Шарль Бодлер

«ЦВЕТЫ ЗЛА»

ОПРАВДАНИЕ БОДЛЕРА

Французский поэт Шарль Пьер Бодлер (1821-1866) – и сегодня это признают все – самая яркая звезда на литературном небосклоне Франции, да и всего Запада. Его главная поэтическая книга «Цветы Зла» переведена на все европейские языки (хотя, оговорюсь, традиция переводить рифмованные стихи рифмованными же стихами существует только в русской и французской литературах), имя Бодлера высоко почитаемо многими выдающимися литераторами, философами и ценителями высокой поэзии. Во Франции  оно увековечено так же, как у нас имя Пушкина. В каком ещё оправдании нуждается столь прославленный поэт? А вот, оказывается, нуждается. Мало кто знает, что книги Бодлера внесены католической церковью в индекс не рекомендуемой для чтения литературы. Поэт нуждается в богословском оправдании,  и я спрашиваю себя: кто я такой, чтобы богословствовать? И тем не менее  – переводчик Бодлера с тридцатилетним стажем, во-первых,  филолог,  во-вторых, в течение многих лет изучающий священное писание. Я буду богословствовать как философ, а не член религиозного сообщества, как учёный филолог и даже текстолог, искренне ищущий истину.

При жизни Бодлера обвинили в имморализме, поэтический сборник «Цветы Зла» изъяли из продажи, а самого поэта осудили на крупный штраф за оскорбление морали. Большую часть своей короткой жизни поэт прожил в трагической нищете. На суде ему запретили переиздавать «Цветы Зла» без купюр – так называемых осуждённых стихотворений, считавшихся наиболее хулиганскими. Возьмём, к примеру, поэму «Лесбос». Стихотворение написано очень соблазнительно. «И над миром ещё посмеётся любовь!» – не этот ли стих взяли себе в лозунг сексуальные меньшинства? «Был ли он гомосексуалистом?» – Спрашивает в эссе о Бодлере французский философ Жан Поль Сартр и тут же отвечает сам себе: «Не знаю», - но в «незнании» слышится: «конечно да». Я теперь намерен отвести от Бодлера это обвинение. У меня есть доказательство, причём вполне корректное с точки зрения науки, ибо текстологическое, апеллирующее к фактам, а не к домыслам, что Бодлер не только не был гомосексуалистом, но как раз напротив, был воинствующим антигомосексуалистом. И ключ к доказательству этого тезиса содержится не где-нибудь, а в Библии.

«Сердце мудрого – на правую сторону, а сердце глупого – на левую» (Екклесиаст: 10,2). Выражение «правое сердце» встречается и в Притчах Соломоновых: «Сердце беззаконника ищет зла, сердце же правое ищет знания» (Пр: 27,21). Итак, мудрый Соломон два раза употребляет выражение «правое сердце», причём один раз акцентирует внимание, что у мудрого оно находится не с левой, а, заметьте,  с правой стороны. Вдумайтесь теперь, что это за «второе сердце» мужчины? Я думаю, мой наводящий вопрос уже привёл читателя к догадке. Обращаю теперь его  внимание на строфу сонета Бодлера  «Мрак»:

Живописцу насмешливый Бог
Расписать велел мрак: своё сердце
Жарит бес, чтобы съесть… в сластотерпце
Узнаёшь себя, неголубок?

