Пиф

      Пиф.

           История собственно начинается не с Пифа, а с его матери, Пифы. Где-то примерно в конце 1983 года, зимой, мой младший сын Пашка заболел и попал  в больницу.  У него обнаружили воспаление лёгких, и нешуточное. В больнице был маленький щенок, вылечившись, Пашка захотел его забрать, ему разрешили, и так появилась в нашем доме Пифа. Мы все её очень любили, а она больше всех – Олю. Умница, с изумительно длинным прыжком, как у лани, она, когда Оля появлялась в доме, от неё почти не отходила, лаяла и радостно прыгала вокруг неё. Но мы не уделяли ей должного внимания, редко выходили с ней гулять , чаще всего просто выпускали, и у неё очень рано появились щенята. Их было четверо. Оля оставила двоих. Один из них, куцый от природы, и был Пифом. Второго мы месяца через четыре кому-то отдали.
           К сожалению, сама Пифа после этого прожила недолго. Месяца через полтора у неё на подстилке появилась кровь. Мы не знали, отчего это произошло, думали вначале, что это последствия ранних родов. Но её состояние ухудшалось, и мы понесли её к ветеринару. Ветеринар сказал, что спасти Пифу невозможно. Тогда мы попросили его усыпить её, чтобы она не мучилась, но он отказался.
           В небольшом ящике мы выложили новую подстилку, и я положил туда Пифу. Как утром она сумела выбраться оттуда и забраться на  нашу кровать возле Оли? Большая часть одеяла была в крови. Я уложил её снова в ящик и вынес во двор под наш балкон, туда, где росла сирень. Как она смотрела на меня !…  Я не мог выдержать, ушёл, раза два выходил на балкон, и смотрел вниз. Примерно через час она умерла. Дети со всего двора похоронили её под сиренью, водрузив над её могилкой связанный из двух прутиков крестик.
           Оля думает, что её кто-то ударил – то ли соседи, у которых был маленький ребёнок,  иногда просыпавшийся из-за пифиного лая, то ли кто-то на улице.
           Пиф вырос. Мы были членами его семьи. Главным своим опекаемым он считал Пашку. С тёщей у него была взаимная неприязнь на уровне вооружённого нейтралитета. Из событий, связанных с жильём на улице Маяковского (43 «а», кв. №8) самое важное – история, как он попал в руки «гицелям» - сабаколовам.
           Подрастая, Пиф всё больше привыкал к свободе, и вскоре его знала вся улица – в нём было что-то такое, что располагало к нему и запоминалось. Иногда он исчезал на целый день. Но однажды он пропал – его не было целые сутки. Мы стали его искать, и одна женщина сказала, что его схватили  собаколовы.
            Я знал, куда свозят отловленных собак – это место находилось в другом конце города, возле мясокомбината. По правилам их там держали несколько дней, на тот случай если объявится хозяин.
            Я поехал туда, но день был воскресный, этот отстойник был закрыт, и сторож, несмотря на просьбы и денежные посулы, впустить меня отказался.
             В понедельник рано утром я уже был там. Меня впустили. В помещении, размером примерно в 40 квадратных метров была большая клетка с маленькими собачками и, по периметру, ряд бетонных загончиков-одиночек с решетчатыми дверцами для собак побольше. Вонь стояла неимоверная, пол был осклизлый от мочи и жидкого кала. Когда Пиф меня увидел, он завизжал, заскулил, и в этих звуках было столько ужаса, отчаяния и мольбы о помощи, что у меня аж сердце заболело. Но сразу забрать я его не мог – нужно было сдать заявление в одном месте и заплатить штраф в другом – 40 рублей.
Я всё оформил, заплатил штраф, выслушал наставления и выговор по поводу бродячих собак, и помчался вызволять Пифа. Открыли дверцу, он кинулся ко мне, я подхватил его на руки, загаженного и вонючего, но любимого.
              Нужно было ещё выйти со двора. По обеим сторонам ворот были  два огромных цепных пса, чтобы выйти, надо было пройти мимо них. Когда мы подошли к выходу они стали рваться к нам и оглушительно лаять, их оскаленные морды были с обеих сторон в полуметре от нас. Пиф, скользкий, обезумевший от ужаса, вырывался, и я еле-еле его удержал.
