Казнь миледи. В руках безжалосного палача. Фраг. р

   (Предыдущий четвёртыйй фрагмент http://www.stihi.ru/2010/07/18/2182
           из главы "Казнь миледи" романа "Миледи и все, все, все".)

...Граф принял близко к сердцу все страданья
прощающейся с жизнью Красоты.
Чувств противоположных ассорти
вносили в душу женские рыданья.

Лильчанин графа репликой отвлёк:
– Мадам, в монастыре уже вы были,
  но ринулись оттуда наутёк,
  чтоб  брАта  моего сгубить. Сгубили!

  Но мы не кровожадное зверьё
   и жизни вас лишим по приговору.
Лильчанин поднял  нА руки её
и с лёгкостью понёс к реке под гору.

Пришлась ей не по вкусу эта прыть,
и женский крик с  надрЫвом  был: – Не смейте!
  Вы что, меня хотите утопить!?
   Нет, я не заслужила этой смерти!

Недавний самый ярый её враг
и самый агрессивный обвинитель,
участник самых жёстких передряг,
гасконец понял: вовсе не ценитель

он душераздирающих рулад.
Закрыв себе руками плотно уши,
он с собственною совестью не в лад
страдал как все чувствительные души.

Любовь ушла, но теплилась зола
былого интереса к этой крале.
Герой был юн, крутил с ней трали-вали,
и молодость его своё взяла.

Схватившись в состоянии аффекта
рукой дрожащей за эфес клинка,
вскочил он, как ошпаренный, с пенька:
– Да что ж я, чёрт возьми, за человек-то!?

  Нет, не могу смириться я, друзья,
   с такой над ней расправой изуверской!
Сочтя его слова причиной веской
того, что расправляться с ней нельзя,

рванувшись так, что хрустнула ключица,
миледи поспешила заручиться
защитой молодца, мол, д'Артаньян,
любовь была сильна – ужель бурьян

страсть нашу заглушил, а память стёрта!?
У всех мужчин сверкнули зло глаза,
гасконец же  был тип иного сорта.
Он, бывший первым против, стал вдруг за

отмену смертной казни для миледи.
Ну, не судьба ей нынче   умерЕть и
тем более так жутко для неё.
Пусть всё её раскаянье – враньё,

но сердце д'Артаньяна не из тверди.
По направленью к ней он сделал шаг,
но граф путь преградил: – Для наших шпаг
  сейчас найдётся дело и, поверьте,

  не дрогну я, чтоб вас остановить.
  Долой благотворительность! Остыньте!
  А вы, палач, зачем даёте выть
  наивной этой бешенной дурынде!?

  Пощады не дождаться ей от нас
  и мы, по крайней мере в этот час,
  крутые судьи, а не просто люди.
  Отрубленную голову на блюде

  вручать нам я не требую, но вы
  с работою своей поторопитесь…
  Мадам, а ваши вопли не новы.
  Ужель вы  одинАково  боитесь

  воды и усеченья головы?
  Остаться с головою вам желанней?
  И всё ж, по утверждению молвы,
  смерть от меча быстрее и гуманней.

  Палач, тащите женщину в баркас!
   Не искушайте душу д'Артаньяна!
Палач кивнул, со связанной борясь:
– Злодейке ворожит сам Сатана, но

  я с радостью спешу исполнить долг.
  Будь д'Артаньянов тут хоть целый полк,
  преступница получит по заслугам.
  Пусть, чёрт возьми, земля ей будет пухом!

  Для доброго католика, как я,
  за счастье отправлять в ад злые души.
  Пусть черти собирают для котла
  для грешницы дровишки впрок посуше

   и масло заготовят на разлив.
Гасконец сразу рухнул на колени,
шепча губами что-то в исступленье,
ладони же  молИтвенно  сложив.

Лильчанин прошипел в миледин адрес:
– Ну, всё, довольно дёргаться, как ртуть,
  а то убью! Мадам, не трепыхайтесь!
Атос сказал графине: – В добрый путь.

