Ганна Кралль. Встреча в долине Бьялего

     Ханна Кралль


                ВСТРЕЧА  В  ДОЛИНЕ  БЬЯЛЭГО.


2 мая.
               В киосках Закопане этой весной продавали турецкую шерсть, индийские рубашки, немецкие соки, польские керпцы,* и голландские сливки. Гураль* на Крупувках продавал как народные резные скульптуры - копии работ Антония Жонсы, тогда как оригиналы в галерее покрылись плесенью. Другой скульптор раздавал друзьям свои Мысли об искусстве, состоявшие из 12 частей: мысли о себе, об искусстве, о собственном искусстве, об огне, о знамёнах, о ножах, оконных стёклах и так далее. Долины снова были длиннее, а горные дороги круче, чем в прошлом году.
               Долиной Бьялэго шла седая пани. Без макияжа, худая, в туристических кроссовках и с рюкзаком. В конце долины, под водопадом, она вынула из рюкзака салфетку из фольги, расстелила её на стволе упавшего дерева. Потом вынула другую салфетку и положила на моём стволе. Потом оказалось, что она знает писателя, которого я упомянула в Гипнозе. До войны он жил в их доме и месяц тому назад приехал из Иерусалима. В их дворе он уселся на скамейку. Дворничиха спросила, не ждёт ли он кого-нибудь.
            - Да – ответил он. – Жду Богдана Ливского. – Ливские в девятом подъезде – сказала дворничиха. Позвонил. На «Кто там?» объяснил, что 55 лет тому назад он играл в оловянных солдатиков с Богданом Ливским. Двери открылись, и седая пани сказала: - Мой брат погиб во время Варшавского восстания.
             Гость с интересом стал к ней присматриваться.
           - Значит, ты Бася Ливская. А я Юрек. Теперь Ури. Пишу книги. Моя первая книга называлась Хаялой оферет. Это на иврите. А по-польски она называется «Оловянные солдатики». Я писал в ней о твоём брате…
            Мы встали. Седая пани стряхнула и аккуратно сложила салфетки из фольги. Говорила что-то ещё. Собирался дождь. Тёплый рассеянный свет придавал долине смутное (пасмурное) настроение. Когда мы сошли с первого холма, я сказала:
          - Значит,  вы  Бася Ливская. В вашей квартире во время войны стояло фортепиано, правда? А возле фортепиано стояла кровать.
          - Тапчан – поправила седая пани. – И не возле.
            Палками на земле мы стали рисовать фортепиано, кровать, окно и стены.
         - Девочка? – повторила она, задумавшись. – Не было девочки. Был ребёнок маникюрши, такой маленькой, светлой. Она приходила к моей матери, делала маникюр, а ребёнок стоял рядом. Да, это была девочка. Четырёх – пяти лет. Женщина была спокойная, голубоглазая, а девочка была темноволосая и всегда грустная. Не играла. Стояла, молчаливая и серьёзная, и смотрела на ногти.
          - Может быть, её интересовал лак?
          - Моя мать не пользовалась лаком. Маникюрша полировала её ногти белой замшей в специальной оправе. У меня и теперь есть такая, в перламутре, а у маникюрши она была в деревянной оправе… Их окружала какая-то тайна, что-то опасное… Потом они исчезли, и я больше их не видела.
          - Прежде, чем они исчезли, ваша мать отдала этой женщине вашу метрику. Та малышка до конца войны была…  Вы знаете, как звали до конца войны эту девочку? Бася Ливска.
         - Неужели? – удивилась седая пани.


2 мая – продолж.

            За обедом я сказала Павлу Р., что встретила женщину, с которой была знакома сорок восемь лет тому назад.
          - Около полувека – добавила, чтобы усилить эффект.
          - Где это произошло?
          - В Долине Бьялэго.
          - Я так и думал. Там часто встречаются самые странные личности. То Виткацы*, то Бруно Шульц*, а генерала Заруского я сам встретил. Я шёл с коллегой, а впереди шёл генерал. Я шепнул «Заруский» -  генерал услышал, обернулся, и действительно…
          - Извините. Это не был Виткацы. Это не был Заруский. Вообще это был не дух. Это была седая пани с рюкзаком, которую я не видела пятьдесят лет. Вы мне не верите?
          - Я верю, верю – поспешно согласился Павел Р., снял свои толстые очки и заметил, что стоящие на столе пирожные с розовым кремом, пожалуй, неодинаковы по величине.

