Ганна Кралль. Портрет с пулей в челюсти

        Ханна Кралль.               


                ПОРТРЕТ С ПУЛЕЙ В ЧЕЛЮСТИ.


                1.

              Мы вышли ранним утром
               Поехали на восток.
               Блатт должен был проверить, не вернулся ли Мартин Б. на место преступления.
               Когда-то, давно, Мартин Б. приказал убить трёх человек. Один  зарыт в риге Мартина Б. Второй лежит в лесу Мартина Б. (Рига и лес находятся в деревне Прилесье).
               Третьим, кого нужно было убить, был Блатт. Пуля, предназначенная ему, вот уже пятьдесят лет сидит в его челюсти.
              Блатт приезжает из Калифорнии. Он побывал в Польше тридцать с чем-то раз.Каждый раз он едет на восток, в деревню Прилесье. Он проверяет, не появился ли Мартин Б.  Мартина Б. нет, и Блатт возвращается в Калифорнию.


                2.

                Каждый раз ему нужно проехать одни и те же пятьсот километров, поэтому он нанимал или покупал подержанный автомобиль. Потом машину у него могли украсть, иногда он её разбивал, иногда оставлял кому-нибудь в подарок. Обычно это был «малюх»1  или старый фиат. Блатт не любил, когда на него обращали внимание. («Пани, вы можете называть меня Томек,  сказал он мне в первый же день. Можно Тойвеле, как меня называли в детстве. Или Томас, как записано в американском паспорте. Но в моих мыслях, несмотря на всё это разнообразие, он оставался  Блаттом).
              Мы ехали на восток.
              Солнце било в переднее стекло. В его ярком свете виски Блата были совсем седые, хоть волосы надо лбом были тёмнорыжими. Я спросила, не красит ли он волосы.
Он объяснил, что это не краска, а специальная жидкость. Утром он капает несколько капель на гребень. Американская, догадалась я. Он кивнул – новейшее открытие.
             Блат невысок ростом, но массивен и крепок. Его легко представить перед зеркалом: короткая шея, широкий торс, майка и бутылка новейшей американской жидкости против седины. Но этот вид не должен вызывать ироническую улыбку. Нынешняя сила Блата – та же, что заставила его выжить. К силе Блатта следует относиться серьёзно. Как и к его любовным историям, все с блондинками. Послевоенная еврейская любовь должна была быть блондинкой. Только светловолосая  арийка олицетворяла собой возвышенный и безопасный мир.
           Кузен Блатта, Давид Клейн, до войны жил в Берлине. Пережил Освенцим, вернулся в Берлин. В квартире застал новых жильцов. Не беспокойтесь, сказали они, всё находится на своём месте. И действительно он мог найти любую мелочь там, где он её оставил до войны. Он женился на их светловолосой дочери, она была вдовой офицера СС.
Кузен Блатта воспитал их сына. Когда его жена влюбилась в человека помоложе, он умер от сердечного приступа. (Находясь в Берлине, я позвонила его дочери. Трубку поднял муж. Я сказала, что хочу поговорить о Давиде Клейне, который пережил Освенцим. Услышала, как он крикнул дочери Давида Клейна: Что, твой отец пережил Освенцим)?
             Сташек Шмайцнер, ювелир из Собибора, эмигрировал в Рио. Женился он, правда, не на арийке, но зато на мисс Бразилии. Они развелись. Сташек уехал в джунгли, где стал писать книгу о Собиборе.** Закончив её, он умер от сердечного приступа.
             Герш Цукерман, сын повара из Собибора, выехал в Германию. Арийская жена бросила его, и Цукерман повесился.
             И так далее.
             Блатт продолжает писать свою книгу.
             Мы ехали на восток.
             Блат хотел проверить, вернулся ли Мартин Б. в село Прилесье.


                3.