Перед нами – публичная исповедь Бодлера, впрочем, столько же публичная, сколько интимная. Причём «Мрак» – не единственное стихотворение, этой теме посвящённое, но также такие вещи как: «Враг», «Кровница», «Разрушение», «Печали луны» «Самоистязатели». Я теперь задаю философский вопрос: кто ещё из великих людей, кроме Бодлера, осмелился на такую публичную исповедь? Из поэтов, может быть, один наш Пушкин, но это – отдельный разговор. Теперь мне есть что ответить на вопрос Сартра. Не был Бодлер гомосексуалистом, ибо, если бы был, он исповедался бы и в этом грехе, притом публично. Осудившие поэму «Лесбос» почему-то не вникли в смысл её последней строфы – а в концовке – особый акцент, вся суть! Но у Бодлера есть откровенно антигомосексуальные произведения. Это стихотворение «Скелет-землероб» и поэма в прозе «Злосчастный стекольщик», в которой поэт рассказывает, как чуть не убил педераста, под видом стекольщика предлагавшего сексуальные услуги на парижской улице. Итак, если бы у Бодлера были ещё какие-либо грехи, он бы в них исповедался? Да. И он это делает – в  стихотворение «Лета», между прочим, тоже осуждённом. Всё. Больше у поэта грехов нет. По воспоминаниям современников, Бодлер был исключительно порядочным человеком, не совершившим в своей жизни и одного низменного поступка. Вот, у Ивана Тургенева есть рассказ «Бежин луг». Помните страшную сказку одного из крестьянских мальчиков о злом псаре и найденном им на кладбище ягнёночке? Это Тургенев написал притчу  о Бодлере и тех, кто его осудил. А вот другой персонаж русской литературы – князь Лев Николаевич Мышкин из романа «Идиот» Фёдора Достоевского. Блаженный князь тоже написан русским прозаиком с натуры, а именно – с Шарля Бодлера.

Перейду теперь к другому осуждённому стихотворению -  «Литании Сатане». Странно, почему-то Гёте за его обращение к теме Мефистофеля  в «Фаусте» никто не осудил, но все признали классиком, а вот Бодлера за явно юмористическое стихотворение (речь, конечно, идёт о своеобразном  гротескном юморе поэта) осудили. Но я намерен доказать, что у Бодлера, который, судя по его толкованию двух вышеприведённых притч Соломона, был большим знатоком Библии, имелись богословские основания посвятить Сатане свои литании.  Дабы читатель с его здоровым скептицизмом верил своим глазам, я советую ему с правой стороны от себя положить Библию в переводе Кирилла и Мефодия на церковнославянском языке (этот перевод признан православной церковью Богодухновенным, а переводчики – святыми), а с левой – Библию на русском языке в Синодальном переводе. Откройте теперь обе книги на стихе десятом, главе четвёртой Евангелия от Матфея и хорошенько вчитайтесь в написанное:

«Иди за Мною, Сатано, писано бо есть: Господу Богу твоему поклонишися и Тому единому послужиши».

«Отойди от меня, сатана, ибо написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи».

Не правда ли, «иди за Мною» – это нечто совершенно противоположное, чем «отойди от Меня»? Не менее существенно и разночтение в трактовке глаголов «поклоняться» и «служить». У Кирилла и Мефодия употреблено будущее время, в Синодальном переводе – повелительное наклонение. В первом случае перед нами – пророчество, во втором – просто ссылка на закон Моисеев. Итак, в трактовке Кирилла и Мефодия Сатана пойдёт за Иисусом Христом и послужит ему. В трактовке авторов Синодального перевода Сатана остаётся противником Христа. Что же написано в греческом тексте? Я в него заглянул. Обращаясь к искусителю, Иисус Христос употребляет глагол ;;-;;;, который обладает, говоря лингвистическим термином, энантиосемией, то есть, совмещает в одном и том же слове два противоположных - антонимических значения: 1) удаляться, уходить, отступать; 2) подходить, подаваться, идти вперёд (Смотри «Греческо-русский словарь» А.Д.Вейсмана. – С.-Петербург, 1899. – репринт: Москва. 1991. – Греко-латинский кабинет Ю.А.Шичалина. Стр. 1260).

Рассмотрим ещё одно аналогичное разночтение, и тоже связанное с Сатаной. Апостол Павел   пророчествует: «Сам сатана принимает вид Ангела света, а посему невеликое дело, если и служители его принимают вид служителей правды; но конец их будет по делам их» (2 Кор: 11,15). Заглянув в перевод Кирилла и Мефодия, я снова обнаружил разночтение. В нём сказано: «Сам Сатана преобразуется в Ангела светла». И снова мы имеем дело с энантиосемией. В оригинале употреблён глагол ;;;;-;;;;;;;;: 1) давать другой вид; 2) преображаться (там же. Стр. 805). Совместив оба пророчества – Иисусово и Павлово – мы приходим к вполне законному с точки зрения логики, а значит  истины, допущению, что Сатана в будущем послужит Иисусу Христу, пойдёт вслед за Ним и из духа лжи преобразится в светлого Ангела. Законно такое рассуждение? Почему же нет! В особенности в контексте ещё одного пророчества Спасителя о Сатане: «Если сатана восстал на самого себя и разделился, не может устоять, но пришёл конец его» (Мр: 3,26).