2 мая – продолж.

          В телевизионных «Известиях» показали Будапешт и нового спикера (руководителя?) парламента, на которого были возложены обязанности президента Венгрии. Им стал писатель, Арпад Гёнч. Когда-то мы вместе отдыхали на Балатоне – Арпад с женой, переводчицей польской литературы Романой Гимес, моя семья и я. Запомнились две вещи: именинный торт, который Арпад преподнёс нашей дочке 27 сентября и его рассказ о грузовике. Это был 1980 год и Арпад спрашивал, как закончится в Польше «всё это». Я сказала, что мой знакомый, Яцек К., ничего хорошего не предчувствует, а когда «всё это» придёт к фатальному финалу, и его, Яцека К., поставят к стенке, то он предпочёл бы, чтобы стенка была не во дворе, а на улице. Не для того, чтобы было побольше зрителей, а чтобы было побольше деревьев. Арпад по этому поводу припомнил эпизод, связанный с восстанием в Венгрии. Тогда Советская Армия заняла Будапешт и группу повстанцев, в том числе и Арпада, посадили в грузовик. Машина выехала за город и свернула в лес. Через пару сотен метров грузовик остановился, и конвой дал знак: вылезай. Всё стало ясно. Старший из повстанцев соскочил первым, выпрямился, обтянул свитер и запел венгерский гимн. За ним стали соскакивать остальные и с песней на устах, с высоко поднятыми головами двинулись вперёд. Советские солдаты с минуту недоумённо смотрели на них, потом один из них сказал: - Это не будет пиф-паф. Это будет пись-пись.
Возникло замешательство: прервать гимн? Или не прерывать…? Нашли выход. Допели гимн до конца и только тогда расстегнули ширинки. Так что я прекрасно понимаю вашего Яцека К. – закончил Арпад Гёнч, будущий президент свободной Венгрии. – Я сам знаю, насколько важной является эстетика финала.

3 мая.