            В трамвае все от меня отсели, стали ругаться, но мне было на всё наплевать. Ближе к центру протесты стали нарастать, я сошёл с трамвая и домой донёс Пифа на руках. Он мелко дрожал и не издавал ни звука.
            Дома мы его отмыли, и он сразу залез под стол и три дня из-под него не вылезал. Понемногу он отошёл, успокоился, снова стал свободно бродить по улице, но гицелей уже чуял за версту, мгновенно оказывался дома, и лаял с дикой злобой.
            Когда мы переехали на улицу Жовтневую ( в разное время она была то Сикстуськой - в честь папы Сикста VI, то Жовтневой в честь Октября, то, попозже, Сагайдачного,то Дорошенко), мы опасались, что Пиф будет блуждать между старым и новым местом жительства, но он всего лишь несколько раз, как нам стало известно от бывших соседей, прибегал туда, и почти сразу признал своей новую квартиру – собаки, в отличие от кошек, привыкают к людям, а не к месту.
            Пиф очень любил, когда мы с Олей выходили с ним гулять. При этом он, сопровождая и охраняя нас, кидался на машины, и мы всё время боялись, чтобы он не попал под колёса. Но однажды выезжавшая со стоянки машина стукнула  неожиданно Пифа по заду. Нужно было только услышать, как он жаловался на эту вопиющую несправедливость не только нам, но и всему миру!
            От человека Пиф отличался только тем, что был на четырех ногах и не мог членораздельно говорить. У него была очень выразительная пластика всего тела, мимика лица, оттенки лая, индивидуальный  характер. Он легко находил контакт с разными людьми, его хорошо понимали, он был заметной личностью не только на нашей улице. Маленькие дети не боялись его даже тогда, когда он усаживался у дверей нашего подъезда и подолгу лаял просто так, для души, для удовольствия.
            Оказалось, что он ещё и музыкален. Пашка где-то раздобыл губную гармошку, и когда он стал на ней играть, Пиф стал ему подпевать.
            Он был полностью самостоятелен и много времени проводил вне дома. Когда ему надо было уйти, он подходил ко мне, заглядывал в глаза, шёл к двери и говорил только один гав. Иногда мне хотелось его подразнить, и я делал вид, что не понимаю, в чём дело. Повторив пару раз эту процедуру, он усаживался напротив, склонив голову набок смотрел на меня, и в глазах его вполне отчётливо можно было прочесть: «Ты что, идиот? Не понимаешь, что мне надо выйти?»  Возвращаясь, он тоже произносил только один гав, и его впускали.
            Иногда, случайно, мы узнавали о его внешней жизни, вне дома. Так, например, идя по следу запаха зарубежного шампуня, которым был вымыт Пиф, я выяснил, что он завёл дружбу с семьёй врача из дома напротив, и часто сопровождал главу семейства на работу. Как выяснилось потом, были у него и другие знакомые люди. Однако ночевал он дома.  Когда  же через некоторое время врач завёл кошку,  оскорблённый  до глубины души этим поступком, Пиф знакомство прекратил. Впрочем, врач через полгода уехал в Америку.
           Несколько раз я его видел в парке напротив университета, который находился неподалеку от нашего дома. Он обычно лежал возле шахматистов, и делал вид, что меня не видит. Если же я звал его, он покорно подходил: « Ну твой, твой… Что, уже и с другими людьми побыть нельзя?» Иногда, увидев меня, если ему не хотелось домой, он либо прятался, либо деловой иноходью, отвернувши нос, пробегал мимо. Если я его окликал, он подбегал радостно: « Вот те на! А я и не заметил!» Но о неподчинении не могло быть и речи.
           Конечно, его отношения с посторонними были небескорыстны. Он очень любил мороженое, и очень интересно было наблюдать, как он его добывал. Однажды я вышел с ним в парк, и мы проходили мимо скамейки, на которой сидели двое подростков и ели мороженое. Сделав с десяток шагов, я заметил, что рядом Пифа нет, и, обернувшись, я увидел, что Пиф уселся напротив ребят, и выразительно смотрит на них, слегка склонивши голову набок. Они выбросили из бумажных стаканчиков немного мороженого, которое Пиф мгновенно слизнул и принял прежнюю позу. Они бросили ему ещё – результат был тот же. Чувствуя себя неуютно под его укоризненным взглядом, они встали со скамейки, и пошли, но Пиф забежал вперёд и снова сел перед ними. Переглянувшись, ребята, махнув рукой, бросили недоеденное мороженое, и Пиф их оставил в покое.
