Морис Роллина Платья и др. 44-50

Морис Роллина Платья, 44-е.
(Перевод с французского).
Из книги "Нервозы" - раздел "Сладострастия".

Посвящено Альфреду Гревэну*.

Я всё бессильно тщусь укрыться с неприятьем
от тайных страстных волн, несущихся ко мне,
когда одна из дам проходит в стороне
и от неё текут флюиды из-под платья.

Ах, платья ! В них течёт с томленьем и щекоткой
поверхностная жизнь одевшихся телес.
И улицей идут все платья, как сквозь лес,
и выглядят они то облаком, то лодкой.

Чего в тех платьях нет ! Оборки - будто гнёзда;
корсажи - всех сортов; любой размер платков,
и переливы лент - пестрее мотыльков,
а пуговки блестят - как маленькие звёзды.

Есть платья, чтобы скрыть порок и недостатки,
а у других вся цель - защита бренных тел.
Под платьями детей я, глянув, усмотрел
и крылья ангелков, и женские задатки.

В любом фасоне есть обилие приманок -
забава для моих - рысиных - зорких глаз.
И Сфинксом предстаёт передо мной подчас
скромнейший вид одежд церковных прихожанок.

Приглядываюсь к ним: к обноскам и к обновам -
будь тесный коридор, будь лестничный пролёт.
Как платье ни длинно, а всё же придаёт
дух женственности всем, и девицам, и вдовам.

Как плотно прилегал и как интимно тёрся,
как точно повторял и контур и объём
привлёкший взор корсаж, пошитый с мастерством !
Как мил был вид трико на превосходном торсе.

Вот платье до земли. Оно течёт без звука
по бархатным коврам среди высоких стен.
В сиянье голубом за ним влечётся трен -
так, опершись на хвост, взметнётся вверх гадюка.

А в сумеречный час, когда в ветрах рыданья,
я вижу вдалеке трагический парад:
на призрачных плечах как саваны висят
кошмарные на вид ночные одеянья.

Частенько у меня рождается охота,
чтоб в залы на балу в какой-то грешный миг
вдруг в траурном вошёл лукавый озорник -
как застят облака небесные высоты.

Но как бы я дрожал в экстазе треволнений,
молитвенно смотря сквозь лёгкий светлый газ -
прикрытие любви - на блеск её прикрас,
соблазн тугой груди и двух её всхолмлений !


Maurice Rollinat Les Nevroses - Les Luxures
Les Robes

A Alfred Grevin.

O ma pauvre sagesse, en vain tu te derobes
Au fluide rodeur, acre et mysterieux
Que, pour magnetiser le passant curieux,
L’Inconnu feminin promene sous les robes !

Les robes ! ou circule et s’est insinuee
La vie epidermique avec tous ses frissons,
Et qui, sur les trottoirs comme entre les buissons,
Passent avec des airs de barque et de nuee !

Elles ont tout : corsage ou pleurent les longs voiles,
Jupe ou jasent des nids de volants emperles,
Rubans papillonneurs et boutons ciseles
Qui luisent comme autant de petites etoiles.

Si l’une me denonce une luxure infame,
Une autre me revele un corps qui se defend ;
Et pour mon oeil subtil une robe d’enfant
Trahit des ailes d’ange et des rondeurs de femme.

La robe attenuant la pointe ou la courbure
Hallucine deja mes prunelles de lynx,
Mais je me sens trouble comme en face du Sphinx
Devant le bloc pieux de la robe de bure.

J’aime a les rencontrer partout, vieilles et neuves,
Au bas d’un escalier, au fond d’un corridor ;
J’aime ces longs habits que feminise encor
L’exquise austerite des vierges et des veuves.

Avec cette adherence intime de l’ecorce
Qui calque le contour et le lineament,
Le corsage echancre plaque hermetiquement,
Delicieux maillot d’un admirable torse.

La longue robe errant dans la lumiere bleue,
Froide et collante avec sa traine de velours,
Sur les tapis muets, etouffeurs des pas lourds,
A l’air d’un grand serpent tout debout sur sa queue.

Et par un crepuscule ou le vent noir sanglote,
Plus d’une, tout au fond du lointain frissonnant,
Semble raser la terre ainsi qu’un revenant
Tragiquement drape dans son linceul qui flotte.

J’ai souvent le desir fantastique et morose,
Dans ces bals ou le vice allume son coup d’oeil,
De voir entrer soudain une robe de deuil,
Comme un brouillard d’ebene au milieu d’un ciel rose.