         Долина Метуся. На балке от сожженной хаты лыжницы Бронки Полякувны – Барбара Ливска рассказывала о своей семье.
         Отец был архитектором, дед – домовладельцем, прадеды – наследниками Ливы, Сьверщова и Голембья, герба Слеповрон. Сохранилась фотография прабабки в Висбадене.
Прабабка в белом платье, с талией, стиснутой корсетом, опирается на прадеда, представительного мужчину с бородой и тросточкой в руке.
         У матери было три служанки, унаследованные от бабки, и широкие  горизонты. Она изучала философию, играла на фортепиано произведения Малера, и как одна из первых женщин посещала курсы джиу-джитсу в Гимнастическом заведении Стефана Шелестовского.
         Незадолго перед войной мать познакомилась с паном Рыськом.
        Пан Рысек был комуннистом. У него были плечи борца, он любил женщин и красиво пел. Охотнее всего  он пел русскую песенку:
                Прощайте, други, я уезжаю,
                А шарабан мой я оставляю.
                ………………………………
                ………………………………
        После каждого куплета звучал припев:               
                Эх, шарабан мой, американка,
                А я девчонка, да шарлатанка
- который пан Рысек пел медленно, словно нехотя, понемногу ускоряя, начинал притаптывать, возвращался, начиная снова, и ещё, и ещё, всё быстрее, в головокружительном темпе, который действовал ошеломляюще на всех и сильнее всего на мою мать.
        Она стала коммунисткой.
        Ушла от мужа; с детьми, служанками и фортепиано переехала на Жолибож*; теперь она играла на фортепиано «Широка страна моя родная» и повторяла, что коммунизм – это
светлое завтра всего мира.
          Во время войны её дети – пятнадцатилетняя Бася и семнадцатилетний Богдан – вступили в ряды Армии Людовой.
         С Богданом они разлучились во время восстания*. Вдвоём они вернулись в Варшаву в феврале сорок пятого, отыскали аловцев* и узнали, где его видели в последний раз. Его видели в садиках, в бункере, возле Фелинского. Всюду был снег, во дворе на снегу лежали останки. Обернули их лицом и узнали коллегу Богдана, одноклассника и соратника по отряду. В садике росли деревья. На ветках висели обрывки одежды, они пытались дотянуться до них, но ветки были слишком высоко. Земля была мёрзлой, и мать сказала, что нужно подождать, пока всё оттает. Приходили через день-два. Когда немного потеплело, сгребли снег. Увидели лежащие двери, наверно от  гаража. Подняли их и увидели вход в бункер. Видно немцы бросили гранату, потому, что среди руин лежали изуродованные человеческие останки. Мать присмотрелась к торчащим рёбрам и сказала:
Это не мой сын. Отложили дверь и пошли в комитет ППР*, где мать знали ещё до войны.
Достали кирку, лопату  и прямоугольный деревянный ящик. Пришёл отец. Мать сказала ему, чтобы он придерживал двери от бункера и сама начала копать. Отец хотел ей помочь,
но она сказала, что не нужно.  Очистила от земли рёбра и вложила их в ящик. Появился локон светлых волос, она отряхнула их и тоже вложила в ящик. Откопала клок куртки – шерстяной, цвета хаки. Из бункера выползли чудовищные полосатые черви. Мать ударила их лопатой и вынула из земли череп. Она очистила его, и они увидели два ряда красивых белых зубов. Один, вверху, с левой стороны, был наискось. Отец плакал, мать копала молча. Когда ящик накрыли крышкой, она оттёрла  руки от земли и сказала: - Это не мой сын. У каждого может быть вверху слева кривой зуб.    
               Всё это время мы с отцом держали двери от бункера – рассказывала Барбара Ливская. – Сбоку, с той стороны, где я стояла, была надпись. Мы с ним ходили во время войны на курсы графики шрифтов к архитекторам Янковским и надпись была сделана так, как нас учила пани инженер: антиква без засечек, с выдержкой нужных расстояний и пропорций. Эту надпись сделал мой брат. В ней было шесть слов и два восклицательных знака: ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОММУНИЗМ! ДА ЗДРАВСТВУЕТ СТАЛИН!

4 мая.

             Накануне дня смерти моего отца я зажгла свечку.
             Он погиб 5 мая 1942 года в Майданеке.
             Зажигая свечу, я задумалась над тем, видел ли мой отец когда-нибудь долину Метуся (со входом со стороны Костельской и с видом на Красные Вершины.) Или хотя бы дорогу на горный луг с цветущими крокусами, Халю Кондратову, пониже  Калатувок. Пожалуй, не видел. Пожалуй, Богу следовало бы чем-нибудь его вознаградить за это.
Могут ли Его райские сады сравниться с Долиной Метуся?

4 мая – продолж.

            Неужели не было лака?
           (Я имею в виду ногти пани Ливской, отполированные маленькой светловолосой маникюршей).
           По моему мнению, был. Красный, не слишком тёмный, скорее всего цвета черешни, но я не настаиваю, могла его увидеть и на совсем других ногтях.
            Такие подробности, как лак, запоминаются вернее всего, что является доказательством того, насколько мелочна человеческая наблюдательность.
            Мой немецкий друг, один из самых важных моих друзей, отца которого судили в Нюренбрге, говорил мне , что его мать лучше всего из всего Нюренбергского процесса запомнила ногти американских секретарш. Они были покрыты поразительно блестящим красным лаком.  Тогда такого блестящего лака в Европе ещё не знали.
            Перламутровый лак на ногтях американских секретарш был доказательством превосходства американской технологии над немецкой.
            Немцы производили циклон Б. Американцы – полимеры.
            Американцы, если бы захотели, тоже могли бы и циклон производить, но, во-первых, им незачем было кого-то травить, а во-вторых – полимеры были намного дешевле.
            Поэтому они занялись полимерами. То-есть, в сотворение мира, которого Бог не создавал. То-есть, в будущее.

