Ганна Кралль. Только покороче

     Только покороче.
          
           1.

      Это был полдень пятницы. В ньюйоркский аэропорт пролетели пассажиры из Варшавы. Десятка полтора немолодых усталых женщин и один мужчина. Воздух был горячий и липкий. Женщины потели. Негры в мундирах выстроили их за белой линией нарисованной на полу, а потом задавали какие-то вопросы.
      Женщины не знали английского. Появился американский опекун: молодой раввин с короткой чёрной бородой, элегантно одетый, с атласной ермолкой. Он объяснил неграм в униформе кто эти женщины и зачем они приехали в Штаты. Вслед за раввином появились телекамеры. Включили рефлекторы. Мужчина,прилетевший из Варшавы, стоял ослеплённый резким светом. Его окружили репортёры и обнимали какие-то плачущие люди.В самолёте мужчина рассказывал, что он зельник, травник, и лечит людей от тридцати разных болезней одним сочетанием трав, которые получает со Скалистых Гор. Теперь выяснилось, что преждечем заняться траволечением он спасал еврейских детей. Уберёг тех троих, заплаканных.
      Стемнело. Раввин забеспокоился, опасаясь, что люди не успеют приехать к месту до начала субботы.
    - В шаббат не ездят - объяснял он приезжим, обеспокоенный их невежеством. Позвонил знакомым, которые жили неподалеку от аэропорта. Они приехали на машинах и забрали гостей к себе домой.
      Это были обыкновенные еврейские дома.
      В них готовились к праздничному ужину.
      Пахло вареной рыбой и куриным бульоном.
      На белых скатертях в серебряных подсвечниках стояли свечи.
      Сходились гости: сыновья, дочери, внуки, сёстры с мужьями и детьми и прочие кузены.
      Становилось весело и шумно.
      Хозяйки благословили зажженные свечи, хозяева помолились.
      Родители утихомиривали детей. Принялись за тарелки. К женщинам из Польши присматривались благожелательно, но без особого интереса.Было известно, что они пережили войну и должны прибыть в Нью-Йорк на какую-то встречу. Женщины из Польши похвалили ужин, поблагодарили и пошли в свои спальни. Посмотри, говорила одна другой, сколько можно иметь дедов и бабок., сколько внуков и двоюродных братьев. И я бы сидела со своими братьями за столом, если бы... Иди спать, говорила одна другой, но они так и не смогли заснуть до утра.


   2.

