Олег Золотов. К Гондельману

Олег Золотов (1963–2006).
Родился в Риге. Учился в Рижском педагогическом училище, Куйбышевском музыкальном училище, окончил техническое училище по специальности каменщик-печник. Печатался в рижских журналах и альманахах «Родник», «Даугава», «Орбита» и др., «Антологии русского верлибра», альманахе «Улов». Первая книга («18 октября». Рига: Pop-front, 2006) вышла за месяц до смерти автора.
http://www.orbita.lv/publications/1031



К ГОНДЕЛЬМАНУ I

Радостно мне, Гондельман, что нас печатают редко, а Руднева — часто:
Столько гадости всякой напишешь — не расхлебаешь под старость.
Легче нам будет смотреть нашим детям в глаза, чем ему.

Отчего, скажи, Гондельман, наша природа так несовершенна:
Утром того-то желаешь, а к ночи — иного?..
Может, и у животных такое ж — и у собак, Гондельман, и у кошек?

Нет, Гондельман, не будет тебе счастья в Народном фронте,
Услышишь однажды: “Спасибо за помощь, приезжайте еще. . .”

Веришь ли, Гондельман, страшно и мне бывает:
Ну, как проснешься утром — и ни райкома тебе, ни горкома?!
Волосы дыбом становятся от подобных мыслей.

Что супруга твоя, Гондельман, так же на дух не выносит
Машинисток и прочих в редакции женщин?
Так же ревнует все и угрожает разводом?
Полно — скажи ей — уж больно они худосочны.

Удивляюсь я, Гондельман, тяге твоей к наукам:
На один глаз ослеп ты уже, скоро на другой ослепнешь.

Помнишь ли, Гондельман, тех, в гостинице, женщин?
Ты читал им стихи, а я хватал их за ляжки.
Теперь мы оба женаты, и оба — удачно.

Можно часами сидеть у воды или в роще,
Без движения, Гондельман, и без мысли. . .
Так и жизнь пройдет, если ничего не случится —
Словно ночь, Гондельман, без свечи и известий.

Даже и нам, Гондельман, приходится лгать и лукавить,
Что ж говорить о тех, кто ни совести не имеет, ни чести!

Видишь, клубничник мой весь в белом каком-то налете?
Сам приходи, Гондельман, если хочешь, ягоды кушать,
Но не бери с собой ни Левушки, ни Марка.

Теперь-то я понял, Гондельман, как назвать мне то стихотворенье:
“Попытка асфальта” — и скромно, и вполне современно.

Нельзя, Гондельман, размениваться на строчки в газетах,
Нужно высокое званье поэта нести достойно.
И не зависть во мне говорит, и не ревность вовсе.

На молодежь нашу, Гондельман, я взираю с печалью.

Ну что с того, Гондельман, помочился на кладбище?
Надобность эту в кустах, далеко от надгробий я справил,
Ни капли на могилы не попало.
А все, Гондельман, твое занудство!

Спрашиваешь, Гондельман, сколько я получаю в месяц?
Еле концы с концами свожу на сто двадцать.

Ты посмотри только, Гондельман, на этих акселераток!
С такою и лечь-то страшно — еще прослывешь неумехой.

Вот здесь я оставил место для георгин и левкоев,
Здесь будет черемуха, а там вот - мирты,
А здесь придется посадить картошку:
Жизнь, Гондельман, кошмарно дорожает.

В сущности, Гондельман, все на одно лицо эти бабы.

Что я скажу тебе, Гондельман, если вдруг спросишь о моей печали?
Я и сам не пойму, отчего тоскую.

Только и радости мне, Гондельман, что в твоем патефоне!
Музыка — что? Притворство одно да кокетство,
Разве Баха еще, Гондельман, можно слушать.

Понял я, наконец, Гондельман, в чем дело:
Надо мне, чтоб меня любили:
Хотя бы несколько минут в день, несколько дней в неделю.
Наверное, того ж, Гондельман, и тебе надо.

Однако и мне, Гондельман, пора о душе подумать:
Знаешь ведь, некому обо мне помолиться.

Не буду спорить, тяжело, если некуда уйти из дома,
От жены, от вечных придирок ее и скандалов.
Ну а мне зато каково, Гондельман, подумай,
Чуть не каждую ночь плестись с чемоданом через кладбище, к матушке?

