Кошка. Part 4

…я не ломаю комедии, честно. Только пальцы - кнопкой"отправить".
И иногда рожаю разжатые ладони, чтобы кто-нибудь дочитал мою
запись до конца и снова промолчал. Как там говорится - "сберегательный
банк не сберег чуда"? (с)


Здравствуй, осень; мокрые балетки, четырнадцать рублей на метро, звон монет и жетонов на железном блюдечке, Кошка стряхивает капюшон толстовки одним движением и сжимает пальцы на прохладной резине поручня эскалатора, застывает неподвижно – хрупкое изваяние в холодном каменном пространстве станции. Поезд отталкивает шумом и хлещущей тугой волной воздуха, одним прыжком – внутрь, находит свободное место, вытягивает стройные ноги и закрывает глаза.

Перед глазами мелькают картинки, что-то цветное, полосы оборванной фотопленки. Голоса, руки, поцелуи, ветер и чьи-то горячие слова. Такие обжигающие, что даже через туман времени пробираются прямо под куртку и дрожат у сердца.

Слов было много. Хотя логов асечных несусветной длины – было больше. Он еще печатал тогда с телефона, медленно. С ошибками. Если хотел сказать что-то большое и важное, писал: «Не уходи, я скоро напишу». И она замирала в тревожном волнении, душащем горло – «печатает»…

Он ее берег всегда, и при этом не дорожил ей абсолютно. То звонил и через триста шестьдесят километров контролировал ее вечерние шаги – с курсов до дома, то, находясь рядом, даже не предлагал проводить. Она не обижалась. Никогда. Он писал ей стихи и песни – и писал «привет». А большего и не стоило…

Зачем она сейчас ищет его? Ну зачем? В тысячах взглядов, так же оценивающих ее грудь и губы, в тысячах рук, сжимающих поручень в трамвае, в тысячах шагов… Не найдет. Обманется – раз, два, три, вновь вздрагивая при запахе знакомого одеколона, которым пользуются еще тысячи мужчин в этом прозрачном городе… Она помнит каждую его черту, так болезненно, словно их выцарапывали на ее коже раскаленной иголкой. Помнит, как он улыбался – чуть нагло, но в то же время растерянно. Помнит, как они грызли одну на двоих гроздь ослепительно оранжевой рябины, от которой сводило скулы. Горько!…

«Станция Уральская. Выход к железнодорожному вокзалу. Выходя из вагона, не забывайте свои вещи…»

Сливается с толпой, встраивается. Шаг за шагом. Снова капюшон – на золотистые рассыпающиеся волны волос. Капает дождь. Стекает по щекам, по губам… соленый. Ждет электричку на перроне. Сжимается в комок на ледяном пластмассовом сиденье. Пять с половиной часов рефлексии.

А Ромка всегда был рядом. Не идущий с ним ни в какой сравнение. Толька вот ближе, теплее и роднее. Не писал пафосных песен и пошлых стихов, зато с четырех лет пел в какой-то вокальной студии. Не умел так, как тот, уходить, не прощаясь, и всегда провожал ее вечерами. Наверняка, встретит и теперь. Знал, что Кошке нельзя долго не есть – падает сахар в крови и она может потерять сознание, поэтому всегда таскал с собой для нее шоколадку. Кормил ее сладким до отвала. Она рассказывала Ромке все. В том числе и про того. Он успокаивал, носил на руках по комнате, как маленькую девочку, смешил, усыплял. Между ними никогда ничего не было, кроме полного доверия и понимания. И именно в Ромкиной компании Наташа раз и навсегда стала Кошкой.

Поезд опаздывал. Ромка прождал ее на перроне, наверно, долго – дрожал и застенчиво улыбался, чуть подпрыгивая на месте и засунув кулаки в карманы джинсов. Когда она подошла, его улыбка словно погасла, стала какой-то вымученной.

 - Как ты?

 - В порядке, - хрипло отозвалась она, - ты?

 - Тоже…

Замолчали. 00.18 – сообщили электронные часы на почтамте. Кошка взглянула на Ромку: он шел, как нахохлившийся воробей, не вынимая рук из карманов, сжавшись, как пружина.

 - Ром… что случилось?

 - Ничего.

 - Я вижу.

 - Не хотел тебе говорить. Не стоит.

 - Мы же ничего не скрываем друг от друга.

 - Это не стоит того.

Кошка остановилась перед ним и взглянула прямо в лицо. Ей то ли показалось, то ли правда… В тусклом фонарном свете глаза Ромки были какими-то уж слишком мокрыми.

 - Кошка, мне нужно будет уехать на пару недель. В Москву. На операцию.

 - Какую? Что с тобой? – прозвучало, наверно, слишком требовательно, запоздало подумала она.

 - Сердце. Не знаю даже, как тебе объяснить. Должны вживить какой-то прибор. У меня аритмия. Бьется неровно, может… - пытался он объяснить, путался и внезапно неожиданно закончил, - Кошка, нам не стоит общаться. Что от меня толку, я… Совершенно ничего для тебя не могу сделать, но я… Нет, хватит. Забудь просто. Забудь, хорошо?

Его глаза были настолько близки, что она видела свое отражение. Сердце и впрямь билось неровно. Гулко, глухо, тревожно. Перед глазами вдруг снова замелькал видеоряд, словно протянутая пленка. Их первая встреча. Ночная Ромкина кухня. Его тетрадь с неумелыми детскими стихами. Глядящие ее волосы заботливые руки – наверно, он думал, что девушка спит. Успокаивающее дыхание, когда она билась в истерике в его крепких, по-настоящему мужских объятьях. И рефрен. Его зеленые, сумасшедше-зеленые, изумрудные, грустные, смелые, родные глаза…

 - Забудь…

 - Нет!.. Ромка, я люблю тебя!... как ты не понимаешь, тебя, как я не могла понять, Ромка!.. Люблю… Люблю…

И снова – задыхаясь в его руках, задыхаясь от счастья, от слез, тонкие руки, обнимающие его за шею, соленые поцелуи и безудержная ласка, а потом он подхватил ее на руки и закружил по улице, высушивал губами слезы на ее щеках и шептал что-то счастливое, нежное, неясное…