В свете вышесказанного обратимся теперь к третьему разночтению двух сравниваемых переводов. Кирилл и Мефодий трактуют: «Аз есмь корень и род Давидов и звезда утренняя и Денница», Синодальный перевод: «Я есмь корень и потомок Давида, звезда светлая и утренняя» (Откр: 22,16). Имя «Денница», как видим, опущено. Почему? Да потому что «Денница» на славянском означает то же, что  Эосфорос (Зореносец) на греческом  Люцифер (Светоносец) в латинском – Сатана. Это имя встречается у пророка Исаии: «Как упал ты с неба, денница, сын зари! Разбился о землю, попиравший народы. А говорил в сердце своем: «взойду на небо, выше звезд Божиих вознесу престол мой и сяду на горе в сонме богов, на краю севера; взойду на высоты облачные, буду подобен Всевышнему» (Ис: 14,12-14). Итак, если Сатана пошёл за Иисусом Христом, чтобы Ему послужить, преобразившись в Ангела света после восстания на самого себя и разделения в себе самом, то из духа лжи об преобразуется в Духа нелжи, то есть: истины. Так не ему ли посвящены литании Бодлера?

Перехожу теперь к следующему осуждённому стихотворению – «Отречение святого Петра». Я долго не мог понять этой героизации Петра,  и вместе с тем оно глубоко волновало меня своим отчаянным, слепительным горем. Его шокирующая концовка «От Иисуса Пётр отрёкся. Он был прав» не укладывалась у меня в голове. Я никак не мог вместить своим умом, что же такого высокого совершил апостол Пётр, трижды отрекшись во дворе первосвященника Каиафы от истязаемого Учителя? Как можно героизировать обычное человеческое малодушие? Привожу полностью «Отречение святого Петра» в выдающемся переводе Вильгельма Левика

А Бог – не сердится, что гул богохулений
В благую высь идёт из наших грешных стран?
Он, как пресыщенный, упившийся тиран,
Спокойно спит под гул проклятий и молений.

Для сладострастника симфоний лучших нет,
Чем стон замученных и корчащихся в пытке,
А кровью, пролитой и льющейся в избытке,
Он всё ещё не сыт за столько тысяч лет.

– Ты помнишь, Иисус, тот сад, где в смертной муке
Молил ты, ниц упав, доверчив, как дитя,
Того, кто над Тобой смеялся день спустя,
Когда палач гвоздём пробил святые руки,

И подлый сброд плевал в Божественность Твою,
И жгучим тернием Твоё чело венчалось,
Где Человечество великое вмещалось,
Мечтавшее людей сплотить в одну семью,

И тяжесть мёртвая истерзанного тела
Томила рамена, и, затекая в рот,
Вдоль помертвелых щёк струились кровь и пот,
А чернь, уже глумясь, на казнь твою глядела, –

Ужель не вспомнил Ты, как за Тобою вслед,
Ликуя, толпы шли, когда к своей столице
По вайам ехал ты на благостной ослице –
Свершать начертанный пророками завет,

Как торгашей бичом из храма гнал когда-то
И вёл людей к добру, бесстрашен и велик?
Не обожгло Тебя Раскаянье в тот миг,
Опередив копьё наёмного солдата?

– Я больше не могу! О, если б, меч подняв,
Я от меча погиб! Но жить – чего же ради
В том мире, где мечта и действие – в разладе!
От Иисуса Пётр отрёкся… Он был прав.

В оригинале последний стих поэмы звучит так: «Saint Pierre a reni; Jesus… il a bien fait!» – «Святой Пётр отрёкся от Иисуса… И правильно сделал!». Понимание пришло не сразу. Последний стих без ущерба для ритма заменим оставшимся в «затексте» вариантом: «Saint Judas a trahi Jesus… il a bien fait!» - «Святой Иуда предал Иисуса… Он правильно поступил». Бодлер заменил Иуду на Петра явно по автоцензурным соображениям. Соответственно, в моём переводе этот заключительный стих звучит так: «Иуда Христа предал, прав как лев», а название поэмы изменено в соответствие с реконструированным замыслом Бодлера: «Предательство святого Иуды». И у такой замены есть богословское основание.