   А я за всё прощаю от  душИ вас.
Взор «прокурора» потеплел чуть-чуть
в последний раз. Миледи эту живость
наивно приняла сама за милость.

– Вы так добры! – пошла она на лесть. –
  Давайте станем дружными отныне
   без  заблуждЕний  наших и гордыни.
– Запятнанную вами мою честь

  прощаю  вам. Пусть жизнь вы мне сгубили,
   умрите с  мИром,  тень былой любви!
– Какие же вы всё же… все тупые!
  Я молода, прекрасна! Разве вы

  готовы расточительно лишиться
   всего, что есть в достатке лишь во мне!? –
пыталась распушить свой хвост лисица. –
  Сгубить мою красу в речной волне

  иль осквернить красу мечом на плахе
  находите вы  лУчшим  для себя!?
  Вам польза есть с того, что я во прахе
  исчезну, вам   не подарив  тепла!?

  А в доме, где лежат мои баулы,
   я золото зарыла по углам…
Ответил, взор потупив, д'Артаньян,
похвально игнорируя посулы,

хотя в нём и напрягся каждый нерв:
– Сударыня, простите мне ваш гнев,
  что вызвал я тогда своим подлогом,
  представ де Вардом. Ну, а я с упрёком

  к вам больше… никогда. Прощаю вам
  все покушенья и жестокость мести,
  в которой вы сильней.  А я, болван
  на сто процентов, даже на все двести,
  болван, что причинил сперва боль вам,

  одно сейчас скажу: что нам обоим
  теперь делить!? Я вам прощаю смерть
  возлюбленной моей, хоть с моим горем
   мне б впору только пить да не трезветь.

– А  Я  прощаю вам, – сказал лорд Винтер
и слёзы с глаз рукой украдкой вытер. –
  смерть  брАта  моего, а заодно
  смерть герцога и  Фельтона  смерть, но

  последний сам свою приблизил гибель,
   как будто не был под моей эгидой…
– Где я умру? – с зевотой нарочитой
спросила кротко дама в тишине,

смирЕнье  демонстрируя вдвойне,
как и о  прАхе  собственном заботу,
в то время, когда граф уже вполне
со стражем расплатился за работу.

– Убежищем последним на земле
  вам будет кратковременно тот берег.
  У вас, мадам, знак  смЕрти  на челе,
   а не  решЕний  наших скороспелых, –

ответил ей Атос, когда в баркас
сложил палач опутанную даму.
Отплыли. Только нужен глаз да глаз
с плутовкой, чтоб окончить всё без сраму.

Лиса успела каждый узелок
верёвки на ногах распутать тайно,
пока палач, не разгибая стана,
баркас вёл по реке.  Тот кошелёк,

что взял вот только что палач у графа
на берегу как плату за свой труд,
он поднял, чтоб узрела вся орава.
Вершить готов над золотом свой суд,

палач сказал: – Пусть  знает  вертихвостка:
  не из-за  дЕнег  я исполню долг!
   Пусть водяной на них построит морг!
Удар о воду прозвучал так хлёстко,

что голову втянула в  плЕчи  тварь.
Но тут же усмехнулась втихомолку:
«Какой тебе с меня теперь навар,
коль я сейчас сбегу, согласно долгу,

но  сОбственному,  пред самой собой»!
Едва баркас ударился о берег,
лильчанин вмиг остался и без денег,
и без миледи – дама на убой

разумно не спешила, но помчалась
вверх по откосу прочь от палача.
Дождь сделал землю скользкой и – вот жалость –
миледи поскользнулась сгоряча

и шмякнулась досадно на колени.
Так и застыла, позы не сменив,
лишь руки возложив себе на лиф.
Подняться ей мешал не приступ лени,

а вновь покорность року – каждый знак
безжалостной судьбы и так и сяк
упорно намекал на обречённость
и всех пустых потуг её никчёмность.

     (продолжение следует)