Если писать, Гондельман, о белой сирени,
Можно так: “сахарные головки”,
Даже так: “сахарные головки сирени”.

Что, Гондельман, жена твоя опять собрала чемоданы?
А ведь я говорил тебе, помнишь, перед свадьбой:
“И на старуху, Гондельман, бывает проруха!”
Что уж теперь, задним умом все мы крепки.

Вот и ты, Гондельман, говоришь, что душа бессмертна,
А сам печалишься и тщишься, я вижу, о бренной жизни.

1989


К ГОНДЕЛЬМАНУ II

1
Раздумывал, Гондельман, я насчет двух этих Кантовских вещичек, ну, тех, о которых чем больше думаешь, тем большим проникаться должен трепетом: о звездном небе над нами и о нравственном внутри нас законе.
Присутствует, я уверен, и некая третья трансценденция, и чем дольше размышляю, тем тверже, но и как-то трепетнее становится моя уверенность. Даже перо дрожит, тебе, Гондельман, тайну сию поверяя: это необъяснимая, воистину загадочная любовь ко мне Коли Гуданца.

2

Между «Sony» и «Candi» выбрал я двор проходной, знакомый, для справления малой нужды, а если понадобится, и большой, выбрал, скорее, по привычке, нежели с иными мыслями сообразуясь. Помнимый, потому что сюда забегали и Элис бесплотный, и Алекс-малина; Шакуль, покойный тож (Шакуль, ты помнишь, плюя на природу, всегда был покойный), памяти светлой девица Бомбицкая, вечно привязанная за ногу веревкою к пудовой гире (а вот не уберегли ж!) со своею канувшей в Лету близняшкой-подругой по фамилии Штольц; Миша воистину Слон, первый к богам отошедший, как героям и подобает - да ты, Гондельман, мог его видеть… Ну и я, никогда не имеющий четкого представленья, не на том ли я, к счастью, свете. И тут представитель порядка грубо (и это в Городе!) хватает меня за шиворот и на университетской (что приятно!) латыни произносит: …………………………………………………………………………….

3
(Millenium)

Сон мне приснился, иль было виденье, иль выпил чего не разбавив... только вижу вдруг в сумерках... да, конечно, виденье, иначе всем учителям нашим шекель цена бы была. Итак, распростёрши крыла маскарона или, скорее, химеры (слишком малы для массивного тела) с томами Брокгауза и прочей немецкой начинкой в складках хитона (прежде сорвавшийся с арки на голову интеллигентного Равдина; Левкина пнув рикошетом и плюнув в сладчайшеголосого версификатора... как бишь... попался случайно).
Горько мне стало, но не как на пирах Гименея, да на пирах Гименея и орут же «горько»
Тайными Савкиными тропами, над тайными Савкиными тропами скользит он углами брандмауэров, сужает круги над слоями культурными, маргинальными, по воле Богов; некто до боли знакомый, но как всегда в бреду, не вспомнить. Опускается подле мусорной урны, в академической шапочке собирателя фантиков, бронзовея… хотя куда б бронзоветь штукатурке? Опускается некто Геродотоподобный возле урны, куда мы когда-то бросали рачьи скорлупки, яичную шелуху цвета аметиста, фантики шоколадок всех стран и пачки от «Примы», тогда пурпурные, помню. Видишь, Гондельман, как люди делают деньги?
И тут раздался голос с небес, чему уж не знаю подобный: «Гороскопические цвета дня - аметист и пурпур». Но пурпура нет в Городе!

