Пашенька

               


         Красива она была в молодости. Очень! Заглядывались на неё. И фигурка ладная, и волосы тёмные все в локонах. А глаза!... Глаза немного с раскосинкой, что явно говорило о каких-то давних азиатских кровях.  И женихи были в селе, но выбрала она вдового с тремя детьми. Видный, высокий, светловолосый Алексей, из тех, что в село на Амуре пришли давно из Забайкалья со станции Зима.
         Недоумевали родные и соседи, но пошла она за него. Знать, любила. Родила она ему ещё пятерых. И всё бы ничего: и гражданская война кончилась, и дождалась, но пришёл он с войны хворый, долго мучился, а потом от раны и помер. И  осталась она одна  с восемью детьми, да девятым тяжёлая.  Время  трудное.  А когда оно лёгким-то было для русской женщины? Хорошо, что семья Алексея была большая да дружная. Братья его помогали.
         Дети росли. А что такое накормить и обстирать  девятерых? Мало кто и представить теперь это сможет.  А она всё снесла. Да и учить надо было детей. Некогда о себе и вспомнить.
         В конце двадцатых подались казаки в Манчжурию. Уходили по льду Амура со своим нехитрым скарбом, оружием, что было в каждом казачьем доме. Уводили лошадей и скот домашний. Кто с семьями, а кто детей малых пока тут оставил. Вот и достались Пашеньке ещё трое малышей из  Алексеевского  семейства
 А как не взять  -  дети ведь.
         Только детей подняла, старшенького Владимира выучила на математика, как другая война началась. Да такая страшная, что от её девятерых детей остались только трое: сын-математик да две дочери. А у  старшей дочери муж-летчик погиб, оставив двух сирот-внуков.
         И всех жалко, а младшенького-то Генку  -   больше всех. Ведь только  семнадцать лет всего. Успел впрыгнуть в окно, чтобы с матерью попрощаться.  Бежала за ним по улице до вокзала. Но эшелон ушёл на запад, унося ее кровинушку, и потянулись такие страшные годы ожидания и страха за детей.
         Как было пережить шесть похоронок?... Слышали соседи по ночам, как выла волчицей, беду свою  отпуская. А в  сорок четвёртом осенью прямо у двери на столе нашла свёрток. А в нём девочка и записка с именем умершей матери, да что девочка-то  ваша, от приёмного сынка Василия.  Соседка видела незнакомого высокого мужчину в  длинной кавалерийской шинели.  И снова  она бежала по той улице к вокзалу, чтобы хоть что-то узнать о Васе, но не догнала. Издали видела высокую худую фигуру, но потом потеряла из виду, постояла в растерянности и побежала  домой.    Ребёнок ведь !.. Живой!
Как выжила девочка, трудно было понять. Отходила, а через месяц повезла девочку к старшему сыну на границу. Тот только женился. Неужто откажется взять девочку. Тогда она даст ей  отчество  Алексеевна и будет растить сама, хоть лет  ей уже было немало.
         Пашенька знала, что сын её поймёт, ведь он её сын. И девочка стала Владимировной. Долго потом старая женщина узнавала хоть что-то о матери девочки. Всё была какая-то путаница. Узнала и то, что её Васенька ушёл на фронт штрафником и погиб ещё до рождения дочери. А мать её то ли шведка, то ли эстонка попала в их края  совсем юной ещё в сороковом году, да что принимала   девочку в этот мир  ссыльная эстонка.
         Вскоре сына перевели служить в Ленинград, и она ездила потом много раз в этот чудесный город. Везла внучке  подарки с родины: то шишки кедровые, то рыбу красную и икру, то вышивки удивительные, чем любила заниматься с юности. Да и подругу нашла себе в Ленинграде – другую бабушку своей внучки.  Сядут они, бывало, ночью на кухне большой ленинградской квартиры, чай пьют  да  вспоминают… Разные такие. Одна  - простая казачка амурская, а другая в гимназии училась. Да судьба вот одна – обе вдовы.
         Так она и ездила, как проверяла, всё ли хорошо, так ли растят. Молчалива была и работу всегда себе находила. Бывало в воскресенье попозже все встанут, а у неё уже блинов высокая стопа…   И петь любила песни  русские, распевные и очень длинные. Волосы тёмные поседели, но так же красиво вились по плечам, когда внучка их ей расчёсывала на ночь.
         Девочке уже шестнадцать. Видно, что в Алексеевскую породу, но что-то было и от матери видно, что-то незнакомое, чужое и, как ей казалось, нерусское. Высокая, тонкая, с пышной копной русых волос и совершенно рысьими зелёными глазами. Не было в их роду таких женщин, уж  она-то, Пашенька, помнила. Ну, да всё равно своя. Рёбёнок же, растить надо.
         Осенью ждали её в Ленинграде, но она занемогла немного.  А в начале зимы и свершилось то неожиданное, от чего её сын плакал, не стесняясь своих мужских сыновьих слёз. Сразу в начале зимы намело много снегу, и ударили настоящие дальневосточные морозы. Ей казалось, что болезнь отступила. Дышалось хорошо и снег такой чистый, как будто сил прибавил.  Днём она стирала и вышла повесить бельё на мороз. Уж больно оно хорошо пахнет с мороза!
         Соседка видела в окно, как Пашенька стояла и расправляла простыни, которые тут же становились твёрдыми и непослушными… Часа через два соседка снова взглянула в окно. Уже смеркалось, и в синем снегу она увидела Пашеньку. Та стояла  в сугробе на коленях и не двигалась. Она умерла и замёрзла в работе, как всегда для неё привычной, женской. Будто по этим белым простыням и синему снегу ушла в небо её душа.
         Её давно нет, но все, кто знал ее,  вспоминают её слова о детях: « Ребёнок же. Он не просил, чтобы его родили. Значит, я должна…»