История двух пограничников

Еще тогда, когда машина шла из Давыденко в Назрань,
я знала, что не сумею рассказать о том, что видела.
Двое молодых пограничников отказались вернуться на родину, в Россию.
Разговор  сначала с одним пограничником, потом с другим.
Каждый раз, когда я пыталась выразить в слове все,
что  происходило, слово изменяло мне,
и я понимала: сказанное есть фальшь.
Не только в психике нашей, но и в жизни есть целые пласты,
лежащие по другую сторону слова.
В нем, этом неназванном, вершится чья-то судьба.
Так мы останавливаемся перед тайной того, что не имеет имени.

Нас трое: Леча Идигов, майор Измайлов и я.
Подъезжаем к дому, в котором уже  были в июле:
тогда пограничник Саша Ковалев находился на работе в Грозном
Игорь Лавер — на учебе в медресе.
Была мама Саши: на родине ее сын считается дезертиром,
а двух меньших братьев дразнят чеченцами.

Саши снова не оказалось дома,
и мы пошли к Игорю, который теперь Идрис.
К нашей миссии присоединился Султан,
один из братьев полевого командира,
в доме которого живет Саша, то есть Саид.
Идриса в доме не оказалось. Он был в огороде.
Его названная мать Язман, хотя и проявила горское гостеприимство,
взволновалась нашим приходом.
— Эти русские не сделают плохо Идрису?

Пришел Идрис.
Майор Измайлов был настроен решительно:
мы берем в Москву двух пограничников. Они живут в его доме.
Он гарантирует им безопасность.
Как только решится вопрос о прекращении уголовного дела,
Саша и Игорь  могут распорядиться своей судьбой как захотят.
Если не поедут, мы берем с собой их заявления
о том, что они шли защищать своего товарища,
попали в перестрелку и были захвачены в плен
— Я не буду лгать, — сказал Идрис. —
Мы не шли за товарищем. Мы просто ушли из части.
Тут мы с Измайловым стали говорить,
что Родина совершила большую ложь, послав их в Чечню,
и потому их ложь - уже как бы и не ложь.
Запутавшись в определении масштабов лжи государственной и личной,
мы смолкли.
Нет, он не поедет в Россию. Он останется здесь.
Он принял ислам. Начал новую жизнь. Точка.

Отчаянию нет предела. Бросаюсь в омут с головой:
— Давай пойдем поговорим... в курятник.
Пока Язман ходила за Идрисом в огород,
я  приметила пространство, захваченное курами.
Справа открывался вид в поле. Там паслись овцы.
А дальше, совсем дальше были горы,
которые своим существованием говорили о другом, надмирном бытии,
так не похожем на все то, что происходило с нами.
Идрис странно быстро согласился. И мы — пошли.
Наш разговор длился более часа.
Вот о нем-то я и не могу ничего сказать. Нет слов.

Мы встретились. Я — на закате своей жизни
неизвестно зачем мотающаяся седьмой год по горячим точкам.
Он — в начале новой жизни.
Руки мастерового. И мощный интеллект человека,
много думавшего и думающего о жизни вообще и своей в частности.
Моя задача — обратить Игоря к прежней жизни —
отпала сразу, потому что передо мной стоял не Игорь, а Идрис. .
Я все-таки задала ему вопрос:
было ли принятие ислама средством избежать смерти?
Он сказал, что чеченцы такую ситуацию хорошо чувствуют.

Говорит об исламе профессионально.
Коран считает великой книгой еще и потому,
что в отличие от Библии и других священных книг
в Коране за века не изменилась ни одна буква.
Я задала Идрису вопрос,
который уже не раз задавала мусульманам:
а правда, что по Корану можно убивать неверного?
Нет, говорит Идрис, -
Коран дает советы, как вести переговоры с неверными.
Я вспомнила свою беседу в Назрани с будущим имамом.
Ученик духовной академии тогда ответил мне:
— Убивать нельзя не по Корану. Убивать нельзя вообще.
Он был очень терпелив к заблудшей овце и в заключение сказал:
”Нас наказывает Аллах за грехи наши”.
Он говорил о грехах своего народа.
Покаянный мотив на дорогах войны дорогого стоит.