             Мы проезжали через прежние еврейские местечки: Гарволин, Лопенник, Красныстав, Избицу. Деревянные одноэтажные домишки оседали в землю. Штукатурка линялая, вся в грязных потёках. Мы пытались понять, живёт ли в них кто-нибудь. Наверно, всё-таки живут, потому, что на окнах стояли горшочки с геранью, обвитые белой тиснёной бумагой. Некоторые междуоконья были выложены ватой. Там серебрились нити, которые назывались ангельским волосом, наверно они остались с Сочельника. Двери баров были открыты. У входа мужики в серых ватниках пили пиво. Видать, внутри не было свободных мест. На пустырях между домами торчали обломки стен. Сквозь разбитые кирпичи прорастала трава. У местечек было зыбкое, аморфное лицо, лишенное плоти – от усталости или страха.
            В Избице Блатт хотел кое-что мне показать. Мы начали с улицы Стоковой. Там жили поколения Блаттов, а также тётка Мария Ройтенштайн, которая  всё слышала сквозь стены.  Тойвеле, говорила она, признайся, что отец тебя кормит трефным. За это ты попадёшь в ад, Тойвеле. Он до того испугался ада, что у него был жар. Но тебе всего восемь лет, успокоила его тётка. После бармицвы Господь Бог всё тебе простит. Ещё пять лет могу грешить, подсчитал он. К сожалению, война началась ещё до бармицвы, и Господь Бог ничего ему не простил.
           Мы осмотрели Рыночную площадь. Там посредине обычно стоял Иделе, бил в бубен. Читал официальные сообщения. В сентябре тридцать девятого года он бил в бубен в последний раз, и сообщил, что нужно закрывать ставни во время бомбёжек. Погиб в Белжце.
          На Рынке играли бродячие музыканты и по пять грошей продавали тексты новейших шлягеров. Тойвеле купил Мадагаскар – гей, Мадагаскар, страна парная, чёрная, Африка…
          Самый видный дом на Рынке принадлежал Иуде Помпу, галантерейщику. Он первым в Избице установил в квартире туалет. Все приходили, чтобы убедиться – как же так, уборная в доме, а не воняет.
          Наконец мы закончили с Рынком, и перешли на боковые улицы. Вышли к дому  Рифки по прозвищу «Который час». Рифка, который час, кричали дети. Она отвечала точно, никогда не ошибалась.  Однажды приехал из Америки еврей, старый, уродливый и богатый. Он присмотрелся к Рифке. Узнал, что она дочь умершего раввина. Он сказал, чтобы она причесалась, и женился на ней. После свадьбы жителям Избицы пришлось признать, что, оказывается, Рифка красивая женщина, совсем не безумная. Родила ребёнка. Они погибли в Собиборе.
          По соседству жил капитан, доктор Линд. Как его звали? Опель, вот какой у него автомобиль был, это известно, но это был единственный автомобиль в Избице.
         Первого сентября жена доктора прибрала в комнатах, сменила постель, и, что особенно понравилось Фейге Блатт, матери Тойвеле, накрыла стол чистой скатертью. Потом доктор надел мундир, и  они сели в Опель. Доктор погиб в Катыни, жена доктора неизвестно где.
         Одежду для Тойвеле и его брата шил портной Фляйшман. У него была одна комната и девять душ детей. Из досок была сбита такая большая кровать, что они умещались на ней все вместе. Под окном стояла швейная машина, а посредине стол. Но на столе ели только в шабат, в обычные дни на столе гладили. Фляйшманы и их девять детей погибли в Белжце.
          Шохед Вайнштайн, ритуальный резник.***  Он целыми днями корпел над Талмудом, а его жена содержала дом продажей мороженого и сельтерской воды. Мороженое она делала в деревянном ведре, которое стояло в бадье с солью. Санитарный контроль не разрешал использовать дешёвую неочищенную  соль для изготовления пищевых продуктов, а на очищенную соль у жены Вайнштайна не было денег, поэтому её сыновья, Симха и Янкель следили у дверей, не идёт ли полицейский. Погибли в Белжце.
        Дом мадам Буншпан. По ряду причин следует изменить её фамилию. У неё был галантерейный магазин. Была светловолосая дочка и черноволосый сын. Она сказала сыну, чтобы он оставался дома, а сама с дочерью пошла на вокзал. Мальчик побежал за ними. Он пытался сесть в поезд с матерью, но мадам Буншпан отталкивала его. Уходи отсюда, говорила она, будь послушным. Он был послушным. Погиб в Белжце.
       Мадам Буншпан с дочерью выжили. Тогда я понял, сказал Блатт, что человек сам себя до конца не знает.
       Пивоварня Ройзы Насибирской. Она сбежала с транспорта. Вошла в первый попавшийся дом, за столом сидели люди и читали Библию. Это были свидетели Иеговы. Они сочли, что Ройза – знак, ниспосланный Богом, и поручили ей обращение людей в свою веру. Она спокойно дождалась конца войны. Никто не мог подумать, что это еврейка проповедует по сёлам. После войны она хотела из благодарности проповедовать и дальше, но приехал  двоюродный брат и забрал её в Америку.
       Лесопильня Герша Гольдберга. Вокруг лежали аккуратно уложенные обтёсанные брусья. Когда в субботу загоралась на небе первая звезда, и кончался шабат, люди пили вино из общей чарки и говорили «Гит вох», хорошей недели. Это был знак для молодёжи: парни и девчата шли к Гольбергу на брусья. Малыши шли за ними, они хотели увидеть, что там делается вечерами на брусьях. Герш Гольдберг погиб в Белжце.
        Развалюха, неподалеку от еврейского кладбища. В ней жил Янкель Блатт, родной брат отца Тойвеле. У него было двое детей, он был безработным и коммунистом. Когда в 1939 году местечко заняли русские, дядя Янкель встретил их с энтузиазмом. Теперь будет работа и теперь восторжествует справедливость. Коммунисты надели красные повязки и указывали русским на польских и еврейских буржуев, и на солдат, возвращавшихся после сентябрьской кампании. Вместе с другими арестовали и Иуду Помпа, галантерейщика, владельца дома с туалетом. Отец Тойвеле, бывший легионер Пилсудского, выгнал из дому дядю Янкеля с криком, чтобы он не показывался ему на глаза. Через две недели русские отступили. Местечко заняли немцы и коммунист Янкель погиб точно так же, как и его классовый враг, Иуда Помп. В Сибири у Помпа было несравненно больше шансов выжить, но русские не успели, к сожалению, выслать в лагерь избицких буржуев.
           Блатт всё говорил, говорил… В Избице насчитывалось до трёх тысяч евреев, а он только начал первую сотню. А он собирался с визитом к Малке Лернер, дочери резника, мы шли мимо её дома. Малка – прямая, высокая, чёрноволосая, была заводилой среди девчат из состоятельных семей, она открыла ему двери в голубом халатике. Подавая печенье, она легко склонилась, открыв декольте. Не случайно и не стыдливо, а с нескрываемой гордостью. Ей исполнилось двенадцать лет, и у неё отчетливо выступали груди. Печенье было посыпано маком. На Пурим такое печенье приносили соседям на тарелочке, покрытое белой кружевной салфеткой. Малка верховодила среди зажиточных, а Эстер, невысокая, маленькая, светловолосая - среди бедных девушек. В Эстер не было ничего эффектного, но, постарев, она бы выглядела бы лучше, чем Малка, слегка с неохотой признал Блат. Наверно ему казалось, что это нелояльно по отношению к Малке. Эстер была худощавой, и у неё была лучше фигура, но она не постарела. Йозек Бесслер, сын дантиста, рассказывал в лагере, что он ехал с Эстер и Малкой в одном вагоне. Смотри, говорила Малка, мне пятнадцать лет, я еще не любила ни одного парня, и уже никогда не узнаю, что это такое. Обе погибли. Йозек Бесслер сбежал с другими, но подорвался на мине.
            Вот уже по-настоящему последний дом, бабки Ханы Суры, урождённой Клейн, тётки берлинского кузена. Она носила парик, не ходила в гости к Блаттам, потому что отец Тойвеле, Леон Блатт, который за участие в легионах**** получил концессию на продажу водок и вин, ел трефное, не соблюдал субботу, и был проклят раввином. Курт Энгельс, шеф гестапо, лично возложил на его голову терновый венец из колючей проволоки и повесил ему на шею табличку с надписью: «Я Христос. Избица это новая столица евреев».
Он рычал от хохота, когда Леон Блатт ходил в этой короне по Избице. Бабка Хана Сура, Леон Блатт, его жена Фейга, и Гершель, младший брат Тойвеле, погибли в Собиборе.
           А теперь уже действительно последний дом. Это место от дома, поросшее, с остатками кладки, кожевенная мастерская Моше Бланка. Здесь прятались люди после первого отселения. Они чувствовали здесь себя в безопасности, говорили: что-что, а кожа немцам всегда будет нужна. Погибли в Собиборе. Сыновья владельца выжили. Старший, Янкель, до войны учился в знаменитой люблинской  ешиве. У него был Талмуд, и в укрытии под Куровом он при свете керосиновой лампы продолжал его штудировать.
Он едва заметил, что война закончилась. Младший, Герш, после войны занялся предпринимательством. Его убили неизвестные в Люблине, на улице Ковальской.
         Мы повернули на юго-восток.