4

Может, и впрямь, Гондельман, чей-то прах, очутившийся в старых обоях (случайно, случайно!) скрутили мы вместе в один рулон с разбитыми скляночками, мокрыми ватками и вообще мусором бытовым (избавим друг друга от подробностей) и мимоходом выкинули в один из мусорников ближайших, идучи ночью; ну, плохо видя?
Однако из всего, связанного у нас с тобою с Царством мертвых, я могу припомнить случайно агонизирующую у нас на пути серую полосатую кошку, каковую и предали земле в моем единственном пеплосе (а была середина октября!) возле Покровского кладбища, ближе к улице Менесс. Безо всяких церемоний, не было ни даже молитвы, ни тем более салюта… Гондельман, чем ты думаешь, и чего он там все копает, этот Абызов? Ноги мои холодеют от этих мыслей, а у тебя, верно, разливается желчь.
Еще раз хочется написать слово «желчь»…

5

Вот, Гондельман, нашел я одну неточность у Экклесиаста, где можно поспорить: не все ветры возвращаются на круги своя, тот, например, что франки называют «задним звуком», не возвращается! Жаль, умер ученый старец, указал бы ему на неточность, посмеялись бы вместе, выпили. Ах, да что до меня хоть тому же Экклесиасту, не говоря уже о Каргине безвестного рода, о Карле Марксе и Заратуштре безупречном!

6

В Поднебесной, Гондельман, существует обычай: в мирное время там владычествует Император, во времена же смуты правит военный государь - Сёгун. Вот и думаю я: десять лет уж как у нас власть Сёгунов, каждый сам себе Сёгун, и ни я, ни ты, увы… В узком живем коридоре меж нищетой с одной стороны, как Сциллой, и криминалом с другой, как Харибдой; в полустопе от сточной канавы. (Вот и сегодня получил по морде у себя на кухне, но после об этом.)

7

Если дозволено просить у Создателя нового себе воплощения, молю тогда, всех прежних Богов забывший: сделай в будущей жизни меня ослиным хвостом или женским причинным местом… Об этих вещах худо-бедно еще заботятся и ухаживают. Да и здесь, Создатель, все равно о чем думать и с кем спать, следовательно, жизнь такова, что все равно - нету ее или она есть. Просто, Гондельман, бывает очень холодно и страшно хочется есть.

8

Кормишь ли ты, Гондельман, Бетховенского Сурка, живущего в твоем патефоне? Выносишь ли какашки? Так, в сущности, проста и забавна обязанность эта: в одне щелку суешь морковь или там репу (это и в трудные времена возможно), а из другой получаешь музыку или что там. Еще это дело алгеброй можно поверить: взвесить, понюхать, перемешать с водою, только мне кажется, все волшебство исчезнет…Только бы он не ушел.

9

Лучшие, божественнейшие женщины, Гондельман, как правило, обманывают и уходят; Богини ж - обманывают и остаются. Но ведь и нам, и нам, Гондельман, должно откуда-то уйти, но и остаться где-то. Так бывает, когда заводят часы; особенно стенные: перед окончательным мироустройством земного хаоса.

10

«Этот ливень переждать с тобой, гетера»… Видишь, Гриша, здесь и Плиния имали
иль обоих … «с покрывающего тела…» «за две дранки четвертного будет мало»
Затащить ее б куда-нибудь повыше, да «от…ть», «отъ…ть», как бывало,
наплевать; уроем ейну «крышу» …по весне всплывет, канашка, у канала…
Жизнь… собачья! Доводящая, как… Лота (!) до совокупленья с дочерями!
Не о том хотел писать, да в глотке что-то… У тебя такое ж? Вместе ж начинали.

11

Помнишь, Гондельман, у Гомера божественное местечко: «В море, лозы лишенном» и еще много лишенном чего.
Дело, безусловно, в неточном, как всегда, переводе; надо бы так: в лозах, лишенных вод вообще, кроме, конечно, сидру…
Странно, Гондельман, я бы даже сказал «больно!»: все изменилось, но неизменно главное: так же жива тоска по слепым, оттого бесконечным гомеровским волнам и - жажда…
Жажда - ничто, сказали б теперь. Главное - имидж. Понял бы это рапсод с профессионально пересохшим горлом?

12

Это вечная смерть моя, точнее, смерть вечно подле меня, суицид, как сказали бы, Гондельман, умные люди - это просто нечто вроде забавного аквариума с одиноким тысячелетним карпом, поставленного в изголовье постели. Одни Боги ведают, с какой стороны ложа вскочу я (или моя подруга) после утомительного разврата.
Убрать аквариум? Тогда вообще незачем жить, выходит.