      В субботу раввин пригласил гостей к себе домой с сказал: - Я вас не знаю и вы тоже между собой незнакомы. Пусть каждая расскажет чть-нибудь о себе. Только покороче, пару фраз, чтобы мы немного познакомились.
     Наступила тишина. Женщины задумались, как же ответить сжато и коротко.
     Раввин улыбнулся и мягко повторил: - Только покороче, несколько фраз.
     Та, что сидела возле раввина, подумала ещё минуту и сказала:
   - Негде было укрыться. Нам было всё равно, и родители решили с этим покончить. Отец, который был хорошим пловцом, пошёл к железнодорожным путям,мать бросила меня в Вислу с моста Понятовского, а потом прыгнула сама. Нас заметили рабочие. Меня вытащили, маме протянули весло. Она весло отталкивала, кричала чтобы они не спасали нас потому, что мы еврейки. Её вытащили силой, забрали домой, обсушили и нашли добрых людей у которых мы пережили войну.
     Раввин попросил следующую женщину: - Пару фраз...
    - Я из Венгрова, это возле Тремблинки. Венгровские евреи шли в Тремблинку пешком и мама положила меня посреди тротуара. Я лежала так три дня, никто меня не поднял, никто не смел даже приблизиться, весь город знал, что это лежит еврейский ребёнок. Кормил меня немецкий жандарм. Он приходил несколько раз в день с бутылкой молока, объясняя это тем, что не может меня убить, потому что у него самого дома двухмесячный ребёнок.
     На четвёртый день меня подняла бездетная женщина. Кто-то сообщил немцам. Пусть пани Рушковска подумает, как обясниться, потому что за вами сейчас прийдут, пани Рушковска - говорили соседи. Она убежала со мной в село, и там мы вместе скрывались до конца войны.
     Раввин попросил следующую.
   - Родители выбросили меня из поезда между Замостьем и Звежинцем, поезд шёл в   лагерь. Меня нашли в кустах псы лесничего, две маленькие дворняжки.При мне была    карточка:"Аида Зейдман, рождённая в Замостье. Дочка Генрика и Иды."  Лесничий, Якуб Крык, забрал меня к себе домой. Мы жили в лесу.
     Дочь лесничего удочерила меня и стала моей матерью.
     Раввин внимательно слушал слова переводчицы.
     Он уже не повторял"пару фраз" и "только покороче"
     Он был молод и ничем не напоминал раввинов из Венгрова и Замостья. О тех старший из братьев Зингер писал, что они, разговаривая, размахивали руками,у них были спутанные бороды, от них пахло потом, махоркой, ремнями тефилим*), мёдом и домашним тестом.
     Американские раввины не пахнут ни потом, ни тестом, они пахнут дезодорантом.
     Раввин с тщастельно подстриженной бородой, пахнущий дезодорантом, слушал короткие истории женщин из Венгрова и Замостья.
   - Я родом из Конина. Я пряталась в деревне, а родители и с ними  еще восемь других евреев прятались в замурованном укрытии. С ними был еврей, жена которого жила на арийской стороне. В неё влюбился поляк, пан Лешек. Он ревновал её к мужу и выдал его вместе со всеми. Моя мама увидела немцев и пана Лешка через глазок в дверях и убежала по кухонной лестнице к соседям. Слышала выстрелы. Человек, у которого она спряталась сказал, что один из евреев выбросил немца в окно и сам прыгнул за ним, лежит во дворе, уже приехало гестапо и польская полиция. Мама догадалась, что это папа выбросил немца и лежит во дворе. Она сбежала вниз и сказала польскому полицейскому: это мой муж, застрелите меня. Полицейский затолкал маму в мусорник, вечером забрал её домой, выправил документы и мы обе выжили.
  - Я родилась в Гарволине в сорок третьем году. Моя мама была высокой красивой блондинкой, очень элегантной, а я была маленькой и чёрноволосой, и поэтому мама меня жалела. Она была права - мы явно не подходили друг другу. В восемьдесят шестом году у мамы был инсульт, и она не могла говорить. Начинала фразу и через пару слов начинала что-то бормотать. Начинала всегда одинаково: Баська, есть одно дело... Я пыталась подсказать ей: ремонт? денежные проблемы?тоскуешь потому что больна? Она качала головой - нет. Через шесть недель она умерла, так и не сказав, что же это за дело. После похорон я взяла её блокнот и по всем адресам, которые в нём нашла, написала одинаковые письма: "Моя мать, Леокадия Куявьяк, умерла в Варшаве..." -и дата. Первого января позвонила какая-то пани из Швеции. Поздравила меня с Новым Годом и сказала: " Лодзя не была твоей матерью, когда-нибудь в другой раз я расскажу тебе..." и положила трубку. Потом пришёл конверт из Израиля. В конверте обо мне не было ни слова, только копия письма моей мамы, написанного  пятнадцать лет тому назад. Я
узнала её почерк. Я не слишком долго говорю?
    Раввин покачал головой - нет.
    В письме мама писала, что взяла меня из больницы в Гарволине. Я была еврейским ребёнком. Я не знаю, кому она написала это письмо. Больше никто не отзывался. Это всё.
   Раввин попросил следующую женщину.

          3.

     Утром на Манхеттене в отеле Мариотт началась международная встреча людей, которых во время Второй Мировой войны прятали, потому, что они были еврейскими детьми. "The First Innernational Gathering ofd Hidden Children Duribg World War II". Пришло тысячи две человек, примерно одного возраста - около пятидесяти. Мужчины держались свободно, женщины были худенькие, стройные в шёлковых платьях, явно "succesful".
   - Нас воспитали под чужими фамилиями и в чужой религии  - сказала женщина,открывшая собрание. - До сих пор мы не знали, как нас зовут по настоящему. Мы очень хотели быть такими как все, и поэтому молчали. Мы добились успехов, каждый на своём   поприще,создали семьи. Мы никогда не жаловались, да и кому мы могли бы жаловаться?
     Два года тому назад газета в Лос-Анджелесе опубликовала письмо. Читательница писала, что её ещё младенцем вынесли из гетто, прятала её польская семья. Она не знает ничего о себе, кто она такая, никогда никому, даже мужу, не говорила об этом. Ей хотелось бы узнать, есть ли люди с подобной судьбой. Если таковые существуют, то она просит сообщить ей телефон.
     В течение первой недели позвонило более шестидесяти человек из США. Они были евреями, которых в детстве прятали христиане - поляки, чехи, югославы,
французы, бельгийцы... Потом раздались звонки из Европы. Называли адреса...
  - Мы решили встретиться и поговорить. Но с первым словом я обращаюсь к тем, кто нас спас: Dzienkuje.Thnk you. Merci. Dankuwel. Спасибо...