5 мая.

            По телевизору показывали президента, который является «хорошим немцем». Графиня Дёнгофф рассказала о нём в «Die Zeit» изумительную историю. Произошла она во время войны, под Ленинградом. В помещении, в котором находился будущий президент с коллегами- офицерами, висел портрет Гитлера. (Это могло быть, например, здание райкома, в котором расположился немецкий штаб). Офицеров было шестеро, и вряд ли им было весело, и один из них, от злости и отчаяния, вдруг встал, вынул пистолет и выстрелил в Гитлера. В того, что висел на стене, конечно. Графиня не приводила подробности. Думаю, что воцарилась тишина – хотя мог бы, в равной степени, вырваться крик ужаса. Крик, или тишину прервал будущий президент. – Господа – произнёс он. – Прежде, чем мы осмыслим, что произошло, мы должны принять решение. Я предлагаю, чтобы каждый из здесь присутствующих сделал то же самое. Тогда вина ляжет на всех , и никто не предаст.
           Офицеры согласились, и каждый по очереди выстрелил в портрет Гитлера.
           (Это произошло весной тысяча девятьсот сорока третьего года. Прошел год с тех пор, как не стало моего отца. Маникюрша полировала ногти. Немецкие офицеры стреляли в портрет Гитлера. Немецкий отец моего друга.. ладно, не будем об этом. Богдан Ливский готовился к борьбе – на неподходящей, как оказалось, стороне. Антони Жонса брался за долото и липовое дерево. События, которые как кубики бесконечного Леголанда складываются в мир.)
            Показывали немецкого президента, поэтому я пыталась представить себе каков он  и захочет ли помиловать Стефана В. немецкого террориста, приговорённого к пожизненному заключению за похищение промышленника Ханса Мартина Шлейера.
            Я написала репортаж о Стефане В. Позже получила письмо от студентки философского факультета  Вроцлавского университета:
         «Меня давно интересует феномен терроризма. Я ощущаю себя духовно связанной с ним. Речь идёт не о политических взглядах, поскольку по сути своей я аполитична, а о позиции бунта, связанной с такой деятельностью. Такая деятельность, чтобы быть замеченной, должна быть вызывающей и пренебрегать условиями игры. Эти люди для меня являются символом той позиции, где за внутренним убеждением следует действие.
И это для меня самое важное. Ощущение ненужности, желание осуществиться в мире, изменить его даже ценой уничтожения, связано не только с материальными условиями.
            Можно быть вечным квартирантом по собственному выбору. Считаю это единственным путём, чтобы остаться СВОБОДНЫМ, то-есть минимализировать давление общества, которое может только задавить… Пишу от имени своих друзей… Хочу защищаться, отказываясь от какого бы то ни было компромисса…»
           Я написала этой студентке. Я спрашивала, что она хотела бы сделать -  с собой и с миром – освободившись от общества, которое может только задавить… К сожалению, она не ответила на моё письмо.

7 мая

          Дорога на Кондратову. Барбара Ливска о своей матери:
     ….Двери с надписью «Да здравствует коммунизм! Да здравствует Сталин!» отложили
а ящик отнесли в морг. Вскоре после этого произошла эксгумация остальных АЛовцев. Приехал генерал с солдатами, привезли лопаты и гробы. Мать Барбары Ливской показывала, где надо копать. Откуда она знала  места, где лежали останки повстанцев – неизвестно. Может быть, после того как обнаружили бункер, ходила по Жолибожу и кого-то искала? Когда началась эксгумация она знала точно где, в каком дворе находится безымянная могила АЛовца и без колебания указывала места захоронения солдатам – это факт.
          Похороны были торжественными: генералы, речи, почётный караул, троекратные залпы и несколько десятков  гробов. Выделили участок бойцов Армии Людовой на Военном Кладбище на Повонзках.

7 мая – продолжение.

