Певец

               


В вагоне электрички было тепло и влажно. Пассажиры пили, ели, спорили о тарифах на проезд и повышении окладов. Играли в карты. Возле меня молодая семья лузгала семечки, и на губах обоих висела влажная шелуха. Жена иногда убирала ее ладошкой – сперва у мужа, потом у себя, но это мало помогало: когда лампы вспыхивали особенно ярко, на полу и на коленях супружеской пары проявлялся крапчатый подсолнечный мусор.

В соседнем отсеке спорили о делах домашних:
-А я говорю, в холодном рябиновом дыме шесть часов продержать, а потом - пальчики оближешь!

Спорщик, усатенький и лысый, сняв стеганную кепку с наушниками, обтер ею блестящее темя, на котором тут же сверкнула какая-то блестка. Кажется, рыбья чешуйка.

Заскрежетала входная раздвижная дверь, и в вагон влилась струйка относительно свежего воздуха из тамбура. Пахнуло пихтовым маслом (в тамбуре компания везла елки на продажу), разбавленным сигаретным дымом и совсем чуть-чуть уличным пресноватым снежком.

-Родные! Помогите, кто чем может, а я вам спою, чтобы дорога была веселей.

Рявкнули басы аккордеона.

                Окрасился месяц багрянцем,
                И волны ревели у скал...
                -Поедем, красотка, кататься,
                Давно я тебя поджидал.

Думалось: не должен такой сильный голос жить в этом теле. Уж больно худ был вошедший. Длинные, чуть волнистые волосы падали на воротник летнего пальто, давно не чищенного, с каким-то пухом и перьями на коротких рукавах. Немытые пальцы довольно ловко нажимали клавиши. Потом лампы притухли, и вид этого человека уже не мешал песне. Кое-где даже подхватили знакомые слова:

                Кататься с тобою согласна,
                Я волны морские люблю.
                Дай парусу полную волю,
                Сама же я сяду к рулю!

Сквозь музыкальный проигрыш слышался звон монет в привязанную к аккордеону кружку да благодарность неожиданного певца:

-Спасибо, родные! Дай бог здоровья, с наступающим вас!

Потом лампы опять разгорелись, и, пока он шел к нашему отсеку, пение самых ближних стихало. Они глядели почему-то в пол, и подобие оторопи возникало на лицах. И тогда тонкий голос взмывал под потолок вагона, бился в каленые стекла окон.

                Нельзя... Почему ж, дорогой мой?
                А в прошлой минувшей судьбе –
                Воспомни, изменщик коварнай,
                Как я доверялась тебе!

Мои соседи тоже оторопели и тоже глядели в пол, не смахнув подсолнечной шелухи с губ. Туда смотрели, в проход, где под обмахрившимися застиранными брюками должны бы обнаружиться ботинки певца.

Тот был бос. Красные опухшие пальцы. Ступни со вздувшимися на них жилами нечувствительно, словно в бане, ступали по грязному линолеуму, талым лужицам и остаткам нанесенного пассажирами снега.

Вблизи стало видно, что руки певца действительно грязные, с траурной каймой под ногтями. Но глаза, бледноголубые, в длинных ресницах, с темными тенями под ними глядели прямо и печально. Хотелось сказать: «Да – на тебе все, что есть у меня, бери, ничего не жалко. Только – пой, пой!»

Любитель копченой сельди отставил в сторону стакан с пивом и, сам того не замечая, остервенело вытирал свои селедочные руки об ослепительно-белое кашне, марая его безобразными пятнами... Потом передал синюю новую купюру через соседей – певцу.

Жестокого романса хватило почти до конца вагона. А потом певец обернулся и начал другую песню:

                Ой ты, душенька,
                Раскрасавица,
                Мы пойдем с тобой,
                Разгуляемся...