Mais je contemplerais, a genoux et mains jointes,
Ces corselets d’amour exactement remplis
Ou, derriere la gaze aux lumineux replis,
La gorge tentatrice embusque ses deux pointes !

Справка.
*Альфред Гревэн (1827-1892) - рисовальщик, карикатурист, автор театральных костюмов. В некрологе его назвали "поэтом современной парижанки". Он - основатель знаменитейшего музея восковых скульптур.

Морис Роллина, Суккуб, 45-е.
(Перевод с французского).

Чулки длинны, черны. Завязки их красны.
Она цепляет их, не слыша слабых стонов.
Пленительный цветок борделей и притонов -
девичьи телеса совсем обнажены.

А жертве невтерпёж. Слова дружка страшны:
"Где ж ты, Краса ? Мой бес не слышит угомонов.
Глаза - как в чёрной мгле. Я глух от адских звонов.
Приди и дай покой смертельной глубины !

Пиявка с торжеством сказала иронично:
"Желаешь завершить агонию ? Отлично !
Пусть благовест звучит потом тебе окрест.

Иду, милок, к тебе. Я вся - к твоим утехам !"...
Прощальное: "Прости !" - венчал шутливый жест.
Предсмертный хрип дружка был встречен громким смехом.

Maurice Rollinat Le Succube, 45-e.

Toute nue, onduleuse et le torse vibrant,
La fleur des lupanars, des tripots et des bouges
Bouclait nonchalamment ses jarretieres rouges
Sur de tres longs bas noirs d’un tissu transparent,

Quand soudain sa victime eut ce cri dechirant :
« Je suis dans un brouillard qui bourdonne et qui bouge !
Mon oeil tourne et s’eteint ! ou donc es-tu, ma gouge ?
Viens ! tout mon corps tari te convoite en mourant ! »

A ces mots, la sangsue exulta d’ironie :
« Si tu veux jusqu’au bout raler ton agonie,
Je t’engage, dit-elle, a menager ta voix ! »

Et froide, elle accueillit, raillant l’affreux martyre,
Ses supremes adieux par un geste narquois
Et son dernier hoquet par un eclat de rire.

Морис Роллина Мученики, 46-е.
(Перевод с французского).

Гадливый ужас влил в него свой мерзкий яд.
Как сводня увела с собой его красотку,
он ощущал беду и сквозь перегородку.
Он слышал, как Манон и некто с ней сопят.

И он заскрежетал: "Вот так, до ветхих лет,
покуда дышит плоть и сердце будет целым,
покуда не умрёшь, попавши в лазарет,
ты будешь торговать своим гниющим телом.

Мне ж мучиться весь век без всякой передышки
и вечно ревновать, терпя твои страстишки.
Кляну твой юный цвет c твоим очарованьем !"...

И всё же он простил. И в нём унялся зверь,
когда пришла назад сквозь бархатную дверь
к нему его Любовь с раскаянным рыданьем.


Maurice Rollinat Les Martyrs, 46-e.

L’Horreur et le Degout lui bavaient leur poison
Quand la Vieille emmenait sa Manon toute pale,
Car, un instant apres, derriere la cloison,
Il entendait deux voix suffoquer dans un rale.

« Ainsi donc ! grincait-il, le voila ton destin :
Jusqu’a ce que la mort t’arrache au dispensaire,
Tu pourriras ton coeur dans l’ennui libertin
Et tu vendras ton corps attendu par l’ulcere !

« Et moi, j’irais toujours, sans treve a mes tourments,
Cogner ma jalousie a ton peuple d’amants !
Non ! je hais ta jeunesse et je maudis tes charmes ! »

— Mais il avait pitie de ses pauvres amours
Quand il voyait entrer par la porte en velours
Une apparition ruisselante de larmes.

Морис Роллина Губы, 47-е.
(Пересказ, с французского).
Посвящено Октаву Юзанну*.

Расстались мы давно,
а пламенные губы
мне снятся всё равно.

О них мне вспомнить любо,
какой бы злой порок
меня ни мучил грубо.

Мне слышен голосок -
из губ течёт журчанье,
как чистый ручеёк.

И в ночь, и светлой ранью
я вижу - рад, не рад -
их блеск и очертанья.

О губы - как гранат !
Да сгинет в преисподне
целующий вас хват !

Готов уже сегодня
вонзить в него кинжал.
Не пощажу и сводни.

Мне жаль, что потерял
те губы, что и в горе
пылали, как коралл.

Теперь я горько вторю
несчастливой судьбе.
Я нынче - щепка в море.

