Баллада о спинальном больном

                «Жизнь моя –кинематограф. Черно-белое кино.»
                Юрий Левитанский

Окно—кино немое. За титрами дождя,
когда вода, гудя, как в автоклаве,
оконное стекло дома,  и лица плавит,
мир совершает  бегство в никуда,
в экранную дыру, в квадрат Малевича,
в пустячный разговор, который давеча,
произошел между двумя стенами
в панельном доме. Стены те стенали
о том, что мир больнее, чем спинальный
больной… Он со своей спиной
надломленной, мог, как никто иной
ходить туда- сюда сквозь эти стены,
кастрюли двигать, колебать антенны,
и видеть, - что же всё ж творится здесь.
И вот прошел насквозь. И вышел весь.

Так говорят. Кого-то хоронили
в дождливый день. Коляску инвалидную
огромную по лестнице скатили,
так как не влезла в лифт. И инвалютную
купюру обнаружили в комоде.
Штибеты. Шляпу-котелок по моде
ретровой. Накладной парик.
Фотоальбом. Весна. Она. Париж.
Нью-Йорк. Сигара. Котелок и трость.
Загара смуглость. И улыбки кость
слоновая. И новая подружка.
Была --худющая. А вот теперь –толстушка.
Шикарный лимузин. Какой-то пляж.
Купальные трусы. Бесстыдство ляжек
спортсменистых. Курорт. И надпись: «Сочи».
Рот сочный. Пальмы. Золотой песочек.
Мамаю-кера. Старый патефон.
На фоне кипарисов, ясно, он
в обнимку с нею, с этой Авто Клавой,
чтоб поделиться с нею своей славой.

И вот его коляска – на помойке,
как инсталляция печального Дали.
Кто скажет – ну какой ещё промоутер
придумал эту роль, чтоб отделить
измученное тело от коляски…
Какие чарльстоновые пляски
по подоконнику выделывает дождь!
Каких он только чаплиновских рожь
в окно не навставляет! Грустных. Милых.
Плывуших мимо, как шаги рэгтайма,
спешащих по делам каким-то мимо,
как трактора столь памятного займа
на облигациях до дыр протертых
от доставаний их туда-сюда,
как мысли   наши детcкие  про торты,
как наших детских страхов ерунда.
Будь это зэк с огромной острой финкой
или  дотошный милиционер,
или же сны – заезженной пластинкой
про тапочки про белые и мер -
твецов, которые приходят…
Зачем? Ночами! Для того, выходит,
как  толковал мне суеверный пионер,
чтоб сцапать, заграбастать, утащить,
и насосавшись крови – в шифоньер
запрятать. Иль  в большой мешок зашить
на зингеровской маминой машинке…
Или использовать для вкусненькой начинки
при испеченьи сдобных пирожков,
перемолов всего до башмаков.


И вот он отделился. Отлетел.
Ушел. И почему-то не приходит.
А мог бы, если только захотел,
чтоб посмотреть—а что здесь происходит?
В такую рань прийти –- во весь экран?
А почему бы нет! Ну почему бы-
проездом из далеких жарких стран,
цветущему, -- как  после ливня  клумбы.
Пришел бы—ну хотя бы дымным клубом,
хотя бы голограммою бесплотной,
чтобы зависнуть над бетонным кубом
кинотеатра, где мальцом   бесплатно
когда-то я смотрел кино, забравшись
с дружками за экран. Как был дурашлив
игравший комиссара  Де Фюнэс.
Он гнался, он куда-то мчался, лез,
до слез смеша, но хохотать нельзя было,
а то бы контролерша трепку задала…

Он не приходит. Хоть теперь навечно
ходячим стал. И где-то же, наверно,
гуляет  бодрою пружинистой походкой,
а к нам вот – ни ногой, ни плешью, ни бородкой.
Все так же верен  чудной Авто Клаве?
Или другую на танцульках подцепил,
и в парке с ней – как пальчики -- по клавишам
гуляет? Лунный свет их вылепил.
Он знает обхождение культурное,
он разговор ведет о кинофильмах,
а не вот так, чтобы – бедро скульптурное
облапить беспардонно  и нахально.
Он собирает западных актеров.
Коллекция отличных фотографий.
Он ей  альбом  покажет  очень скоро,
пока же он лежит в укромном шкафе.
--…И Чаплин. И Мэрлин Монро. И этот…
Который с усиками тонкими… И тот.
Конечно, уже куплены билеты!
Увидишь, как ему залепят тортом
по роже! Что же, значит, заслужил,
а тоже многим головы вскружил!
Еще я на курорт катался  летом
по профсоюзной  поощрительной путевке
Да что ты? Это рядом--самолетом!
Ты рада? Точно! Парень я путевый!
А сколько я привез оттуда фоток!
Возле фонтанов, пальм, прокатных лодок,
запечатлел себя на память, чтоб,
когда огромный наметет сугроб
у нашего подъезда, греться, глядя,
на это все…Ты тоже будешь рада!


…Вот –только что он был. И вдруг –не стало.
И в парке том тоскуют пьедесталы
по женщине с веслом, по футболисту,
по пионеру, по метателю копья,
 по чарльстону, буги-вуги, твисту,
быть может, по мечтателю – как я...
Все вытеснил большой аттракцион—
грохочущий, несущийся дракон—
колесики, моторы, шестеренки,
компьютерные гонки, а в сторонке
кубы заросшие сиренью, лопухами,
крапивой, лебедой, бедой, пасленом,
так зарастает прошлое стихами,
а поразмыслить –для чего весло нам?
Зачем  опять нам прилеплять  Аляску? 
Зачем метать копье? Куда? В кого?
Его бы инвалидную каляску
на пьедестал. И больше ничего...
 
Был он монтером или каскадером—
не все ли нам теперь уже равно,
актером был, шафером иль шахтером—
немое черно -белое кино.
Ему хребет не даром надломило,
меж шестернями затянув потешно,
а так ведь на экране прыгал мило
и падал, котелок ловя поспешно
такою ловкой тростью!
Как все просто!
Играй же роль, когда тебе дано…
Дебелый клён у входа в казино.
Все выпито. Все сыграно. Все сказано.
Немое  черно - белое кино.

Для нас его каляска, как Аляска
далекая… А он вот  прожил с ней
почти что вечность. И ему видней
все ж было, может быть, она—Алиса,
что отвезла его в страну чудес,
где он обрел цветочную лужайку,
и мотыльков над ней, и дивный лес, 
и мальчиком дудящим на жалейке
себя  увидел. Кто нас пожалеет
кроме жалейки? На помин налей ка!
А то на сердце что-то тяжелеет!

Был маленьким. А стал таким большим,
 приняв на позвоночник   тяжесть мира,
ведь все казалось –что - нибудь свершим!
Но  бутафор   попутал «майну» с «вирой»,
а сценаристу верный режиссер
упорен был , и следуя сюжету,
использовал людей вместо рессор,
и не придумаешь решения свежее ты.
Да.  Он  распределяет роли  молча,
чтоб мы могли сыграть их, а тапёр,
сидящий за роялем 
в темном зале,
по клавишам  упорно, как топор,
такт отбивает,
словно рубит кость.
Вот так оно бывает—
ну и пусть…

1980, 04. 07. 2001