                4.

         Бунт в Собиборе, самый крупный в концентрационных лагерях, произошёл 14 октября 1943 года. Руководил им Александр Печерский, пленный офицер Красной Армии.
         Из-за бунта немцы ликвидировали лагерь.
         В Собиборе были мастерские, работавшие на немцев. В три тридцать после полдня портные сообщили одному из эсэсовцев, что его новый мундир готов для примерки. Эсэсовец разделся и отложил в сторону пояс с револьвером. Портные убили его ударом топора и ножницами. Тело упрятали, кровь на полу забросали тряпьём и пригласили следующего эсэсовца. Одновременно сапожники сообщили, что готова новая обувь, а столяры, что можно осмотреть новую мебель. Почти все эсэсовцы, которые в это время несли службу, были убиты. Всё это происходило тихо и заняло полтора часа. В пять часов несколько сотен заключённых выстроились в колонну. Печерский крикнул: За Родину! За Сталина! Вперёд! Люди побежали в сторону леса. Многие сразу подорвались на минах. Тойвеле зацепился курткой об заграждение, и в течение минуты не мог выпутаться. Когда он побежал, поле уже было свободно от мин.  Американцы сняли телевизионный фильм «Побег из Собибора», Блатт был консультантом. Его играл молодой американский актёр. Он зацепился, как Тойвеле, за заграждение, и по сценарию, так же не мог вырваться. Блатту  показалось, что это тянется слишком долго. Он испугался. Время идёт, а он никак не может убежать из Собибора. Когда актёр двинулся через поле, Блатт побежал за ним. Съёмка была давно закончена, а Блатт всё бежал и бежал дальше. Его нашли через несколько часов, исцарапанного, с разбитыми очками, укрывавшимся в лесу.
           Уцелевшим эсэсовцем был Карл Френцель. Ему не нужны были ни новый мундир, ни сапоги, ни мебель. После войны он был осуждён. Его приговорили к семикратному пожизненному заключению. В 1984 году он получил возможность взобновить дело. Суд проходил в Хагене. Блатт был свидетелем обвинения. Он отчётливо помнил Френцеля. Когда он с родителями и братом вышли из вагона в Собиборе, Френцель лично производил отбор и отправлял людей в газовые камеры. За день до этого, ещё дома, Тейвеле выпил молоко, рассчитанное на несколько дней. Мать сказала: не пей столько, оставь на утро. Утром они стояли на рампе в Собиборе. Видишь, сказал он матери, а ты хотела оставить всё молоко на сегодня. Это были последние слова, которые
Блатт сказал матери. Он слышит их в течение пятидесяти лет. Собирался поговорить об этом с психиатром, но американским врачам трудно объяснить некоторые вещи. Френцель направлял налево женщин с детьми, и с хлыстом подошёл к мужчинам. Портные, выходи! – крикнул он. Тойвеле был низенький, худой, ему было четырнадцать лет, и он не был портным. У него не было ни одного шанса при селекции. Он смотрел на спину Френцеля и сказал: я хочу жить. Повторил это несколько раз. Шёпотом, но Френцель обернулся. Komm raus, du kleine, позвал он и направил его к мужчинам, которые остались. Блатт рассказал об этом на процессе в Хагене. Френцель давал показания, будучи на свободе.
        В перерыве попросил, чтобы Блатт с ним поговорил. Они встретились в номере отеля.
    -   Вы меня помните, спросил Блатт. - Нет, ответил Френцель, ты тогда был такой маленький.
        Блатт спросил, зачем Френцель хотел с ним поговорить. Чтобы извиниться перед вами, сказал Френцель. Оказалось, что он хотел извиниться за двести пятьдесят тысяч евреев, отравленных газом в Собиборе.