         «На заброшенном кладбище в Провансе я увидел пустые человекообразные ниши, выбитые в скале. Мне захотелось повторить этот акт. Два месяца спустя я вынул первую отливку из земли. Я ощутил радость от удавшегося эксперимента и, одновременно, шок
от вида этой эксгумации. Я отмыл скульптуру от земли и увидел в ней замученного Святого Себастьяна и зажег в его груди огонь.» (Владислав Хасьор, Мысли об искусстве).

10 мая

         Дорога над Реглами. Барбара Ливска о своей матери.
         Стала болеть. Возвращалась с работы ( она работала в варшавском комитете Польской Рабочей Партии как инструктор по делам женщин) и говорила: Видела его . Он шёл по улице, я ехала в трамвае и не успела сойти. Совершенно такой же, не изменился, даже куртка была на нём та самая – шерстяная, хаки…
         Она стала бояться. Боялась духов, соседей, подпольных организаций и их заговоров против коммунистов. Писала доносы в УБ. Всё чаще и всё дольше находилась в психиатрических лечебницах. Просила чтобы её похоронили на участке завернув в мешок
и чтобы над нею росли лечебные травы. Умерла в пятьдесят седьмом году. На её могиле растут дикая редька, лечебный одуванчик, светляк, папоротник, особенно полезные потому, что у них отрицательная ионизация.
          Незадолго до смерти мать сказала:
     - Знаешь… те, которых я собирала по дворам, это были не только наши, из Армии Людовой.
       Собирала АКовцев…
       Ей хотелось, чтобы наших было немного больше…
       Через несколько лет Барбара Л. Прочитала книгу Стефана Корбоньского Во имя Кремля. Нашла запись беседы с полковником Радославом. Радослав говорил:
   «  … а теперь я вынужден вести борьбу за трупы. Что, не хотите верить? Есть на кладбище участок  бойцов Армии Людовой, но могил на нём немного, поэтому, опасаясь, что в сравнении с тысячами могил Армии Крайовой количество погребённых АЛовцев выглядит мизерным, они запретили дальнейшие захоронения на наших участках(,,,) Не хочется верить, но часть останков они украли и скрытно похоронили на участке АЛ.»
        Всё сходилось.
        ОНИ это была мать Барбары Ливской.
        Она украла АКовцев из жолибожских дворов, «чтобы наших было немного больше».

12 мая

         Галерея Антония Жонсы, находится неподалёку от входа в Стражскую Долину.
         Он прожил шестьдесят лет, первые тридцать в селе Футома на Жешовщине, остальные тридцать в Закопане. Окончил школу Кенара. Кенар был им недоволен и время от времени приглашал его к себе, угощал крепким чаем и говорил ему, что в искусстве каждый должен найти свою дорогу. Жонса соглашался, после чего возвращался к своим скульптурам, скорее всего банальным, и Кенару приходилось снова приглашать его на чай. В пятьдесят девятом году Кенар стал умирать. Жонса сидел при нём, смотрел на него, возвращался домой и в дереве делал наброски. Когда Кенар умер, его жена попросила Жонсу сделать скульптуру на его могилу. Он закончил один из набросков и в этот день стал гениальным художником.
            До самого конца своей жизни он создавал в скульптуре различными способами одно: страдание. У страдания было два лица: Христа и Его Матери. Иногда это были лица индейцев, иногда негров, один Христос был в полосатой освенцимской робе, а другой был в тоге и парике английского судьи. У Христа из Хиросимы было сожженное лицо, а перед коленопреклонённой Марией Жонса  рассыпал то, что привёз из Белжеца, концлагеря, где уничтожали евреев – куски чёрного шлака перемешанные с белыми жёсткими обломками.
             Одна из скульптур Антония Жонсы стоит в музее Ватикана. Единственный раз в жизни  Жонса сам поехал в Италию. Вернувшись,  сказал: ОН выразил всё, к чему же тогда я? – и восемь месяцев  делал только скамьи и стулья. (ОН – это был Микельанджело). Через восемь месяцев он создал скульптуру Христа с петушком на плече… Подарил его костёлу в Новой Гуте. Настоятель прислал ему немного кирпичей и цемента. Жонса стал свозить булыжники из потока в Бялке и начал строить дом. Скульптуры он не продавал, поэтому ему не на что было нанять строителей. Строил сам, но у него были больные лёгкие и сил нехватало. Он носил с собой маленькую деревянную скамеечку. Тащил камень, через несколько метров оставлял его, возвращался за скамеечкой, садился на минутку, потом снова тащил камень и возвращался за скамейкой.
Руководитель Закопане включил строительство галереи в план празднования 22 июля и для помощи прислал заключённых. Жонса пил с ними горькую желудёвую водку, давал им правовые советы а они ему рассказывали о своей жизни. Построил зал, поставил шесть скульптур и умер. После него, в том же году умерла его жена.
              Скульптуры стоят в зале и в двух небольших тёмных помещениях, предназначавшихся на кухню и кладовку. В ту зиму нехватило денег на кокс, на стенах выступил грибок, со льдом сорвало кусок крыши. И на скульптурах появились первые пятна плесени.