Обратимся к сцене на тайной вечере, когда Спаситель, отвечая на вопрос апостола Иоанна, обмакивает кусок и передаёт Иуде Искариотскому в знак того, что предатель – он. Далее сказано: «И после сего куска вошёл в него сатана. Тогда Иисус сказал ему: что делаешь, делай скорее» (Ин: 13,27). Итак, после съеденного куска в лице Иуды Искариотского мы имеем уже Сатану. И этот Сатана, во исполнение пророчества Спасителя: «Иди за Мною, Сатано, писано бо есть: Господу Богу твоему поклонишися и Тому единому послужиши», - идёт и исполняет волю Пославшего его. Что же это была за воля? Для этого надо открыть книгу пророка Захарии, где предречено: «И скажу им: если угодно вам, то дайте Мне плату Мою: если же нет – не давайте; и они отвесят в уплату  Мне тридцать сребренников. И сказал мне Господь: брось их в церковное хранилище, - высокая цена, в какую они оценили Меня! Я взял я тридцать сребренников и бросил их в дом Господень для горшечника» (Зах: 10,11-13). Именно это и совершил Иуда Искариотский. Вопрос богословам: как дух лжи или как Дух истины? Не думаю, что здесь возможен диспут. Кто-то должен был исполнить пророчество Захарии и бросить от Лица Богочеловека сребренники в храме. Иисус выбрал того, кому больше всех доверял. Такова реконструированная трактовка Бодлера. Отсюда – изменённое название поэмы в моём переводе.

Когда я это понял, то начали происходить странные вещи. Тот, кто хоть раз в жизни пытался сочинять стихи в рифму, быстро понимает, насколько это трудное дело – красиво срифмовать четыре строки. В стихотворном переводе задача ещё больше усложняется – надо не просто огранить строфу рифмой, но ещё и остаться верным содержанию переводимого стихотворения. Если задачу усложнить: окольцевать одной парой рифм не четыре, в восемь строк, трудность задачи возрастёт на порядок. Представьте себе теперь строфу, состоящую из четырнадцати строк, окольцованных одной парой рифм, которые к тому же являлись бы стихотворным переводом, верным оригиналу! Но именно так – монорифмой, повторно воссоздан мною сонет «Соответствия», хотя в оригинале каждая строфа рифмуется отдельно. Перевод отличается от подлинника так же, как необработанный алмаз от бриллианта! А теперь представьте себе поэму, состоящую из многих строф, которые в оригинале рифмуются каждая отдельно, а в переводе – всё той же одной парой рифм (мужской и женской)! Но именно так воссозданы мною две поэмы Бодлера – «Сплин» и «Страсть к мистификации». Я не находил другого рационального объяснения этим шокирующим воображение фактам, кроме одного, которое, впрочем, не менее сенсационно: похоже, в обоих этих поэмах я воссоздал по переводам… оригиналы! А это значит, что Бодлер сначала писал свои стихотворения по-русски (ибо он, выходит, был русским поэтом?!), а затем сам переводил свои стихи на французский. Повторяю, иного рационального объяснения я предложить не могу.

Я сделал на эту тему доклад на одной научной конференции. О моей гипотезе услышало человек десять, зато филологов. Опубликована статья. И – гробовое молчание. Сенсация же, почему на неё не накинулись хотя бы как на гипотезу падкие на новизну масс-медиа? Вот потому-то и не накинулись, что гипотеза подтвердилась. Я раскрыл тайну. В это никто не верил.

Зачем Шарль Бодлер скрыл, что он – русский поэт? Я знаю ответ и я его возвещу: ради чистоты эксперимента. Бодлер, видите ли, уверовал, что родится воссоздателем собственных стихов. И здесь я должен внести коррективы в термин «воссоздание», потому что его необходимо расширить не только за счёт термина «перевод», но и за счёт неологизма «извод» – в нашем случае это воссоздание первоначального – русскоязычного – предтечи французского со-оригинала, который иногда очень полно соответствует русскому первоисточнику, иногда фрагментарно, иногда же представляет собой ширму.  Бодлер уверовал в реинкарнацию. И для меня в этом нет ничего удивительного. Рано или поздно эта идея приходит в голову переводчику поэзии: содержание то же самое,  а словесная форма-то совсем другая! Одна душа в двух телах! Стихотворение и то же самое, и совсем другое. Но то, что возможно человеку, неужели трудно для Бога? Так что вера Бодлера в реаинкарнацию имела перед собой мощную, эту веру порождающую аналогию со стихотворным переводом.