                5.

       Блатт был свидетелем и в нескольких других процессах. Среди них и на процессе шефа гестапо в Избице Курта Энгельса. Того, который надел на голову его отца терновый венец. Тойвеле чистил его мотоцикл. Это была великолепная машина с прицепом и двумя блестящими бляхами с обеих сторон. На бляхах были выбиты черепа. Энгельс требовал, чтобы черепа были отполированы до блеска. Тойвеле драил их часами. Это было отличное занятие, потому, что когда он чистил мотоцикл, ни один немец не трогал его, даже во время облавы. У Энгельса работал ещё один еврейский мальчик, Мойшеле. Он был родом из Вены. Ухаживал за садом.  Энгельс беседовал с ним об уходе за цветами. Любил его. Ты хороший парень, говорил он. Ты умрёшь последним, и я лично застрелю тебя, чтобы ты не мучился. Блатт подтвердил следствию, что гестаповец своё обещание выполнил.
         После войны Курт Энгельс открыл в Гамбурге кафе. Оно называлось «Кафе Энгельс» и было любимым  кафе местных евреев. Еврейская община города Гамбурга привыкла заседать в одном из его помещений. Курта Энгельса разоблачили в конце шестидесятых.
          Блатт давал показания следствию. В конце следствия ему показали 15 мужчин, и прокурор спросил, кто из них обвиняемый. Энгельс улыбнулся. Попрежнему у него есть жёлтый зуб, сказал Блатт. Когда он, хохоча, налагал на голову моего отца терновый венец, был виден этот жёлтый зуб.
          После очной ставки Блатт пошёл в «Кафе Энгельс». Представился жене хозяина.
      -   Он сам убивал? – спросила она.  - Убивал ли он детей?
           На следующий день  прокурор допрашивал обоих, Энгельса и Блатта. Вошёл служащий. Фрау Энгельс попросила уделить ей одну минуту. Она подошла к мужу, сняла обручальное кольцо, отдала ему,  и без единого слова вышла.
          На следующее утро прокурор позвонил Блатту. Курт Энгельс отравился в камере, и Блатту не нужно уже приходить на допросы.


                6.

           Всю ночь они шли лесом. Утром Печерский забрал оружие и отобрал девять человек, самых сильных. Сказал, что идёт на разведку, и приказал ждать. Оставил один карабин Сташеку Шмайцнеру. Шмайцнер научился в гетто ювелирному делу, привёз с собой в Собибор инструменты и изготавливал для эсэсовцев красивые перстни с монограммами. Карабин добыл во время восстания. Стрелял метко, убил несколько охранников. Печерский попросил, чтобы он остался с остальными людьми в лесу.
       Печерский не вернулся. Блатт увидел его через сорок лет в Ростове-на-Дону.
Почему ты оставил нас, спросил он. Как офицер я был обязан идти на фронт и продолжать борьбу, ответил Печерский. Он нашёл советских партизан. Воевал до конца войны. После войны сидел в тюрьме. Люди из Собибора приглашали его к себе, но он не получил загранпаспорта и так никогда и не выехал заграницу. Жил с женой в коммунальной квартире, где жило много семей. Они занимали одну комнату.  Над кроватью висела вышивка, которую он вышил сам. Изобразил на ней собаку. В углу, за простынёй стояли тазы для умывания и туалетные принадлежности.
      - Наше восстание было историческим событием, а ты один из героев этой войны, - сказал Блатт. - Ты получил какую-нибудь награду?
        Александр Печерский приоткрыл дверь в коридор, огляделся, закрыл двери и шепнул: за это, да еще и евреям, наград не дают. Зачем ты выглянул, спросил Блатт, вы же дружите с соседкой. Всегда лучше всего проверить, шепнул Печерский.


                7.