Идрис заговорил о грехах народа, к которому принадлежал.
— Вы были когда-нибудь в Самашках? — спросил меня. -
Вам не было стыдно, что вы русская?
Хотя надо отделять действия народа от государства,
я сказала: да.
— Мы падающая нация, — сказал Идрис,
”А не было ли принятие ислама  актом покаяния?” – подумалось.
Но ясность  мышления Идриса не располагала к поиску версий.
Он выбрал. Как человек имел право. И это было видно.
Мимо нас через калитку несколько раз проходил подросток.
Идрис несколько раз обращался к нему с  делами по хозяйству,
и Резван тут же исчезал.
Было видно, что Идрис в доме хозяин.

Мало-помалу я смирилась с выбором Идриса,
Виной тому было лицо и стать Идриса.
Я впервые видела, как дух пересоздает наш внешний облик.
Нашу биологию. Гармония слова и облика была ошеломляющей.
Передо мной стоял Мусульманин.
Чтобы понять это, слова были не обязательны.
Нет, он не будет писать никаких заявлений.
Никаких просьб к Отечеству у него уже нет.
Ну, а если мы сами напишем за Игоря  слова,
нужные, чтобы Родина прекратила считать его изменником?
Нет, это уже совсем дурно — подписывать чистый лист.
Мы вернулись. Миссия моя провалилась.

Майор Измайлов предлагает сфотографироваться.
Идрис наотрез отказывается. Язман просит:
— Сынок, иди сюда, встань рядом...
Сынок встает рядом.
Неожиданно в дело вступает тяжелейшая артиллерия —
чеченцы. Султан Исмаилов и Леча Идигов.
Казалось бы, поведение Идриса должно было льстить им.
Но им было не до тщеславия.
На собственной шкуре, опаленной войной, они знали,
что такое родина, вера, народ, семья.

— Сынок, — говорил Леча, —
ты пойми, я сам мусульманин.
Тебе было тяжело, и ты нашел дорогу к Аллаху.
Но есть дорога к твоему дому. К твоей матери.
Братьям, которые меньше тебя и им не безразлично,
как складывается судьба их старшего брата.
Это ведь связано и с их будущим!..

— Сынок, — говорил Султан, —
под знаком веры надо родиться. В вере воспитываются с пеленок.
Ты волен в выборе, но не уходи от шанса быть на Родине.
В своей семье. Там, где ты родился
 Я вижу, у тебя здесь твой дом, но он и там, где твои родные.
это проверено веками и не одним поколением...
Они не перебивали друг друга.
Слово одного подкреплялось словом другого.

Мы с Измайловым притаились, как мыши.
Все действо принадлежало им, немолодым чеченцам.
Они, чьи дома порушены напрочь российской армией,
просили за Россию, за ее землю, за ее матерей.
Значит, вот как оно бывает на свете...
У Лечи Идигова в Орехове уничтожен дом.
Тяжело заболели жена и младшая дочь.
А он — про родину, которую нельзя забыть, про Россию...

Тьма наступила быстро, как это бывает в горах.
Но отчетливо были видны лица говорящих.
Они сделали то, что нам не удалось.
Идрис взял белый лист бумаги и красивым почерком по-арабски написал свое имя.
Потом, поняв мое замешательство, спросил:
— А прежнее имя тоже надо написать?
— Да, — сказала я и перевернула лист бумаги.
Между этими двумя росписями — целая жизнь.

Пришел Саид. В прошлой жизни Александр. Пограничник
Он напрочь отказался от всех объяснительных,
Не поедет. Не вернется.
Мы едем в дом Исмаиловых, где живет Саша.
Кто-то останавливает нашу машину.  Идрис:
— Вернитесь на чай. Прошу вас, вернитесь.
Ах, почему мы не вернулись? Почему?
Что-то прежнее мелькнуло в лице Идриса. Из той, другой жизни.
Или мне это просто померещилось во тьме...

Саша знакомит нас с новой родней.
Погас свет. Приносит свечу,
и с этого момента весь рассказ, похожий на исповедь,
шел через пламя свечи.
Я держала свечу в руке.
Воск плавился и покрывал мою руку жаркой коростой,
но я ничего не чувствовала — ни ожога, ни боли.
Боль была там, внутри. С ней ничто не могло сравниться.
Он действительно писал заявление
и после каждого слова останавливался, потому что знал:
написанное есть лишь ярлык события, но не его суть.

