История третья. Старые песни о главном

Деревня Деденево, Наро-Фоминского района, Московской области.

     Когда жара немного спадала и с поля поднималась пелена молочного тумана, все огородные дела были переделаны и накачана бочка студеной воды, Белка с Горелихой, две вдовые восьмидесятилетние старухи, садились у стола. Разговора не получалось: тоненькая непрочная ниточка, связывавшая этих двух людей, лет по семьдесят проживших в Деденево,вросших в деревню крепкими жилистыми корнями, обрывалась на полуслове. Вскоре на столе появлялись малосольные пузатые огурцы, мелкая отварная картошка, черный хлеб, густо намазанный "поддельной" щучьей икрой, мягкая вареная колбаса - на двоих оставался только один зуб. Недопитая с Медового Спаса бутылочка "Пшеничной" разливалась осторожно по полстопочки, просто так, для поднятия настроения.
     Через полчаса лица Белки и Горелихи румянились, невзгоды отступали, телевизор - большой сказочник - выключался, и затягивалась старинная песня, которую Белка помнила еще от матери: "При темной ноченьке весною скрывался месяц в облаках, на ту зеленую могилу пришла красавица в слезах..." Песня пробирала до дрожи, "будила милого дружка", который из гроба разговаривал со своей любимой. Вдруг Белка спохватывалась, чтобы прервать заунывную мелодию, и лихо причитывала: "Ой, ты, Катя белая, что ты глупость сделала, молодца прогневала, любить его бросила. А за что его любить ? - Во кармане не гремить, всегда вижу пьяного в кабаке и рваного. Ай, Кати, Кати, Кати, в кабаке и рваного." И обе заливались молодым смехом, довольные перемене настроения. Горелиха подмигивала, чемеры - хулиганы так и подзадоривали ее: "По деревне мы прошли, ничего не видели, только видели одно : висит ведро - худое дно". Белка всегда была на подхвате : "А я маленька, как горошинка, ну, и что ж, что мала, зато хорошенька". И обе замолкали.
     На трудовой фронт их забрали в сорок втором, восемнадцати годков тогда еще не было. Таскали ящики со снарядами в тридцать два килограмма, ящики ставили на спину и по хлипким мосткам девчонки шли к составу, нагружая его до отказа. Вспомнили и пригорюнились. Обе смотрели на свои корявые скрюченные артритом ноги, на вены в палец толщиной и запевали: " Знаю, ворон, твой обычай, ты сейчас от мертвых тел и с кровавою добычей к нам в деревню прилетел..." Песня Первой Мировой подходила для всех войн и от этого становилось еще страшнее и горше.
     Вторые полстопочки раззадоривали пуще и настраивали на лирический лад. Обычно гармонист, начиная в деревне довоенную вечорку, всегда затягивал "Глазки". Эти "Глазки" пелись и после войны, в мирное время. "Давай "Глазки"!- кричали, бывало, гармонисту, и он пел:"Я помню, глазки голубые порой глядели на меня..."
     Вдруг Белка, носившая и зимой, и летом черные валенки, вскакивала со стула и притоптывала: "Топни нога, топни, правенькая, все равно ребята любят, хоть и маленькая". "Не носи, милый, кубаночку, я так тебя люблю, много девочек влюбляются в кубаночку твою". Горелиха не давала опомниться и выголашивала за ней:"Мой залеточка на ять хотел меня просмеять, а я девочка на ю, сама любого просмею". И обе, хитро подмигивая, переходили на "скользкие" темы, без которых и жизни-то нет: "Умирала моя мать и наказывала:"Живи, дочка по-мому, не давай никому. Чуманиха, чуманиха, чумаданиха моя". "Устюшечка, моя душечка, дай-ка, дай-ка прихватить хоть за брюшечко". И затихали. На столе появлялся потемневший от чайного листа ковшик, в котором кипятили воду из родника. Чай разливался в блюдечки, чтоб не обжечься, обе дули на него и громко втягивали сложенными в трубочку сморщенными губами. Потом Белка отставляла чашку в сторону, расправляла край новой клеенки в маках, купленной дочкой в городе, и затягивала: "Тихо у моря эсминец стоял, матросы с родными прошались, а море таило покой голубой, и где-то вдали исчезало..." Когда она доходила до куплета "...я знаю, что ты не вернешься домой, найдут тебя мертвым...", Горелиха резко встревала и просила дальше не петь. Слезы всегда наворачивались ей на глаза, старший внук Андрей, подполковник, и два младших, близнята, окончивших Военную Академию, были офицерами, поэтому такие песни, как никакие другие, бередили ей душу, ранили в самое сердце и не приносили облегчения. Обе старухи замолкали, каждая думала о своем, о главном.
     Приходил на крыльцо белый лохматый пес, весь в репьях, и звал Горелиху домой, на край деревни, под горку, где еще жива была изгородь, поставленная ее дедом, колья для которой она девчонкой находила в ближнем лесу, безжалостно вырубленном потом под дачные участки.