         Когда стало ясно, что Печерский не вернётся, они разделились на мелкие группки. Разошлись в разные стороны.  Тойвеле с Фредком Костманом и Шмулем Вайценом пошли лесом в сторону Избицы. На следующий вечер вышли к селу. В одном из окон, в четвёртом доме с правой стороны горел свет. За кухонным столом сидела семья – высокий, очень худой мужчина с выгоревшими волосами, небольшая плотная женщина, девочка, ровесница Тойвеле и мальчик чуть постарше. Над ними висела картина религиозного содержания. Там за столом тоже сидели люди, но только мужчины. Все они были в белых одеждах, у каждого над головой сиял золотой нимб. Над тем, который был посредине с поднятым указательным пальцем, был самый большой ореол. Мой отец, Леон Блатт, был в  Легионах, сказал Тойвеле. Все эти люди на картине были евреями, сказал Шмуль. Все, до единого. Кое-что  у нас есть для вас на память, сказал Фредек и положил на стол горстку драгоценностей, которую они забрали в Собиборе из сортировки.
           Хозяин, Мартин Б., устроил им укрытие в риге. Вечером он приносил им еду в горшке. Они издалека слышали его медленные тяжёлые шаги. Посредине помещения он останавливался, проверял, нет ли поблизости посторонних, и приближался к укрытию. Сгребал солому и отгибал гвоздь, только он знал, какой гвоздь можно отогнуть. Вынимал доску – только он знал, какая доска не прибита. На краю ставил большую чугунную миску. Кто-нибудь из ребят охватывал её руками  и втаскивал внутрь. Хозяин ставил доску на место, загибал гвоздь и поправлял солому. Сидели в темноте. Фредек и Шмуль разговаривали шёпотом, а Тойвеле слушал. Тойвеле был маленький, рыжий и веснушчатый. Перед войной он, правда, мазал лицо кремом от веснушек фирмы Галина, украдкой взятым у  матери, но безрезультатно. А Фредек и Шмуль были старше его на два года, жили в  больших городах, и у них не было веснушек. Охотней всего они говорили об автомобилях, которые они купят, когда закончится война. Фредек собирался купить Паккард, а Шмуль Бьюик. Тойвеле слышал эти названия впервые. Он вмешался и сказал, что купит себе Опель, такой как у капитана Линде. Опель, засмеялись пренебрежительно ребята, и стали вспоминать железнодорожные станции. К некоторым из них нужно было идти длинными тёмными туннелями, а над головой грохотали проезжающие поезда. Ты видел когда-нибудь туннель? Тойвеле пришлось признать, что в Избице не было ни одного туннеля. Прошло полгода. Мартин Б. сказал им, что пришла весна и зацвела яблоня. Она росла возле риги, рядом с укрытием. Будет много яблок, сказал им        Мартин Б. Он спросил, откуда у них такие красивые свитеры и кожаная куртка. Из Собибора, из сортировки. Они одолжили ему и куртку и свитер. В воскресенье Мартин Б. оделся и в этом пошёл в костёл. В понедельник к нему пришли несколько мужиков. Они орали: где ты прячешь евреев, мы тоже хотим иметь кожаные куртки. Тыкали палками в солому в риге, но ничего не нашли. Вы слышали, сказал им вечером Мартин Б. Идите отсюда, я боюсь. Они попросили его, чтобы он купил им оружие, тогда они пойдут в лес. Поймают вас, сказал он, спросят, откуда оружие, и вы меня выдадите. Купите, мы вас не выдадим. Наверняка выдадите, уходите отсюда, я боюсь.
            Прошло несколько дней. Они услышали вечером, как хозяин отослал своих детей на ночь к деду и бабке, и завёл пса на кухню. Потом пришёл в ригу, отогнул гвоздь, вынул доску. Фредек высунулся, чтобы взять миску. Резко блеснул свет, загремело. Фредек съёжился и стал перебирать ногами. Чьи-то руки отодвинули Фредека вбок. Они увидели круглощёкое лицо чужого парня, и снова блеснул яркий свет. Тойвеле почувствовал удар в челюсть. Прикоснулся к щеке – она была мокрой. И его отодвинули чьи-то руки.  Открыв глаза, он увидел, несмотря на темноту, дядю Янкеля. Тот сидел рядом с ним на соломе, щуплый, сутулый, как всегда. Ага, подумал Тойвеле, вижу дядю Янкеля. Когда умираешь, видишь своё детство, значит, я сейчас умираю. Знаешь, сказал дядя Янкель, у человека после смерти ещё в течение  трёх дней растут ногти и волосы. Человек всё слышит, только говорить не может. Я знаю, ответил Тойвеле, ты это мне уже говорил. Я не живой, только всё слышу, и у меня растут ногти. Он слышал голоса и треск, один за другим. Добейте его, а то будет скулить до утра. Это говорила хозяйка, кто знает, может быть о нём, о Тойвеле. Панове, не убивайте меня, я буду вам служить до конца жизни. Это говорил Шмуль. Панове не хотели иметь Шмуля в слугах, снова раздался треск, и Шмуль умолк. Уже остывает – это был голос Мартина Б., и, наверно, о Тойвеле, потому, что он дотронулся до его руки. Есть! Это был незнакомый голос, Может быть, того кругломордого парня. Он что-то нашёл. Наверно, их мешочек с золотом, потому что все вдруг сорвались с места и побежали на кухню. Ты живой? Это был Шмуль. Нет, шепнул Тойвеле. Он хотел рассказать Шмулю о волосах и ногтях, но Шмуль стал ползти к дверям. Тойвеле поднялся на четверёньки и пополз за ним. Шмуль повернул в сторону деревьев. Тойвеле казалось, что он попрежнему движется за ним, но когда очнулся, то увидел, что сидит под деревом, на краю леса. Встал и пошёл вперёд.( куда глаза глядят).


                8.