Он отслужил ровно шестнадцать месяцев в погранвойсках.
Из них три — в Таджикистане. В знаменитом Московском погранотряде.
Ему нравилась служба.
Но уже с Железноводска начал постигать то,
что называется неуставными отношениями.
Терпел, когда в Дагестане их сменяли не через два часа,
а через восемнадцать.
— Он спит, наш начальник,  а мы мокнем на сопках. Это куда ни шло.
Но кто дал ему право на нас орать и издеваться?

Мысль о побеге пришла первый раз,
когда Дума приняла решение продлить службу в горячих точках
с полутора до двух лет:
— Вот, значит, мокну я и зябну на сопках и думаю:
а почему я здесь должен пробыть дольше только из-за того,
что какой-нибудь крутой козел деньгами отмазался от армии?
Мысль о побеге как спасении окончательно сложилась
когда шла операция ”Загнуть”.
— Мордобой еще можно стерпеть, но загнуть — это лучше умереть.

Человека не сгибают, а загибают,
чтобы ничего не оставалось от его воли, чести, совести.
Причем загнуть надо вооруженного человека.
— Представляете, если я с оружием, когда могу ответить, загибаюсь,
то что можно сделать со мной, когда я без оружия? Все!
На это расчет: загнуть нужно затем, чтобы после дембеля
забрать все причитающиеся тебе деньги. И мы — ушли.

Перед рассказом о расстреле свеча гаснет.
Саша уходит во тьму. Приносит спички.
Зажигает и рассказывает о той статье в ”Комсомолке”,
подписанной Андреем Чужим.
По спазму, который перехватил глотку,
я могу понять, чего стоил ему даже рассказ об этой статье.
— Если бы вернулся в Россию и увидел этого журналиста,
поверьте, я не просто посмотрел бы ему в глаза.

Однажды полевой командир Сулейман скомандовал: ”Пошли в поле!”
Он знал, зачем уводят в поле. И — пошел.
Что чувствовал? А — ничего! Расстрел уже жил рядом.
От своих или чужих. Уже тогда помогала только молитва.
В руках у командира была ”Комсомольская правда”.
Саша тогда не знал, что там было написано о них.
Конкретные имена. Фамилии.
”Идем мочить ”чехов” (чеченцев), — пояснили они сослуживцам,
прежде чем отправиться в рискованное путешествие”.
Это написано про них. Про Мишу, Игоря и Сашу.
Можно себе представить, как это читали чеченцы.
Они прочитали. Это для них стало сигналом:
пограничников заслали. Решили ликвидировать...

Пришли в поле. Сулейман медлил, потом  сказал: ”Пошли!”
Саша остался жить. Но теперь он был Саид.
Саид совершал путешествие в ту, другую жизнь
настолько ярко и зримо, с такой отдачей жизненных сил,
что мне легко было представить, как он служил,
каким был товарищем.
Смертельная обида заливала сердце мое:
от каких сынов открестилось наше возлюбленное отечество.
Потом он с болью вспоминал солдатика-баптиста,
над которым измывались офицеры.
— Он не только не умел стрелять.
Его убеждения не позволяли ему дотрагиваться до оружия,
а они потешались над ним.
Потом солдатик сбежал.
Позже они встретили его — больного, опустившегося, грязного.
— Наша новая вера не позволяла нам опускаться. Его вид был ужасным.

Свеча уже не подавала признаков жизни,
когда Саша поставил число на листе бумаги.
Даже если ничего больше не произойдет,
кто-то должен был из России прийти к своим сыновьям и выслушать их.
Я теперь знала подлинную цену каждой букве заявления.
И эта цена была — жизнь.

Мы вошли в дом, где нас ждали братья Исмаиловы.
Женщины готовились накрыть стол,
но была уже кромешная ночь.
Темнота так плотно опустилась на землю, что заполонила собою все,
не оставив возможности отделить небо от земли.
Все было одно, едино — стояла тьма.

Еще совсем недавно я писала о бегстве
 как способе решения возникающих проблем.
В этом есть правда. Но не вся.
Бегство - это способ сказать ”нет!” там,
где человек превращается в ничто,.
Они отказываются от ролей героев и мучеников,
потому что каким-то образом догадались,
что у человека есть право на выбор перед лицом своей судьбы.
Они воспользовались этим правом.
Приняв другую веру и другое имя,
они навсегда освободили себя от изнуряющих доказательств,
что ты — человек и имеешь право на жизнь.