мне, что нету тяжелее
участи, чем стать глухонемым.

Вот моя первейшая кручина
и причина, почему бочком,
а не чинно ходит здесь мужчина,
кажущийся сабрам дурачком.

(С нацвопросом дело здесь такое,
что с его решеньем погодим.
Мы для ивритян – изгои-гои,
и они для нас не игудим****).               

И молясь ивриту, аки Богу,
чтобы он в устах моих возник,
берегу, как одноногий ногу,
свой родной – единственный – язык.

Но однажды, верю, ярким блеском
озарит мой тёмный ум иврит,
и тогда письмо моё библейским
древним языком заговорит.
_____________________
* новопробывшие в Израиль
** была война в Персидском заливе
*** не так (иврит)
****евреи (иврит)