Вера в реаинкарнацию – это свидетельство хорошо развитого математического чутья. Для любого человека можно подобрать такого внешнего двойника, который будет смотреться его близнецом. Что же нам мешает предположить, что возможен и двойник внутренний? В этой вере нет ничего антинаучного, хотя она не лишена мистики. Допустим, двойник, как духовный близнец, возможен. Но вероятность встретить его хотя бы в прошлом ничтожно мала. Как он даст о себе знать? Наверняка не я первый задумывался над этой проблемой, и это хорошая тема для медитации.

Допустим, в этой жизни я зарываю клад, умираю, рождаюсь снова, затем «вспоминаю» о кладе и у всех на виду его раскапываю. Это бы впечатлило, но единократно, да и то не всех скептиков. Иное дело, когда сокровище скрыто в языке. Все смотрят на него глазами, и не видят, и лишь ты один отрываешь – нет, не клад – целую пещеру Алладина… Вот и получилось, что некоторые стихотворения Бодлера существуют в моих переводах, а некоторые – и в переводах, и изводах. Какие это завораживающие смысловые симметрии! Невероятность случившегося такова, что она равнозначна спонтанному образованию вселенной из ничего, самопроизвольному возникновению жизни на Земле или, благодаря удивительным совпадением случайностей, появлению на ней человека разумного. Мы имеем дело с истинным – вероятностным – чудом, а не ложным, нарушающим  законы природы. Просто гипотетически вероятное стало реальностью –  исполнилось. Здесь можно поупражняться в аналогиях, иллюстрирующих циклопически малую долю шанса, дававшего належду, что произойдёт то, что уже произошло. Ну, например, в девятнадцатом веке вы бросаете в океан бутылку с посланием самому себе, предположительно рождающемуся в будущем, почти два века бутылка плавает по океанам, а в двадцатом благополучно доходит до адресата своё время и в своём месте. Сказка! Но сказка научная. Кто-то должен управлять сверхмалыми вероятностями, ответственными и за рождение каждого из нас на этой земле. Доказательство реинкарнации стало бы научным доказательством бытия Бога, ибо если есть чудо, и это чудо истинное, значит есть и Чудотворец.

И вот Шарль Бодлер решил поставить эксперимент: адресовать самому себе, предположительно рождающемуся на рубеже тысячелетий, зашифрованное стихотворное послание, и во свидетельство истинности утверждения «я и Бодлер – одна душа в двух телах» расшифровать его на глазах изумлённого человечества. Согласитесь, это достаточно убедительное объяснение того факта, что Бодлер скрыл своё владение русским языком как вторым родным. Русские оригиналы как правило  воссоздаются по зачинам строф, если использовать максимально точную – парнасскую рифму, культивировавшуюся французскими поэтами. Причём внешний наблюдатель соглашается с логикой чтеца, как воистину с логикой. Я не стану  здесь иллюстрировать на конкретных примерах, как сверхточная русская рифма детерминирует образ, перешедший во французский со-подлинник. Отсылаю читателя к своему Комментарию в конце книги. 

Итак, эта тенденция характерна для почти всех стихотворений Бодлера, сначала написанных по-русски, а потом переведённых самим автором на французский. Оригиналы никуда не делись, нужно просто это однажды понять и тогда воссоздание русскоязычного подлинника уже не будет вызывать реакцию: «Не может быть!». Эксперимент удался. Я отрыл в русском языке пещеру Алладина, полную стихотворных драгоценностей.