13

Ага, Гондельман, вот и ты заметил: жирком, мясцом обрастаю, хотя всегда жил по поговорке: «Никогда ничего не просите», клянчил только. Видят Бессмертные, правда здесь таится: сами придут и сами все отнимут. Пусть веселятся, волки.

14

Вспомнилось вдруг: в детстве грозил няньке, кормящей меня из миски каким-то варевом:
«Если на дне миски к концу еды не появится, скажем, лошадка, - удавлюсь!» И Богами клянусь - удавился б.
…Гончары в те годы добросовестнее, видать, были или нянька боялась и выплескивала половину; или сама половину съедала, не помню.
А вот что удавился бы - помню, Гондельман.

15

Приближаются, говорят, праздники языческие - с украшенными хвойными ветвями, чем-то еще и главное - с этими маленькими ароматными плодами золотистого цвета. Придется и мне отпраздновать: раздобуду где-нибудь сколько-то этих плодов и рассыплю в углу (если найдется угол), лягу и медленно, Гондельман, медленно стану снимать с них податливые золотые лепестки, и, прицелившись тщательно, как учили в гимнасиуме, швырять в тараканов.

16

Ну какой ущерб причинила городскому хозяйству матрона, выскочившая из нашего мусорного контейнера, будучи облаянной моею змеерожденной сучкой, что я держу за собаку, унося в суме переметной пару-другую разбитых кувшинов да что-то из овощных обрезков? Не успел я ее поприветствовать даже, так быстро она убежала, прихрамывая, однако исполнил второе из долженствующих мне поприщ: с утра я был в горах (ты знаешь мои привычки), так вот этим большущим букетом шавку свою беспородную так отхлестал по морде и прочим телесным местам, что никуда букет стал не годен, только на компостную кучу.

17

Помнишь лет десять тому… справила мне Маринушка пуховичек китайский.
Вот уж где теплота! Утром наденешь и так сидишь дотемна,
Ночью накроешбся – спокойно спишь до утра, как Бо Цзый-и.
Теперь таких, Гондельман, шить не умеют.

18

Вспомнил я, Гондельман, твоего крокодила, к чад и домочадцев охране приставленного, да самих чуть не распростершего их (вместе с гостями) в корысть плотоядным птицам окрестным и псам.
Слава Богам, все теперь там, где им быть надлежит. Еще раз пользуюсь случаем
пожелать твоей благоверной выздоровленья скорейшего и просто всяческих благ.

19

Свобода, Гондельман, полная свобода. Холод и полная, полная свобода. Сам себе и любовница, и соперник, и егерь, и свора собак.
Как олень между опушкою леса и морем, с истонченными от постоянного бега, от тренья о воздух рогами.

20

Обдумывая это послание к тебе, Гондельман многомудрый, о многом и многих я вспомнил; десять лет пролетело, об этом можно судить потому хотя бы, что подросли дети; мой
вообще без меня вырос. Прошлого как бы не было - я читал не те свои книги, ты, оказывается, не те - свои.
А здоровье не вставишь обратно, не вдавишь, как пасту, обратно в тюбик… а будущее так неопределенно,

21

что поднимая привычный «За святое ремесло» тост, лишь одно осознаешь душою более-менее отчетливо:
если ты не способен, не замочив одежд, дойти до отхожего места, но еще способен без спазма желудочного выпить стакан алкоголя,
если ты уже разучился давить на себе насекомых, но еще способен, не зажимая носа, выпить стакан алкоголя,
если ты давно забыл имена своих детей, но точно помнишь, что способен выпить глоток алкоголя,

22

если ты годами не можешь добраться до могилы своей матушки, но способен, протянув в руку с пола,
выпить стакан алкоголя - упейся, упейся несчастная безумная душенька, ужрись, усандалься в последний
Божественный хлам, в «звездную пыль», вернее, картечь, как говорят готы, вообще в словотворчестве
тяжеловесны, но здесь точны, как Пифии…

23

И пусть тебе включат отопление в твоем апельсиновом ящике, и пусть сойдут к тебе любезные тебе тени,
чтоб уже никогда, никогда не разлучаться. Я и себе желаю такого: не на пирушке ж пошлой пить цикуту
и не в грязных термах нетвердой рукою кромсать вены. Чтоб уже никогда, никогда, Гондельман, не разлучаться.

1999