Я, Хармс и его портрет

изображение: Константин Алтунин. Портрет Хармса.


У меня на видном месте висел Хармс. То есть - его портрет, но очень самостоятельный, поэтому мы его звали Хармс. Он молчал, но если я позволял себе в жизни лишнего (глупости, беспорядка или бездарной писанины) - отворачивался вместе с рамой к стенке. Или начинал тускнеть и покрываться трещинами, а я расплачивался головной болью и несбриваемой щетиной.
Я переворачивал Хармса на правильную сторону и каялся. Он был необидчивый: живые цвета возвращались на щёки, а живописные трещины, или по-умному - кракелюры, исчезали. Так мы и жили: дружно, но весело.
Но однажды в квартире мы отмечали защиту диссертации приятеля, потому что он через свою диссертацию, конечно, хором не нажил. Что-то про "высокомолекулярные необратимые реакции в условиях температурно-избыточных аномалий" (про наше лето - в общем!) Было много чужих, и я, кажется, до утра блистал остроумием.
Хармс отвернулся и наказал меня отёчностью и слабовидением, предварительно почему-то сменив пиджак на похоронный фрак.
Я тоже пошёл на принцип: приклеил края портрета скотчем, чтобы он не смог уворачиваться. И ещё добавил: "Не рой другому яму!" - сказал Рой Медведев, взойдя на Фудзи-яму".
Хармс затих, и я решил, что он смирился.
Но однажды заметил, что мои швейцарские часы фирмы "Гильденстерн и Розенкранц", стали плавится. Сначала погнулись стрелки, хотя продолжали по-швейцарски точно указывать время кончиками, но выглядели, как два серпа. Это меня огорчило, но правильное время пока устраивало. Проснувшись в одно утро, я увидал, что половинка часов начала стекать со столика, как у Дали. Я даже расковырял чудо заграничной механики, чтобы убедиться, что не обманули швейцарцы и не подсунули пластик в московскую жару. Но часы показывали точно, а выгибаться обратно не желали. Проклятые стрелки успевали выгнуться в обратную сторону, чтобы без потерь обойти двенадцатидольный круг.
Я пошёл к Хармсу разбираться. Портрет был на месте, приклеенный скотчем, но изображение повернулось спиной!..

Я просил у портрета прощения и обещал вытирать пыль чаще. Хармс повернулся, но часы перестали ходить.
"Розенкранц и Гильденстерн" мертвы, а рок-н-ролл - нет!" - сказал я, и мы с Хармсом помирились.