По правде говоря, у веривших в то, что именно так всё и произойдёт, тоже было много скепсиса. Сам Бодлер сомневался, что мечта осуществима. Но другой, научной дороги к доказательству бытия Бога не было. Кто-то должен был вступить на этот путь. И Шарль Бодлер перешагнул через время, родившись под новым именем, которое он прекрасно знал (смотри мой комментарий к стихотворению «Неотвратимое»). Отправляю читателя к моей автобиографической повести «Денница» чтобы не повторяться (ищи мою книжную полку в библиотеке Самиздата Либру), но, раз уж читатель решил прийти в библиотеку и обложиться словарями, то пусть закажет ещё один – четырёхтомный «Этимологический словарь русского языка» немца Макса Фасмера,  (Москва, «Прогресс», 1986), где я впервые обнаружил этимологию своего имени. Оно восходить к глаголу «вадить» - «спорить», «клеветать». Откройте-ка теперь «Греческо-русский» словарь Вейсмана, переизданный в 1991 году Греко-Латинским кабинетом Шичалина на слове «диавол». Так вот, «Диавол» в переводе с греческого означает «клеветник». Но Сатана – откройте первую главу книги Иова – это ещё и заядлый спорщик, и Бог ему позволяет. Таким образом, имя Вадим – и это мог раскопать только филолог – совмещает в себе значения «Диавол» и «Сатана». Самое время сказать, что фамилия «Бодлер» в переводе с французского на одном из его диалектов (шампанском) означает «меч». В Апокалипсисе же написано: «Из уст Его исходил острый с обеих сторон меч» (Откр: 1,16). Меч, Бодлер, в прямом смысле исходит из моих уст. Как красиво на мне исполнилось это пророчество Апокалипсиса! И не только это. Вы только представьте себе, какими глазами я читал «Литании Сатане»! Да это же славословия Вадиму! И вот то, о чём просит Сатану Бодлер в «Молитве», тоже исполняется. Когда на суде предъявляют отпечатки пальцев, все считают это уликой. Здесь предъявляется нечто большее – одни и те же отпечатки мыслей автора в двух лицах. Бодлер верит в то, что родится вновь Вадимом Викторовичем Алексеевым, а я не отрицаю, что в прошлой жизни был Шарлем Бодлером. Причём реинкарнация доказана не единократным чудом, но, многосоставным, как фейерверк, представляющим собой каскады чудес. Доказательство реинкарнации, к тому же, имеет мировоззренческое значение.

В «Поэтике выбора» (смотри всё ту же мою книжную полку в Библиотеке Самиздата) я настаиваю, что переводчик не имеет права на интерпретацию. Здесь есть повод добавить к этому истинному нормополагающему утверждению оговорку: кроме одного гипотетического случая, когда автор переводит самого себя, родясь снова, на другой язык. Это была бы новая эпоха, новая структура обстоятельств, а личность была бы та же самая. Отвергать эту гипотезу как ненаучную нельзя, ибо она имеет математическую – вероятностную интерпретацию. Следовательно, её должно принять и рассмотреть. Ток вот, ели бы чудо случилось (а оно уже случилось), то переводчик имел бы право на авторскую интерпретацию, вплоть до привнесения в смысловой ряд, как  я продемонстрировал на изменении названия  стихотворения «Отречение святого Петра» на «Предательство апостола Иуды». Мотивирована ли моя замена с точки зрения стороннего наблюдателя? Не думаю, что у неё не будет сторонников. И так – во многих других вещах. Стихотворение в целом очень точно соответствует французскому «собрату», а вот концовка совсем другая, обусловленная в большинстве случаев диктатом сверхточной рифмы, во первых, идейной позицией поэта, во-вторых. О том, что по части можно воссоздать всё целое (например, по ископаемой кости – внешний вид динозавра) слышали многие. О том, что по одной строке воссоздаётся целое стихотворение, если оно написано сверхточной – «парнасской» рифмой, не знает почти никто. Но это так. Читай мою монографию «Поэтика выбора», там всё описано детально. Заметьте, именно этой рифмой пользовался Бодлер, сочиняя стихи по-русски. Русская поэзия такой рифмы ещё не знала. Пушкинская рифма, считающаяся эталонной для русской поэзии, по сравнению с Бодлеровской слишком легка. Есть лишь несколько выдающихся образцов, показывающих, что поэт, избравший этот узкий путь, двигается в верном направлении. Таким образом, в виде исключения я имею право на переводческую интерпретацию, потому что перевожу… свои собственные стихи.