А был в любой борьбе,
взбодрясь в огне лобзаний,
уверенным в себе !

О блеск переживаний -
в жалчайшей из халуп -
в часы былых свиданий !

О влажность нежных губ
в минуты жаркой страсти,
где я мертвел, как дуб.

В забвенье - как в напасти -
касанья губ, зубов -
и ощущенье счастья !

Мы прятались в альков,
целуясь без запрета,
без устали, без слов.

А дальше нам, в дни лета,
стелили лес и луг
и мхи, и златоцветы.

Хор радужных пичуг,
летая до заката,
певал для нас вокруг.

Любовь цвела когда-то !
Но где ж та благодать ?
Душа тоской объята.

Мне суждено страдать,
а в тех губах - насмешка.
Я - шут ! И вот опять

мне - горе, им - потешка !


Maurice Rollinat Les Levres, 47-e.
A Octave Uzanne*.

Depuis que tu m’as quitte,
Je suis hante par tes levres,
Inoubliable beaute !

Dans mes spleens et dans mes fievres,
A toute heure, je les vois
Avec leurs sourires mievres ;

Et j’entends encor la voix
Qui s’en echappait si pure
En disant des mots grivois.

Sur l’oreiller de guipure
J’evoque ton incarnat,
Delicieuse coupure !

O muqueuses de grenat,
Depuis que l’autre vous baise,
Je reve d’assassinat !

Coeur jaloux que rien n’apaise,
Je voudrais le poignarder :
Son existence me pese !

Oh ! que n’ai-je pu garder
Ces levres qui dans les larmes
Savaient encor mignarder !

Aujourd’hui, je n’ai plus d’armes
Contre le mauvais destin,
Puisque j’ai perdu leurs charmes !

Quelle ivresse et quel festin
Quand mes levres sur les siennes
Buvaient l’amour clandestin !

Ou sont tes langueurs anciennes,
Dans ce boudoir qu’embrumait
L’ombre verte des persiennes !

Alors ta bouche humait
En succions convulsives
Ton amant qui se pamait !

O mes caresses lascives
Sur ses levres, sur ses dents
Et jusque sur ses gencives !

Jamais las, toujours ardents,
Nous avions des baisers fauves
Tour a tour mous et mordants.

Souviens-toi de nos alcoves
Au fond des bois, dans les pres,
Sur la mousse et sur les mauves,

Quand des oiseaux diapres
Volaient a la nuit tombante
Dans les arbres empourpres !

Mon ame est toute flambante
En songeant a nos amours :
C’est ma pensee absorbante !

Et j’en souffrirai toujours :
Car ces levres qui me raillent,
Helas ! dans tous mes sejours,

Je les vois qui s’entrebaillent !

Справка.
Октав Юзанн (1851-1931) - литератор, библиофил, журналист, издатель.
Издаваемые им книги иллюстрировали Поль Авриль и Фелисьен Ропс.
Автор романов, фантастики, литературных обозрений. Путешествовал (в 1893 г.) по свету.

Морис Роллина Сомлевшие губы, 48-е.
(Перевод с французского).

Ах, эти губы, что сомлели !
Улыбки сеющие страх !
От онемения в устах
они как узенькие щели.

Звук жалоб слышен еле-еле.
Он - вместо пара на устах.
Ах, эти губы, что сомлели !
Улыбки, сеющие страх !

Желания, что в них горели
смиряют свой былой размах
и скромно прячутся в шелках
с бальзамным духом иммортели.
Ах, эти губы, что сомлели !


Morice Rollinat Levres pamees, 48-e.

Les levres des femmes pamees
Ont des sourires qui font peur
Dans la convulsive torpeur
Qui les tient a demi fermees.

Quand leurs plaintes inanimees
S’exhalent comme une vapeur,
Les levres des femmes pamees
Ont des sourires qui font peur.

Le desir qui les a humees
Recule devant leur stupeur,
Et le mystere enveloppeur
Clot dans ses gazes parfumees
Les levres des femmes pamees.

Морис Роллина Красивая торговка сыром, 49-е.
(Перевод с французского).

Стихотворение посвящено Шарлю Фремину*.

Частенько я бродил, бывая не у дел,
при фонарях и днём, и как-то углядел
в торгу, где было многолюдье,
над грудою сыров, разложенных вокруг,
красавицу-дитя с прелестной парой рук
и удивительною грудью.

Из многих женщин мне покуда ни одна
не показала въявь, как может быть дивна
её изящная дебелость:
здоровье на лице, как зарево горит,
пленяет и влечёт свежайший юный вид,
хоть к ней лишь подступилась зрелость.