13мая
Долина Яворжинки.
  …по примеру матери Богдана Ливская стала коммунисткой. В лицее записалась  в ЗВМ,
а в партию будучи студенткой. Была первым секретарём  парткома всего ВУЗа. Когда заболел Сталин, она захотела немедленно помочь ему. Ей пришло в голову, что необходимо найти сто-двести человек, которые согласятся отдать Сталину свой мозг и, может быть, из этих обычных мозгов удастся выбрать наилучшие клетки – на замену. Свой мозг она была готова отдать немедленно, но врач  ей сказал, что медицина ещё не в силах провести такую операцию. После смерти Сталина в переполненной -  главной аудитории произнесла речь. – Он навеки останется в наших мыслях и сердцах – так закончила она, и проректор, который сидел рядом, был растроган до слёз. Через много лет
она сказала, что коммунизм и Бог это пути в поисках истины. Она сказала это человеку, с которым всё чаще беседовала о Боге. Этот человек был сыном писателя-коммуниста, автора книги Старое и новое, но несмотря на это был теологом и одновременно профессором-астрономом, который открыл в обсерватории Пасадены неизвестную комету. В сентябре 80го сидя на полуострове Ментузы,  перед хаткой Бронки Полянкувны, ещё не сожженной неизвестными, при взгляде на Красные Верхи у неё возникло какое-то особое ощущение: так, словно она отслоилась от себя самой, как сетчатка на дне ока…  - И я могла в э т о м  быть? – поражённо подумала она, как будто речь шла о ком-то другом. Сдала партийный билет. Ушла из вуза. Освоила профессию художника-ювелира и серебряное ожерелье её работы высмотрел на витрине и купил премьер-министр Суарес. Стала посещать в богадельне для стариков своих знакомых, которых очень давно не видела. Соседке, которая не зажигала света, не впускала в дом даже водопроводчика и выходила из дому только на обед в еврейской общине  в трёх напяленных друг на друга плащах – терпеливо объясняла, что именно по этому признаку узнавали во время войны беглецов из гетто. Заинтересовалась йогой. Стала питаться экологически чистой здоровой едой. Отказалась от традиционной медицины в пользу гомеопатов (…), которые излечили её от всех болезней, которыми она когда-либо страдала. Небольшая проблема с глазами, которая ей докучает является единственным доказательством того, что организм Барбары Л из последних сил защищается от бессмертия.


17 мая

           Военное кладбище на Повонзках.
           Три  ряда могил без крестов: участок Армии Людовой. Богдана Ливского похоронили с краю, но в каком-то году, благоустраивая участок между могилами установили декоративные гранитные кубики: могила – кубик – могила два кубика –
могила – кубик и так далее. Из высших соображений, ради симметрии гранитных кубиков
потребовалось передвинуть таблички с фамилиями. Табличка Богдана оказалась на пару метров дальше и возникло свободное пространство, которого прежде никогда не было. Через год над этим пространством появилась табличка как над безымянной могилой, которой прежде тоже никогда здесь не было. А через два года оказалось, что в безымянной могиле лежит «боец Тадеуш», создавая полную симметрию с гранитными кубиками.
             На участке есть десять могил с надписями на табличках «Неизвестный солдат»,
и несколько только с псевдонимом. АЛовцев было немного, они все знали друг друга, и Барбара Л. считает, что они без труда могли бы установить фамилии своих павших товарищей.
            Барбара Л. считает, что неизвестные солдаты,  похороненные на АЛовском  участке это останки АКовцев, собранные тогда по дворам её матерью.
20 мая