Но, допустим, автор шизофреник и у него просто мегаломания: «Я – Бодлер!» Зато какая красивая, не правда ли? Как бы не обозвали моё двойничанье во времени (лукавость, если угодно) психиатры, моя убеждённость в том, что я и Бодлер – одна личность, позволила мне расшифровать закодированный все тем же методом сверхточной русской рифмы раздел «Обрывки», задуманный автором как эпилог к «Цветам Зла», а это целый стихотворный раздел! Красота предложенной трактовки свидетельствует о её истинности, ибо красота есть критерий истины. Сборник Бодлера, следовательно, впервые выходит в полном объёме, что соответствует авторскому замыслу.

Всего во вступительной статье не скажешь. Резюмируя, я хочу повторить уже высказывавшуюся мною мысль, что Шарль Бодлер был… византийским юродивым. Что такое византийское юродство? Об этом культурно-историческом явлении православной церкви написаны монографии. Я же позволю закончить статью своим стихотворением, посвящённым данному феномену и любимому французскому поэту.

ЮРОДСТВО

Есть византийское юродство.
Души скрывает благородство
Под маской низменной оно.
Высокое есть сумасбродство!
Юрод ведёт себя грешно.
На чреве ходит гад земно.
Но это всё – наоборотство.
В душе безумца не темно!
Гордец не продал первородство
За с икроедством бутербродство.
Есть деньги, нет их – всё равно!
Поступков есть небезпородство.
Юроду не запрещено
Ничто и всё разрешено.



ЦВЕТЫ ЗЛА

НЕПОГРЕШИМОМУ ПОЭТУ
Всесильному чародею
Французской литературы
Моему дорогому и уважаемому
Учителю и другу
ТЕОФИЛЮ ГОТЬЕ
Как выражение полного преклонения
Посвящаю
ЭТИ БОЛЕЗНЕННЫЕ ЦВЕТЫ
Ш.Б.


К ЧИТАТЕЛЮ

Скудоумие, подлость, стяжательство, блуд
Подстрекают род сей к грабежу и разбою,
И как нищие – вшей, мы питаем собою
Угрызенья и нам не унять этот зуд.

В деле злом мы крепки! Но, расплаты страшась,
Мы стенаем, молясь о грехов отпущенье
Иисусу Христу, и в обмен на прощенье
Мы готовы в слезах потопить нашу грязь.

Сатана Трисмегист, проникая в наш мозг,
Обещает нам рай, избавленье от боли…
Этот химик хитёр! И металл нашей воли,
Чуть забрезжит соблазн, тут же тает, как воск.

Диавол держит, смеясь, нити нашей судьбы,
С каждым шагом наш путь всё темнее, всё гаже,
О спасенье своём и не думая даже,
Мы спускаемся в ад без борьбы, как рабы.

Мы всегда норовим позабавиться всласть,
Коль забава с душком, нам и вовсе неймётся,
И как мухам гнильё, нам потребна грязнотца,
Дабы справить тайком перезревшую страсть.

Ибо в каждом из нас, попирающих твердь,
Духи тлена и зла от рожденья гнездятся,
И незримой рекой каждый миг, может статься,
В наши лёгкие с хрипом вливается смерть.

Если ржавый кастет, яд кинжал и поджог
Не заткали весь мир бесноватым узором,
Это лишь потому, что, клеймённый позором,
Дух твой подлый труслив столь же, сколь и жесток.

Но в зверинце греха среди грозных когтей
И свирепых клыками звериных оскалов,
Средь горилл и удавов, гиен и шакалов
Наших грязных пороков и низких страстей

Есть один, самый гнусный.  Зевая в тоске,
Он молчит средь всеобщего лая и воя,
Он легко бы сумел истребить всё живое,
Он весь мир проглотил бы в едином зевке –

Это Скука! Сей монстр, как кровавый мясник,
В наркотическом сне громоздит эшафоты.
Ты знаком с ним, читатель? Да полно, ну что ты!
Лицемерный читатель, мой брат, мой двойник.