            Мы обратили внимание на то, что Пиф дома ест в меру. Потом выяснилось, почему. Однажды, выпустив Пифа, я пошёл вслед за ним. Он двигался легко, не спеша, и вдруг остановился и произнес своё сакраментальное «гаф!» Из окна второго этажа вылетел кусок колбасы. Пиф быстро расправился с ним и отправился дальше. Мне было любопытно, я, держа дистанцию, двинулся за ним, ожидая, что же будет ещё. И  не ошибся. Через некоторое время последовала очередная остановка, очередной «гаф», и очередная дань. Мне стало смешно. И я отправился по своим делам.
            Ещё Пиф  самостоятельно ездил на трамвае. Незадолго до ухода в армию у Пашки появилась пассия – в отличие от Пифа, которого я только раз видел в любовной сцепке, (правда посреди трамвайной линии)  пашкина сексуальная жизнь была более регулярной. Девица эта жила где-то на улице Железнодорожной, в квартире на низком первом этаже. Судя по всему, Павел несколько раз брал Пифа с собой. Впоследствии, если Павла в определённое время дома не было, Пиф бежал на остановку, садился на девятку (каким образом он определял трамвайный маршрут, так и осталось тайной), сходил, где надо, подбегал к её окошку и стучал лапами: «Пора домой!»
            С нами произошла другая история. Года за два до отъезда я, Оля и Пиф отправились в мастерскую художницы Аллы, моей приятельницы и сотрудницы. Через некоторое время туда же пришла Катя, подруга Аллы, с сукой-доберманом Диной. Несмотря на то, что Дина отнеслась к Пифу спокойно и доброжелательно, Пиф присутствием соперницы, да ещё и более крупной, был глубоко оскорблен и мгновенно выскочил в подъезд. Я выскочил за ним, но скорость у нас была разная. Я только успел заметить, как Пиф вскочил в отходивший от остановки трамвай. Зная его характер, я боялся, что он уедет и пропадёт, но, к счастью, вернувшись, мы увидели, что он дома.
             Нам так и не удалось приучить его к ошейнику. Он либо лапами немедленно стаскивал его через голову, либо возвращался без него после своих странствий. Не исключаю варианта, при котором он мог дать понять кому-нибудь из своих знакомых, что хочет от него избавиться, так что на поводке он пребывал недолго.
            Об отношениях Пифа с другими представителями его рода я знаю намного меньше.
            Главным его врагом был огромный мраморный дог, которого каждый день вёл хозяин по другой стороне улицы. Дог мог перекусить его пополам одним щелчком челюстей, но Пиф всё равно задирался, однако при этом стоял либо в подъезде, либо на балконе. Хозяин дога с большим трудом удерживал на поводке громадного  пса, который громоподобно рычал от бессильного бешенства. Вообще он всегда задирался с псами, которые были крупнее, чем он. Дважды приходилось его спасать.
            Однажды во время прогулки (Оля, я и Пиф) в близлежащем парке, он, защитник, стал бросаться на бульдожьего типа собаку. Я пытался угомонить его – впустую. Чужой пёс схватил его только раз, и стал душить. Пиф захрипел, я ударил собаку ногой, хозяин, который стоял рядом, сказал «Не поможет!» Я извинился и попросил его  унять пса, что он и сделал, и мы быстро увели героя домой.
            В другой раз, будучи дома, я услышал после обычного развлекательного  лая, сначала лай драки, потом  в лае стали проскальзывать болезненные нотки. Я схватил палку, выскочил из квартиры и увидел, что парень лет 18 и несколько подростков стравили Пифа с боксёром. Я заорал на них, а парень нагло сказал «Пусть не задирается!»
«Это его подъезд и его дом, его территория, он её защищает. Если не уберёшь собаку, я её сейчас убью». Подействовало. Явно недовольный, он забрал пса.