           В той околице протекала река Вепрь. Река разделила мир на две части – хорошую и плохую. Плохая была справа, и там находилось Прилесье. На левом берегу были хорошие сёла: Янов, Мхи и Острица.
           В хороших сёлах спаслось много людей – Сташек Шмайцнер, портной Давид Беренда, шорник Стефана Аккерман, торговцы мясом Хана и Шмуль, торговец пшеницей Гедалья из Песков, владелица ветряной мельницы Байля Шарф и дети мельника Раба – Эстер и Иделе.
           Детей мельника спас Стефан Марцинюк.
           Двадцать лет тому назад он бежал из большевистского плена в глубине России, и в Польше поселился на чердаке еврейской мельницы. Если бы у меня был мешок муки, сказал он, я бы спёк хлеб, продал его и имел бы пару грошей. Мельник дал ему мешок муки и Марцинюк выпек хлеб. Заработал пару грошей, и через несколько лет был одним из самых богатых людей во всей околице.
          Мельник и его жена погибли в гетто, их дочь Эстер выслали в Собибор. За день до задуманного побега Эстер приснилась мать. Она вошла в барак и стала возле нар. Завтра мы убежим отсюда, шепнула Эстер, ты знаешь? Мать кивнула. Я боюсь, пожаловалась Эстер. Не знаю, куда идти, наверно, нас всех убьют… Идём со мной, сказала мать, взяла дочь за руку и повела к выходу. они вышли из барака и прошли через ворота лагеря. Никто не стрелял. Но ведь это только сон, подумала Эстер. Завтра всё будет наяву, завтра будут стрелять, и всех убьют… Они шли полями и лесом и остановились перед большим сельским двором. Узнаёшь? спросила мать. Эстер узнала: они стояли перед домом Стефана Марцинюка. Запомни, сказала мать. Ты должна прийти сюда…
          Утром они сбежали. Через одиннадцать дней Эстер с женихом добрались  до Янова, и стали перед домом из сна.
          Был вечер. Чтобы не будить хозяев они забрались в ригу и улеглись на соломе
      -    Кто вы? -  услышали они мужской голос, и чья-то рука схватила ладонь Эстер. -  Это я, твоя сестра,  - сказала Эстер, потому, что это был голос Иделе, её старшего брата.
          Это не мать, это Бог вас прислал, сказал Стефан Марцинюк, когда они рассказали ему про сон. Вы останетесь у меня до конца войны.
          Тойвеле тоже попал к добрым людям, в хорошем селе, на левом берегу Вепря. Жил во Мхах, у Францишека Петли. Дядя Петли со стороны матери был лакеем президента Польши Мосцицкого. Поехал с президентом в Румынию, вернулся и поставил на Ружицком базаре ларёк по продаже фарфора. В селе людям сказали, что Тойвеле-Томек родной сын лакея Зейбы. Это на пастбище вызывало симпатию детей, особенно у Каси Куронь, она была выше всех, потому, что вся пошла в отца, кавалериста. Дети пасли коров. Их любимой игрой была игра «Лови жида». Считалкой эники-беники определяли «жида», «жид» убегал, а все его ловили. Пойманному задавали вопросы: Ты юде? Распял Христа? Значит пиф-паф.  Томека задержали в поле два немца. Он шёл со Стефаном Акерманом, шорником, который укрывался в Остжице. Один из немцев отставил в сторону велосипед. Юде? Неподалеку сидели пастухи и Кася Куронь. Пан немец, крикнула она, это наш хлопец. А этот? Кася Акермана не знала. Что, пан немец не знает, как это делается? Спустить штаны и пиф-паф. Акерман спустил штаны. Немец снял карабин и протянул его детям. Кто хочет сделать пиф-паф? Дети молчали. Ты хочешь сделать пиф-паф? Немец протянул карабин Касе. Она затрясла головой. Другой немец увёл Акермана в лес. Послышался выстрел. Немец вернулся, оба сели на велосипеды и поехали. Ночью к Томеку пришёл Акерман. Немец дал ему папиросу, выстрелил в воздух
 и отпустил.
            Утром, на лугу, Кася сказала:   - Я, что, виновата? Она была красивая. Может быть, не такая красивая, как Малка Лернер, но зато у неё были голубые глаза.  -  Томек, приходи в нашу сушилку, а? Как только стемнеет. Ты мне почитаешь. Он удивился: я не могу читать в темноте. Сможешь, сможешь, сказала Кася. Он не мог читать, и они улеглись на куче табака. Пахло приятно, Касе было попрежнему совестно из-за Акермана, и поэтому Томек её утешал. Потом ему было стыдно, и Кася его утешала. Потом крикнула: Томек, да ты же еврей! Томек вскочил и застегнул штаны. Не бойся, я никому не скажу, поспешно шепнула она. Сказала своему брату Анджею. Тот стал учить Томека, правильно говорить по-польски. Не говорится: ойёй, что деееелается, а нужно говорить коротко, и без ойёй. Анджей Туронь был в Армии Людовой****. после войны он поступил в милицию. Во Мхах двое аловцев поступили в милицию, Анджей Туронь и Тадек Петля, племянник хозяина. На первое послевоенное Рождество они оба приехали в форме, и кто-то дал по ним очередь из автомата. Тадеку было семнадцать лет, а Анджею восемнадцать. Неизвестно, кто стрелял, а кто знает, тот мёртв, говорит Ромек, сын Францишка Петли. (Круглощёкий парень, который помогал Мартину Б., тоже поступил в милицию, и кто-то дал очередь).
            Ромек Петля стал гамашником.***** Живёт тепепрь на Новом Месте в Варшаве. Он сидит за старой зингеровской машиной и шьёт гамаши к козакам******. Блатт и на этот раз побывал у него. Выпили по рюмке, закусили. Вспомнили Мхи, светлой памяти отца Ромека, евреев, Касю, и еще одну послевоенную, из Таржимехов, малышку, но с такими глазами, и ещё, конечно, пулю в челюсти. Держишь её там? спросил Ромек Петля. Да, держу, ответил Блатт.  А, помнишь, как я носил тебе бинты и мазь? Это я у немца выменял. За два яйца. Он дал мне специальную военную мазь для ран. Немец всё отдал за два яйца. Ромек Петля сложил ровной стопкой утеплённые гамаши. Гамаши были уродливые. Для дешёвых козаков, для бедняков.  Ромек Петля сказал, что спрос на них растёт, так как бедняков становится всё больше. От гамашей становилось тоскливо. Ромек Петля снова налил по одной, но от тоски это не спасало. Почему-то тоска таилась в деталях сапожного ремесла – подошвах, стельках, набойках. А зачем ты держишь там эту пулю? спросил Ромек Петля. Не знаю, задумался Блатт.  Я всё теряю. Если бы я её вынул, я бы её потерял, а так сидит себе в челюсти, и я знаю, что она здесь.