       4.

    В холле отеля появилась доска  с карточками. С каждым часом их становилось всё больше и все они начинались одинаково: "Я ищу". Дальше шли обрывки информации - имена без фамилий и даты с вопросительными знаками.
    Дочь Леокадии Куявьяк прикнопила записку: "Ищу маму Е.А. Зайдлер, в девичестве Шапиро". Обе фамилии она нашла в письме матери, которое получила в конверте из Израиля (В письме матери - Леокадии Куявьяк). Был соблазн - прикрепить к доске письмо целиком, но она понимала, что оно слишком длинное.
   "Уважаемая пани - писала Леокадия К. - как вы меня нашли? Это очень старая история, случившаяся 28 лет тому назад , в 1943 году. Об этом знаю только я, давно умерший старый врач и сама пани Зайдлер, которую я видела только один единственный раз, когда она пришла и поцеловала ребёнка. Я лежала в больнице в Гарволине 26 октября 1943 года, я родила дочку, которая сразу умерла. Я чуть не сошла с ума, так как врач мне сказал, что я уже не смогу больше иметь детей, моё отчаянье было безграничным
     Тогда врач принёс мне ребёнка и сказал, чтобы я покормила его, так как у матери нет молока, и я приложила ребёнка к груди. На четвёртый день врач, старичок, вызвал меня в свой кабинет, и спросил, не хочу ли я взять себе эту малышку. Он сказал мне, что она из еврейской семьи, но что это очень порядочные и почтенные люди. Конечно, я тотчас же согласилась... Пришла пани Зайдлер, поцеловала ребёнка, и попросила меня, чтобы я её вырастила как свою дочь. Попросила, чтобы я назвала её Басей, и дала мне листочек , на котором было написано: "Е.А. Зайдлер, в девичестве Шапиро". Это была черноволосая маленькая изящная женщина. Умоляла меня, чтобы я взяла единственную вещицу, которая у неё была при себе, женские часы SYMA в золотом корпусе.
   Механизм ещё есть,сын дочки с ним играет, а из корпуса я заказала Басе колечко.Дочь окрестили на моё имя. Она ничего об этом не знает. Если, может быть, вы и есть та пани Зайдлер, то я прошу войдите со мной в контакт, и мы решим, как нам поступить.Я понимаю, что такое сердце матери, которую я видела, но,пожалуйста, поймите и меня, я ведь тоже её мать. Я всегда считала, что пани Зайдлер нет в живых, и я расскажу всё дочери только тогда, когда буду умирать.
                С уважением, Куявьяк Леокадия".
    Перед отъездом в Нью-Йорк Барбара Куявьяк посетила Еврейский  Исторический институт в Варшаве. В картотеке спасённых среди узников лагеря Берген-Бельзен нашла Эстер Зайдлер.  Подумала - не написать ли письмо в Международный Красный Крест с просьбой найти адрес. Муж спросил у неё - а имеешь ли ты право нарушать покой старой женщины? Признала, что он прав, но в варшавской телефонной книге нашла шестерых Зайдлеров. Позвонила всем и всем шесть раз рассказала свою историю. Несколько минут люди слушали, потом прерывали, говорили : нет-нет у нас с этим нет ничего общего - и вешали трубку.
    Она стала анализировать своё прошлое.
    Когда Барбара заболела раком мать купила себе чёрное платье. Говорила соседкам:если что-нибудь с Баськой произойдёт, где я тогда найду чёрное.
    Она подумала, купила ли бы Леокадия К. себе чёрное платье, если бы была её настоящей матерью? Решила, что купила бы. Тогда магазины опустели,был кризис, она поступила вполне разумно. 
    В больнице мать дёргала её здоровой рукой за волосы, но врач ей сказал, что агрессия по отношению к близким характерна для людей после инсульта.
  - Успокойся - сказал муж. - Влезешь опять в какую-то хворобу. Успокоилась, но обо всём рассказала американской журналистке. Статья была опубликована в "Wall Street Journal". В первый день ньюйоркского съезда к ней пришла молодая женщина. Её интересовали только часы SYMA, которые пани Зайдлер дала Леокадии К.- как они выглядели и было ли на них что-либо выгравировано. - Это какие-то другие часы - грустно сказала она - извините меня, и ушла.

      5.