Теперь уже не подпевали – мало кто знал слова. Вагон молчал, слушал и впитывал. Какой-то подросток ткнул пальцем в кнопку магнитофона. На него зашикали. Сосед выключил квакающую игрушку и вынул кассету. Отдал ее нарушителю тишины, показав при этом кулак. «Вот ведь, - думалось, - поверхность-то нашу избороздили новым плугом, а плодородный слой не запахали. Казалось бы -  что на этакой, испохабленной поверхности расти может? Один мокрец...» А вот он – прощелыга, бомж! Но от такого пения, словно после дождя – всходы появляются!»

Когда это явление кончилось, и закрылась дверь в тамбур, люди некоторое время сидели молча. Потом любитель селедки смущенно кашлянул, отхлебнул пива прямо из горлышка и сказал авторитетно:

-Это он для нас так вырядился. Сам, поди, на «мерсе» рассекает.
-Нет, - возразили ему, - не того полета птица. Играет не всегда чисто, несколько раз сбивался...
-Причем тут это? О другом подумайте: он проехал на электричке туда, собрал урожай. Обратно вернется – с другими пассажирами, еще раз соберет. Если ему по области крутануться, как сыр в масле кататься будет.
-Ага! Что-то ты так не катаешься. Это потому, что ты, Иван, петь не умеешь. Вот рыба у тебя хороша. А он – поет! Видал? Туристы даже свои рюкзаки перекладывать перестали!

Я вышел пркурить в тамбур. Как же он в такой мороз – и босиком? На воздухе-то градусов пятнадцать...
Перед самым Новокузнецком дверь межвагонного перехода открылась, и вошел тот самый нищий певец. Клапана стеганной кепки    опущены и аккуратно завязаны, аккордеон упакован в дерматиновый чехол и перевязан брезентовыми ремнями – с ручкой, чтобы удобней было нести.

Отставив аккордеон к стенке, нищий достал из кармана влажную тряпку и снял со спины тощенький рюкзачок. Из него появилась четушка водки. Плеснув водкой на тряпку и не обращая внимания на меня, он стал оттирать от грязи красную ступню. Потом методично оттер вторую. Встав на тряпку, он вынул из рюкзака меховые, видимо, собачьи, носки, кеды, аккуратно обулся.

-Что смотришь, землячок? Эту обувку мне одна проводница в Мысках подарила. Теперь концерты даю. Кто бы меня слушал, кабы не эти носки? Голос-то беречь надо... У-у-у – как зажгло! Теперь пальцы полчаса ломить будет.

Раскрутив четушку, он выплеснул в рот остатки – граммов тридцать водки.

-Не. Не проймет.

Из кармана рюкзака выпростал вторую четушку:

-Давай – за компанию!

Отказаться было неловко. Как-то же надо объяснить свой оторопелый взгляд и это внимательное наблюдение за его манипуляциями... Да и вспомнилась не к месту история с Робертом Стивенсоном. (Это, когда писатель на берегу моря прокаженного встретил. Тот принял его за такого же нищего и поделился с ним окурком сигары...) Я не классик, мне сам бог повелел не чваниться. По очереди отхлебнув, мы разговорились.

-Нынче хорошо подают. Народ на праздники едет. Да и все равно подали бы. Мы, Жабровы, всегда удачливые. Вот тетка моя – та всю жизнь мою мать не любила... Знаешь, за что?

Я заинтересовался. Певца с подогретыми ногами и промоченным горлом стало заметно развозить.
-Когда они с мамкой моей в кусочки ходили – еще в детстве моем – мамке всегда больше подавали. Тетка заика была, и – криворотая. Ну, понятно, - отвращение. А мамка моя аккуратненькая была. И глаза – серьезные такие... Теть Даша завидовала – ох, как завидовала! Царство ей небесное, матери моей. Как умерла, остался с теть Дашей... Так сказать, на попечении. Но – ничего. Теперь я ее кормлю. Все отработал.

Синие глаза моего собеседника жестко потемнели.

-Что, браток, еще по глотку?

...Теперь я думаю: ну какое мне дело до жизненных перипетий этого вагонного певца? Поет знатно... Но тот глоток водки, которым он поделился с незнакомым человеком, со мной то есть, он меня и до сих пор греет...
...Нальем, что ли, за путешествующих