Она горда собой, хоть невелик ларёк.
Причёска - будто шлем, на цвет - как уголёк.
На миленьких ногах - галоши.
Она спешит взглянуть на жёлтый, как лимон,
накрытый колпаком пахучий сыр Бондон**
и прочие сыры - поплоше.

Для бледных покупщиц из масляных брусков
она в единый миг нарежет впрок кусков
при помощи латунной нитки.
Но масло, как на грех, - с прогорклостью хмельной
и пот с него течёт по тряпке подкладной,
как с попрошаек у калитки.

Когда вгрызался нож в Грюйер**, не то в Рокфор,
ей было нелегко и нужен был упор,
так нос служил ей для подмоги.
Я видел как тонки у девушки персты,
когда точила сыр Мароль** до чистоты,
где черви выели дороги.

У стойки с горкой су, как пьяницы - ничком,
лежали Жероме** с отвратным запашком
в своём соломенном расстиле -
ужасные сыры, похожие на гниль.
Так даже стаи мух, затеяв там кадриль,
ни крошечки не ухватили.

Но девушку мою не мучал всякий вздор.
Ей нравилось, как пах синюшный сыр Рокфор**,
и Честер** не претил нимало.
И, руки запустив в гноящуюся грязь,
она копалась в ней спокойно и смеясь,
и пальцы языком лизала.

Ах, язычок, чей цвет на пурпур был похож !
В нём явно напоказ была гадючья дрожь.
В нём виделась маниакальность.
Чудесный, дорогой, как бархатный коралл !
Он сладострастно мне в глубь тела проникал,
будя звериную ментальность.

Я понял, что влюблён. Мне стало не смешно.
Готов был силой взять мою торговку !... Но
пугали сырные миазмы.
Они могли насквозь девицу пропитать.
И эта мысль во мне - как друг мой или тать -
смиряла пыл энтузиазма.

И всё же каждый день я шёл в её ларёк
и отвести глаза от милой там не мог,
хоть запах Ливаро** был гадок.
Но видя, как она ласкает там сыры,
я был готов забыть все лучшие миры.
Я вник в секрет моих загадок.

Она открылась мне, преодолев свой страх.
Слова: "Люблю тебя !" - я угадал в глазах.
Всё обошлось без проволочки.
Сперва она чуть-чуть подрезала подол.
Там чудо-башмачки - все в лентах - я нашёл
и белые её чулочки !

Она мне отдалась всем нежным существом.
Я целовал её с великим торжеством:
трепещущую, дорогую !
Какая благодать была забыть всю бредь
и в майский вечерок любимую раздеть,
и я обнял её, нагую.

Все волосы её взметнулись, точно флаг.
Восторг в её глазах мне был милей всех благ.
Я был счастливей всех пред миром.
В свои шестнадцать лет, созревши для страстей,
слепящая глаза, вся в пламени затей,
она совсем не пахла сыром !


Maurice Rollinat La Belle Fromagere, 49-e.

A Charles Fremine*.

Par la rue enfievrante ou mes pas inquiets
Se trainent au soleil comme au gaz, je voyais
Derriere une affreuse vitrine
Ou s’etalaient du beurre et des fromages gras,
Une superbe enfant dont j’admirais les bras
Et la plantureuse poitrine.

Le fait est que jamais fille ne m’empoigna
Comme elle, et que jamais mon oeil fou ne lorgna
De beaute plus affriolante !
Un nimbe de jeunesse ardente et de sante
Aureolait ce corps frais ou la puberte
Etait encore somnolente.

Elle allait portant haut dans l’etroit magasin
Son casque de cheveux plus noirs que le fusain
Et, douce trotteuse en galoches,
Furetait d’un air gai dans les coins et recoins,
Tandis que les bondons** jaunes comme des coings
Se liquefiaient sous les cloches.

Armes d’un petit fil de laiton, ses doigts vifs
Detaillaient prestement des beurres maladifs
A des acheteuses blafardes ;
Des beurres, qu’on savait d’un rance capiteux,
Et qui suaient l’horreur dans leurs linges piteux,
Comme un affame dans ses hardes.

Quand sa lame entamait Gruyere** ou Roquefort**,
Je la voyais peser sur elle avec effort,
Son petit nez frolant les croutes,
Et rien n’etait mignon comme ses jolis doigts
Decoupant le Marolle** infect ou, par endroits,
La vermine creusait des routes.