                9.

           Закончилась война. Уцелевшие избицкие евреи встретились в Люблине. По не совсем ясным причинам им не пришло в голову, что они могут вернуться в Избицу. Томеку такая мысль тоже не пришла в голову, но он не мог выехать. Его сапоги остались в риге Мартина Б. Он ходил босиком. Война закончилась, а он босой. Дал одному хлопцу десять злотых. Иди в Прилесье, сказал он ему, зайди в четвёртый дом с правой стороны и спроси Мартина Б. Скажи, что Томек ждёт сапоги в Малинце, у колодца. Скажи, что сапоги Томека остались в риге.
           Он ждал возле колодца. Был июль. Было жарко. Пришёл Мартин Б., тоже босой. В руках он держал сапоги, начищенные до блеска. Это были сапоги Шмуля. Он молча протянул их в сторону Томека, повернулся и ушёл. Томек взял сапоги и тоже ушёл. Попрежнему босой. С сапогами Шмуля Вайцена в руках, с правым сапогом в правой руке, и с левым сапогом в левой.
           Поехал в Люблин. Там встретил Сташека Шмайцнера, того, кому тогда Печерский оставил карабин, один на всех
           Хорошие у тебя сапоги, заметил Сташек.
           Томек рассказал ему о Фредеке, Шмуле и Мартине.
           Сташек остановил советский грузовик с капитаном. Дал ему поллитра. Поехали в Прилесье. Мартина Б. не было. Пошёл молотить, сказала жена. Сташек кивнул дочке Мартина Б. – ты его заменишь. Панове, охнула жена. Побежала куда-то, принесла золото в горшке. Возьмите, панове. Девушка уже стояла у стены.
            -   Она не виновата, крикнул Томек.
            -  А мои сёстры виноваты?- спросил Сташек. - А моя мама виновата? Жена Мартина Б. бросилась на колени перед Сташеком. Он поднял свой карабин и прицелился в девушку.
             Томек подбил карабин вверх. Жена Мартина Б. громко рыдала. Дочка Мартина Б. стояла спокойно, опираясь на стену. Смотрела в небо, как будто хотела проследить полёт пули.


                10.

            Они жили на Ковальской, у Герша Бланка, который основал в Люблине свой бизнес. Что бы там ни было, а кожа людям всегда будет нужна. Кто-то задержал Томека на лестнице: не ходи туда, там полно крови. Томек не удивился. Он уже знал, что люди вот есть, есть, а потом их нет. Пошёл на еврейское кладбище. Герш Бланк лежал в маленьком кладбищенском домике, обёрнутый в саван. Его принёс и обернул парень из Собибора, Шлёма Похлебник. На похороны пришли избицкие, люблинские и собиборские евреи. На похоронах говорили о двух вещах. Что это сделали аковцы******, и что нужно отсюда уезжать. Многие потом уехали в Палестину. Томек поехал через Палестину в Штаты, потому, что познакомился с американской еврейкой. Поселился в Калифорнии. Сначала занимался музыкальным оборудованием для автомобилей. Потом стал рассказывать о Собиборе, написал книгу о Собиборе, и устанавливал памятные знаки в Собиборе. Через двадцать с лишним лет жена заявила ему, что не собирается прожить в Собиборе всю оставшуюся жизнь.
            Сташек Шмайцнер поехал в Рио. Там женился на мисс Бразилии. Поселился на Копакабане. Когда он открывал окно было слышно, как шумит прибой Атлантики. Он бросил дом и перебрался на Амазонку. Он никого не хотел видеть, кроме индейцев. Из карабина, добытого в Собиборе, и из которого он – во дворе Мартина Б. – выстрелил в небо в честь своей матери, своих сестёр, а также Фредека и Шмуля,  он теперь стрелял по птицам в амазонских джунглях. В течение тридцати лет он писал книгу. Когда закончил… И так далее.
           Аковцев, замешанных в дело Герша Бланка, расстреляли в апреле сорок пятого. Не за Бланка, а за заговор против Берута и властей. Берут утвердил приговор лично. Приговор привели в исполнение в люблинском замке. В течение пятидесяти пяти минут  расстреляли одиннадцать человек. Это были молодые люди, отважные и патриотически настроенные. Верховный Суд недавно оправдал их и очистил от всех обвинений. По этому поводу в прессе появилось несколько статей. В каждой из них упоминалось о Герше Бланке. Журналисты сочли, что раз уж аковцы убили, значит,  было за что. Наверно, Бланк был агентом УБ*****. Один журналист написал: «Можно предположить, что Бланк был осведомителем». Другой журналист не предполагал. Он знал, что аковцы подозревали Бланка в сотрудничестве. А третий журналист был уверен: Герш Бланк сотрудничал с УБ.
            В то же время аковцев обвиняли не в смерти Бланка, а только в соучастии в убийстве. Убийцы вообще не были осуждены. Даже их фамилии не упоминались во время процесса. Использовались псевдонимы: «Раба» и «Метек». Почему не выявили фамилии?Почему их не обвиняли? Почему власти до конца оставили это в тайне?
         Неизвестно, кто убил Герша Бланка. Аковцы? Агенты УБ? Может быть, убийцы были наняты органами безопасности – польскими или советскими…? Никто не пытается выяснить обстоятельств его смерти. Верховный Суд, оправдавший аковцев, закрыл дело Бланка за истечением срока давности.
         Гершу Бланку было двадцать лет. Он был религиозен, происходил из семьи хасидов. Когда его убивали, его старший брат, как обычно, сидел над Талмудом и беседовал с Богом о самом главном.