    После полудня продолжались заседания в рабочих группах. Темы были следующие: "Чей я ребёнок?", "Кто я по сути - еврей или христианин?","Можно ли примириться с Богом после всего этого?", "Одиночество спасённых и их чувство вины.", "Страх перед памятью", "Скрываюсь попрежнему" - и так далее.

       6.

   К женщинам из Польши подошёл пожилой мужчина и спросил:
  - Есть тут кто-нибудь из Замостья?
  - Есть - ответили ему, и позвали ту, которую нашли в кустах псы лесничего.
    Мужчина внимательно присмотрелся.
  - Вы мне кого-то напоминаете...Вы мне напоминаете адвоката  Зейдмана.
  - Генрика? - переспросила она.
  - Да, Генрика.
  - Это был мой отец.
  - Невероятно! - обрадовался мужчина. - Он вёл наши имущественные дела. - когда мой отец поссорился с моим дядей, адвокат Зейдман...
  - Что вы от меня хотите? - прервала его женщина.
  - Ничего, просто хотел поговорить с кем-нибудь из Замостья.  А что с остальной семьёй? Братья живы?
  - У меня были братья?
  - Что за вопрос. У вас было двое братьев и сестра. Сейчас... Вашего старшего брата звали...
    Женщина прикоснулась к груди возле ключицы. Шепнула: - Простите...- и отвернулась. Мужчина попытался идти за ней.
  - Подождите! Я вспомнил как звали ваших братьев...
    Она остановилась и сказала со злостью:
  - У меня, простите, дочь в разводе.
    У меня три внучки.
    Я им очень нужна.
    У меня уже был инфаркт.
    Я не могу позволить себе умереть от сердечной недостаточности только потому, что кто-то хочет мне сообщить как звали моих братьев...

      7.

    Женщины из Польши жили в помещении ешивы - еврейской теологической семинарии. Там стояли кошерные холодильники,отдельно для молока и для мяса.
    Хозяева были очень вежливы, только нервничали из-за того, что гости ставили в них свою трефную пищу.
  - Если вы не знаете, что такое "трефное" сразу спрашивайте у нас - повторяли они с отчаянием.
   Женщины из Польши не умели возжигать и благословлять субботние свечи.
   Не умели молиться в синагоге.
   Не носили шёлковых платьев Тем более не носили блестящие комбинезоны розовых и лиловых тонов, которые одевали для приёмов ньюйоркские еврейки.
 - Вы знаете сколько ей лет? - обратилась к женщине из Польши одна из этих ньюйоркских дам, показывая на другую, такую же стройную подкрашенную и блестящую. - Семьдесят. Я это знаю точно, потому, что это моя мать. - Мать? - повторяли поражённо женщины из Польши. - Не переживай - успокаивала одна другую. - Матери в Замостье и Гарволине выглядели совершенно иначе. Они замолкли, пытаясь представить себе как выглядели их замойские, венгровские и гарволинские еврейские мамы.
    У одной из женщин, которая стала терять слух не было слухового аппарата. У другой, с ухудшающимся зрением, не было соответствующих очков. У третьей, которая перенесла инфаркт, не было нужных лекарств. У четвёртой, которая перенесла рак... И так далее.
    Через пару дней они стали ссориться. Делали это очень странно: обижались, плакали и жаловались одна на другую. Они почувствовали себя маленькими девочками, которыми в настоящей жизни никогда не были.
    Их посещали историки, журналисты, психологи и психиатры. Они собирали материалы для научных работ и задавали вопросы:
  - Вы не мочились ночью?
  - Вы не засыпали с игрушкой в руке?
  - Мучат ли вас ночные кошмары?
  - Не снится ли вам, что вы не можете убежать, потому что ноги вас не несут, и не можете кричать, потому, что исчез голос?
  - Вы боитесь лифтов? А других замкнутых помещений?
  - Ваши дети унаследовали ваш страх?
    Эти вопросы раздражали, но были несравненно легче тех которые им задавали обычные ньйоркские евреи:
  - И вы возвращаетесь в Польшу?! - спрашивали они с ужасом. - Куда? К могилам?
    Они имели в виду  еврейские могилы, не понимая, что женщины возвращаются к своим польским могилам. К матерям, которые не были их матерями и к еврейской пустоте их настоящих мам.
      Раввин отвёз их в аэропорт.
      В отличие от других - не задавал вопросов.
      От него ещё не пахло махоркой, домашним тестом и ремнями тефилин, но никаких вопросов он уже не задавал.