           Жолибож, девятый подъезд.
           Нет фортепиано. От  Т О Г О  времени остались только дверные ручки, доски пола и клён за окном. Барбара Л. помнит, что обе дамы всегда сидели у окна, за небольшим столиком. Пани Ливска сидела спиной, а маникюрша лицом к свету. Тёмная печальная девочка стояла рядом. Ей было пять лет, она не доставала до подоконника, не видела клён, впрочем, и дерево тогда было невысоким, не выше первого этажа. Девочка могла видеть сучки в досках пола, могла прикасаться к дверной ручке. Ручка латунная, со стёртыми краями. Может ли на ней сохраниться прикосновенье девочки – пятьдесят лет тому назад…?

20 мая – продолжение

   …    У Богдана Ливского была невеста. В доме её родителей была служанка, Хеленка Ковальская. Весёлая, со спокойным лицом и толстой рыжей косой. Через год она ушла в монастырь и получила новое имя – Фаустина. Через сорок лет мать невесты Богдана Л. пригласили в Краков. Оказалось, что кардинал Кароль Войтыла хочет представить к беатификации* её прежнюю служанку, Фаустину Ковальскую. Шёл информационный процесс Фаустины Слуги Божьей. Акты впоследствии были переданы в Рим, в Конгрегацию по Освящению.
          У Фаустины были видения. С семи лет и до смерти ей являлся Иисус, управлявший её жизнью и поступками. Её считали истеричкой, подозревали, что у неё галлюцинации, или что через неё вещает злой дух. Была она личностью простой, покорной и очень одинокой, но, несмотря на это постоянно винила себя в гордыне и суетности. Молилась о милосердии для людей и всего мира. Однажды молилась о милосердии для России. («После Конфирмации* сказал мне Иисус :я не могу больше выносить эту страну, не связывай мне руки, дочь Моя. Я поняла, что если бы не молитвы душ, милых Богу, то весь этот народ был бы превращён в ничто. (уничтожен?)  О, как я скорблю от жалости к этому народу, который изгнал из своих границ Бога» - записала она в своём дневничке 18 декабря 1936 года)  В возрасте тридцати шести лет она умерла от чахотки.
          Работодатели Фаустины, которые должны были стать тестем и тёщей Богдана  Ливского, давно уже умерли.
          Одна из их дочерей стала художником и изображает историю евреев от сотворения мира до восстания в  варшавском гетто. Она считает евреями даже Адама и Еву, хотя – как мне объяснил Костек Геберт – только со времени (Примежа?) и горы Синая.. А слово «евреи», как обозначение народа появилось ещё позднее, в диаспоре, в книге пророка Даниила, и сразу в контексте жалобы. Именно халдеи донесли королю, что евреи не поклоняются золотым божествам. Король наказал разжечь печь «семикратно сильнее, чем было принято разжигать» и бросить в неё евреев. К счастью Бог прислал ангела, который вместе с евреями вошел в огонь « и ни один волос на их голове не прижёгся, ни одежда их не изменилась, даже запах огня в неё не проник».
            Так что Бог – когда захотел - мог послать ангела и спасти евреев от печей крематориев.
            И это всё о дочери работодателей  - той, что стала хувдожником.
            У той дочери, которая была невестой Богдана Ливского есть муж, дети и внуки.
          - Девчонки, их подруги, все замужем давно – пропел бы пан Рысек, если бы только  во время Второй мировой войны 1939 – 1945 года его не прикончили товарищи по партии – за антисоветчину, за присоединение к Армии Крайовой, словом – за измену партийным идеалам.