Pres de l’humble comptoir ou dormaient les gros sous
Les Geromes** vautres comme des hommes saouls
Coulaient sur leur clayon de paille,
Mais si nauseabonds, si pourris, si hideux,
Que les mouches battaient des ailes autour d’eux,
Sans jamais y faire ripaille.

Or, elle respirait a son aise, au milieu
De cette acre atmosphere ou le Roquefort** bleu
Suintait pres du Chester** exsangue ;
Dans cet ignoble amas de cailles purulents,
Ravie, elle enfoncait ses beaux petits doigts blancs,
Qu’elle essuyait d’un coup de langue.

Oh ! sa langue ! bijou vivant et purpurin
Se pavanant avec un frisson viperin
Tout plein de charme et de hantise !
Miraculeux corail humide et veloute
Dont le bout si pointu trouait de volupte
Ma chair, folle de convoitise !

Donc, cette fromagere exquise, je l’aimais
Je l’aimais au point d’en rever le viol ! mais,
Je me disais que ces miasmes,
A la longue, devaient impregner ce beau corps
Et le degout, comme un mysterieux recors,
Traquait tous mes enthousiasmes.

Et pourtant, chaque jour, rives a ses carreaux,
Mes deux yeux la buvaient ! en vain les Livarots**
Soufflaient une odeur pestilente,
J’etais la, me grisant de sa vue, et si fou,
Qu’en la voyant les mains dans le fromage mou
Je la trouvais ensorcelante !

A la fin, son aveu fleurit dans ses rougeurs ;
Pour me dire : « je t’aime » avec ses yeux songeurs,
Elle eut tout un petit manege ;
Puis elle me sourit; ses jupons moins tombants
Decouvrirent un jour des souliers a rubans
Et des bas blancs comme la neige.

Elle aussi me voulait de tout son etre ! A moi,
Elle osait envoyer des baisers pleins d’emoi,
L’emparadisante ingenue,
Si bien, qu’apres avoir longuement babille,
Par un soir de printemps, je la deshabillai
Et vis sa beaute toute nue !

Sa chevelure alors flotta comme un drapeau,
Et c’est avec des yeux qui me lechaient la peau
Que la belle me fit l’hommage
De sa chair de seize ans, mure pour le plaisir !
O saveur ! elle etait flambante de desir
Et ne sentait pas le fromage !

Справка.
*Charles Frеmine (1841-1906) - журналист, поэт, прозаик. Младший брат писателя
Аристида Фремина (1837-1897). Братья сотрудничали, выступали как соавторы книг
рассказов и очерков о родной Нормандии и Нормандских островах.
Будучи журналистом ряда газет, Шарль Фремин стал известен как автор лирических
стихов о Нормандии. Состоял в членах поэтического клуба "Des Hydropathes", был другом скульптора Родена и поэта Мориса Роллина (Maurice Rollinat). Шарль - автор нескольких сборников стихов: "Floreal", "Bouquet d'automne", "La chanson du pays" и др. На родине - в Нормандии - ему с братом сооружён бронзовый памятник. Страдая неизлечимой болезнью горла, Шарль, вместо операции, предпочёл пустить себе пулю в голову.
**В стихотворении перечислены различные сорта сыров, распространённые во Франции.

Морис Роллина  Торговка раками, 50-е.
(Перевод с французского).

В дверях ночных кафе, где скверна полнит залы,
она по вечерам закуску предлагала,
на раков положив петрушку и укроп.
Миндальные глаза, бровастый чистый лоб;
над ним - копна волос, как свежая солома,
но губы - как цветок, что вмиг разгонит дрёму.
Студенты, пяля взгляд в её тугую грудь,
могли забыть черёд наполнить и курнуть.
Всех трогали её изящество и стройность...
И каждый пел хвалы, добавив непристойность.

Maurice Rollinat* La Marchande d'Ecrevisses" (№ 50 в книге "Неврозы").
5-e:
Aux portes des cafes, ou s’attablent les vices,
elle va, tous les soirs, offrant des ecrevisses
sur un petit clayon tapisse de persil.
Elle a l’oeil en amande orne d’un grand sourcil,
et des cheveux frises blonds comme de la paille.
Or, ses levres en fleur, qu’un sourire entrebaille,
tentent les carabins qui fument sur les bancs ;
et comme elle a les seins droits, et que, peu tombants,
ses jupons laissent voir sa jambe ronde et saine,
chacun d’eux lui chuchote un compliment obscene !

Примечание. Стихотворение № 50 "La Marchande d'Ecrevisse" включено также в число
пародий "Десятистишия" (№ 5).