            Пиф выглядел неважно. Я достал перекись водорода, подозвал Пифа к себе, и  залил ею кровоточащие раны перекисью. Кровь остановилась. Болтался почти оторванный кончик правого уха. Его я тоже залил перекисью, потом  маленькую перемычку перерезал ножницами, снова залил перекисью и перевязал бинтом. Пиф переносил процедуры безропотно, только слегка взвизгнул, когда я отрезал кончик уха. Так он стал не только куцым, но и карноухим, правда, только на одно ухо.
            Приближались дни нашего отъезда в Германию. Пифа брать с собой в Германию было нельзя – он был слишком вольнолюбивым и шумным для этой страны, нас предупредили об этом.
             Мы уезжали в начале 1995 года раздельно – сначала, в марте, Оля. Когда она села в машину он с лаем вскочил туда вслед за ней и ни за что не хотел выходить. Пришлось Оле подняться в нашу квартиру, где оставались её подруги. Потом она выскользнула,  и дверь за ней успели захлопнуть. И Пиф завыл. Поразительно то, что Пиф понимал, что это разлука навсегда – раньше, когда Оля уезжала в командировки, он как будто даже не замечал этого.
             Я с Павликом Запорожцем проводил Олю до границы. Когда мы вернулись Пиф, положив голову на пердние лапы, лежал на своей подстилке.
             Я оставался во Львове ещё два месяца. Нужно было оформить продажу квартиры, закончить разные дела. Как всегда, я выпускал  Пифа утром и днём, в миске у него всегда была еда, казалось, он успокоился. Я пытался договориться с монашками, будущими хозяевами квартиры, чтобы они приютили Пифа, но они не согласились. Тогда я договорился с соседкой (Пиф, общительный по характеру, иногда заходил к ним, иногда её сын просил, чтобы мы разрешили ему погулять с ним) что я ей оставлю часть мебели, а она присмотрит за ним, и соседка согласилась.
             Уже оставалось только полторы недели до истечения срока визы, квартира была продана, а я не мог найти автобус, и у меня поехала крыша.
              Наконец, нашлись добрые соплеменники, благосклонно предложившие  уступить мне для  отъезда место  в  автобусе за двойную оплату.
              В день отъезда я, как всегда, выпустил Пифа рано утром. Обычно он возвращался домой часа через два-три. Но он не вернулся и к 16 часам, когда уже пришёл автобус. Мне казалось, что он где-то поблизости. Садясь в автобус, я внимательно посмотрел по сторонам, но Пифа не увидел. Я уверен, что он не пришёл нарочно -  знал, что я  уезжаю, и не хотел меня видеть, считая это предательством.
              О Пифе, по моим просьбам мне сообщал Андрей Отко. Кажется, позднее квартиру у соседки купила та же католическая церковь и она съехала. Монашки его подкармливали, и он остался жить в подъезде. Поскольку большую часть дня он проводил на улице, соседям он не докучал.
              Через два года, в 1997 году я на месяц приехал во Львов. Встречи с Пифом я боялся – с одной стороны будет больно, если он не захочет меня признать, с другой стороны встреча и неизбежное расставание будут новой травмой и для него и для меня.
              Я остановился у Аллы. В один из первых дней, возвращаясь от Андрея Отко, и находясь в начале нашей улицы, я услышал голос, который  ни с чем не мог спутать. Это лаял Пиф. Я осторожно шёл по противоположной стороне улицы. Пифа, когда я поравнялся с нашим подъездом, уже не было – он, наверно, ушёл на ночлег.
              Несколько раз я видел его издали, два раза проходил по другой стороне улицы, когда он лежал у подъезда, но он меня не учуял. Однажды, возле картинной галлереи, во мне всё замерло – я увидел, приближающегося Пифа, но он пробежал мимо примерно  в двух метрах от меня. То ли он не хотел меня признать, то ли не учуял – год жизни собаки равен, в среднем, семи человеческим, и по нашим меркам ему было за девяносто.
               В день отъезда я увидел его в последний раз из окна трамвая. Это был момент, когда он по-старчески плюхнулся у дверей подъезда. Трамвай стал поворачивать  к почтамту, и больше я его не видел. Как я ни старался, мне так и не удалось узнать, как он умер
              И всё же я думаю, что собачья жизнь Пифа была счастливой. Его все, кого я знал и видел, (и наверняка многие из тех, кого я не знал), любили.
             Насколько это возможно для собаки, он прожил жизнь свободно, независимо и  достойно.