Три цвета

- Папа! Папа! Нарисуй мне жар-птицу! - просит пятилетняя курносая дочка, взбираясь отцу на колени. У нее самой, как у птички, темные пушистые брови-крылья вразлет и круглые лукавые глазки-чернички.
- Подожди, милая. Я еще не закончил... Видишь, мне еще три эскиза для того дяди с бородой из театра... Помнишь его?
Девочка хмурится, насупив пушистые брови, обидчиво выпячивает пухлую нижнюю губку, вот-вот готовая зареветь: Ты уже неделю обещаешь...
Отец вздыхает и, окунув кисть в стакан с водой, смешивает на палитре краски. У него это так забавно выходит — синяя, желтая... зеленая — что девочка забывает недавнюю обиду, губка, дрогнув, уходит в нижний уголок румяной улыбки, а где-то на язычке во рту уже щекотит и вертится, не дает покоя новый, такой не по-детски важный вопрос. Она зажмуривает глаза и трясет головой. Две короткие светлые косички бьют ее по щекам, но вопрос никуда не уходит, он здесь, лукавый, смеется и рвется наружу, так стремится облечься в звуки и быстрые-быстрые слова, такие неуловимые и воздушные, сколько не лови их ладошками, не поймаешь.
- Папа, а сколько всего цветов?
- Три, милая.
- Три?
- Три. Синий, желтый и красный. Все остальные рождаются от них. И только белый всегда остается белым. В белом есть и синий, и желтый, и красный. Но нам их никогда  не увидеть. Белый — это все и ничто.
Девочка снова зажмуривает глаза. Ей чудится белая, нет, какая-то серо-голубая с рыжими подпалинами соседская кошка Мурка, темно-коричневый, чуть тронутый, (папа называет эту краску охрой), чуть тронутый охрой муравейник с темными крапинками вечно спешащих мурашей, бирюзовое небо и зеленые деревья.
- Папа, а деревья тоже рожденные?
- Выходит рожденные.
- Значит, их кто-то нарисовал?
- Значит нарисовал.
- А кто?
- Не знаю... Может быть Бог, - он устало разводит водой красный кадмий и тонкими мазками начинает набрасывать задний план. Краска пачкает руки, точно кровь.
Девочка молчит. Где-то высоко в бирюзовом небе среди белых, белоснежных облаков сидит на троне Бог. Белый, высокий и недоступный. Он устало вздыхает, окунает кисточку в стакан с водой и рисует их тремя цветами. Ее, папу, эту комнату и зеленые деревья. Иногда Ему что-то не нравится, Он хмурится, но уже не может исправить нарисованного, как папа. Кисть в Его руках дрожит и рисует сама... А Он только смотрит, смотрит, смотрит... Но куда же уходит все то, что Он перестал рисовать? Может быть, оно как картины выцветает от времени, тускнеет и в конце-концов сливается с белым?
- Пап, а там, где сейчас мама, какое оно все? Белое, да?
Он роняет кисть и долго смотрит на девочку. На темные брови-крылья и глаза-чернички. Иногда, наверно, Бог гневается, смешивает все цвета и рисует черной краской, черной как уголь. А, быть может, Он плачет, не в силах изменить движение кисти, движение все смешавших человеческих душ. Но пусть она никогда не узнает об этом.
- Да, милая, белое... - отвечает он и замечает, что девочка сладко спит, свернувшись калачиком на его коленях. Он осторожно гладит светлые косички свободной левой рукой, потом откладывает холст (ничего, дядя с бородой из театра подождет!) и рисует на листе белой бумаги золотую жар-птицу, летящую к радуге.