                11.

               Томас Блатт оставил машину перед селом.
               Мы шли по оврагу.
               С правой стороны, метров за двести, стояли дома. Если нужно просить еду, то  только в этих домах, со знанием дела сказал Томас Блатт.
               По левой стороне тянулся лес. Если хочешь скрыться, то как раз в таком лесу. Блатт был уверен, что он узнаёт деревья, из-за которых они увидели свет в доме  Мартина Б. А также деревья, за которыми исчез Шмуль Вайцен. Конечно, это был полный абсурд. Те деревья давно срубили на топку.
               Он стал считать выстрелы. Сначала один, в Фредека. Потом ещё один, в него. Потом много выстрелов, но сколько, четыре? три? Предположим четыре, вместе шесть, потому, что два плюс четыре. А если было пять выстрелов? Тогда вместе семь. Одновременно он считал дома. Когда мы прошли мимо третьего дома, он явно был возбуждён. Ого, повторял он, сейчас будет четвёртый дом.
                С каждым годом следов оставалось всё меньше. Когда-то были стены, потом остался только угол (по странному совпадению, «их» угол, тот, где было  укрытие.), потом остался фундамент, потом уже лежали остатки – балки, доски, камни.
                Теперь не было ничего. Совсем. Только одичавшая яблонька с кривыми ревматическими ветвями. Томас Блатт  даже не был уверен, туда ли он попал. Он ходил, присматривался, заросли и трава были ему по грудь. Нигде поблизости таких зарослей не было.
                Мы пошли дальше. Увидели хозяйство. Во дворе стояла старая женщина. Я сказала, что собираю материалы для своей книги. А о чём? О жизни. Ответ был неточный, расплывчатый, но нас пригласили на кухню. Женщина оказалась родной сестрой Зоси Б., жены Мартина. Блатт снова занялся арифметикой. Если она слышала выстрелы, то сколько их было. Ей сразу стало понятно, о чём он говорит. Она не слышала, но Крыся Кохувна, которая спала у них, сказала: ночью стреляли у дяди Мартина. Ночью выстрелы разносятся далеко. Утром во всех домах знали, что евреев поубивали. Лежало трое, но вы знаете что? один поднялся из могилы и ушёл. Никто не знает, где он теперь.
                Он здесь, у вас, не выдержал Блатт, хоть перед тем, как зайти сюда, я попросила его, чтобы он помалкивал. Здесь, у вас, в вашей кухне. На него посмотрели с недоверием.
           -   Проверьте, если хотите. Тут пуля, вот, вот здесь. Подошли, одна за другой, сестра Зоси Б., её дочь и невестка. - Ойёйёй, пуля. Нащупала? Я чувствую. Да, действительно, пуля. Успокоившись, они кинулись делать канапки*. Ну вот, вы и живы. Угощайтесь. А много золота вы им тогда дали? Ойейей. Потому, что наш  Юзек нашёл у них во дворе перстенёк с сердечком, большой, поместился на среднем пальце. Он потерял его в армии. А я ему говрила: не бери, Юзек. А дочка потеряла обручальное кольцо, которое ей оставила на память еврейка из Малинца. Она пришла с ребёнком, мы дали ей молоко, но взять их не могли, боялись. Малышка была уже большая, умела говорить. Что говорила? Говорила: мама, не плачь. Угощайтесь, паньство. В Добрах в лесу прятались две еврейки.
Им носили шерсть, они вязали на спицах, кто-то донёс, их повесили там, где был пост. На дороге за поворотом лежала красивая еврейка. Сначала она была одета, потом кто-то забрал платье. Люди ходили смотреть, такая она была красивая. А Мартин исчез вместе с женой и детьми. В тот день, когда приехали те, в военной форме, из Люблина. Кони ржали, коровы мычали, пшеница стояла, но все боялись зайти, и всё одичало. Может он уже умер? А может быть, за то золото купил другое хозяйство? Выращивает шампиньоны? А зачем вы его ищете? Вы бы могли теперь его убить? Нет, не смог бы, ответил Блатт.  Вы хотите о чём-то его спросить? Нет, не хочу. Так зачем же вы его ищете? Я хотел бы посмотреть на него. Ничего, только посмотреть. Посмотреть? И только ради этого…


                12.

                Еврейка с ребёнком. Красивая еврейка. Две еврейки в Добрах. Фредек в риге. Шмуль в лесу… Томас Блатт стал считать сначала. Все они тут, повёл он рукой вокруг, и ни одной могилы. Почему нет еврейских могил? Почему никому не горько из-за этого?
                Мы миновали Избицу, Красныстав и Лопенник. Заходило солнце. Всё было ещё более серым и уродливым. Может быть, потому, что здесь бродят духи. Не хотя т уйти, потому, что никто их не жалеет, никто не плачет по ним. Из-за неоплаканных духов здесь такая тоскливая серость.