СПЛИН И ИДЕАЛ

I
БЛАГОСЛОВЕНИЕ

Когда из звёздных бездн верховных сил декретом
Родился в мир Поэт, что стать причастным злу,
То мать его, скуля над чадом не согретым,
Такую вознесла на Вышнего хулу:

«О, лучше б родила я ком гадюк шипящих,
Чем столь позорное кормить мне существо,
Да будет проклят миг в усладах преходящих,
Когда себе на срам я зачала его!

Но раз Ты захотел, чтоб этого уродца
От мужа скверного я родила на свет,
И если мне нельзя его на дно колодца
Или в огонь швырнуть, как жёлтый мой билет,

То я на выродка отверженного чрева
Всю ненависть Твою злорадно изолью,
И так искрючу ствол отравленного древа,
Чтоб впредь не распрямить листву ему свою!»

Так, богохульною захлёбываясь пеной,
Не зная, что за путь назначил чадцу Бог,
Она в самой себе соделалась геенной,
Таков преступницы заслуженный итог.

Но под опекою незримой Серафима
Младенец возрастал под солнцем на земле,
И выросло дитя, как на крылах носимо,
Не ведая нужды ни в пище, ни в питье.

Играет с ветром он, беседует с грозою,
Хоть знает, что рождён для крестного пути,
И Ангел, умиляясь, взирает со слезою
На поприще, что он решил уже пройти.

Все те, кого любить мечтает он, пугливо
Шарахаются прочь, другие, обнаглев,
Над жертвой кроткою ругаются гневливо,
Без страха, что на них прольётся Божий гнев.

Иные же тайком к вину его и хлебу
Примешивают смесь из пепла и плевков,
И ханжески воззвав к всевидящему небу,
Клянутся не ходить вослед его шагов.

Жена его вопит: «Зачем юроду лира?
Но если он на ней так сладостно бренчит,
То пусть он и меня, как древнего кумира,
Волшебною игрой теперь озолотит.

Я миррой услажусь и нардом с фимиамом,
А чрево ублажу и мясом, и вином,
Исторгну из него коварством и обманом
Самой себе хвалу, чтоб воцариться в нём!

Когда же это всё мне надоест, я руку
Простру и возложу несчастному на грудь,
И когти выпущу, и обреку на муку,
И к сердцу нежному проложат когти путь,

Стальной десницею схвачу комок кровавый,
Как малого птенца, и стискивать начну,
Когда же наслажусь жестокою забавой,
То вырву из груди и псам его швырну!»

Но к трону горнему, где радуги сияют,
Возводит очи он, Христовой правды столп,
И молнии ума из глаз его сверкают
Поверх бушующих, беснующихся толп:

«Благословен Господь! Он нам даёт страданье.
Оно –  благой елей для наших гнойных ран,
Оно – заблудших душ святое оправданье,
Оно от всех невзгод целительный бальзам!

Я знаю, только боль не причинит урона
Свершающему путь по океану зла,
И если б из неё плелась моя корона,
То скорбью всех людей она бы расцвела!

Все драгоценности исчезнувшей Пальмиры,
Кораллы дивные, жемчужины морей,
Металлы редкие, алмазы и сапфиры
Сравниться не смогли б с короною моей,

Ведь соткана она из выспреннего света,
Из тех перволучей, чья сила так светла,
И миллиарды глаз, их отразивших, это
Лишь помрачённые, слепые зеркала!

II

АЛЬБАТРОС

У тупой матросни есть дурная забава –
Альбатросов ловить. Эти птицы всегда,
Как недвижный эскорт, возле мачт величаво
Провожают над горькою бездной суда.

Только, пойманный в плен, он, не знавший насилья,
Окружённый глумливой и наглой толпой,
Этот принц высоты неуклюжие крылья,
Словно вёсла, теперь волочит за собой.

Как смешён, как уродлив он, вот так потеха!
Не уйдёт, пусть попробует только посметь!
Этот в клюв ему трубку засунет для смеха,
Тот кривляется, мол, тоже может взлететь…

О Поэт, ты царишь в синеве небосвода,
Недоступный стрелкам, непокорный судьбе,
Но ходить по земле среди пошлого сброда
Исполинские крылья мешают тебе.

III
ВОСПАРЕНИЕ

Там, внизу - облака, там, внизу – города,
Горы, реки, озёра плывут как во сне,
Здесь – сияющий диск в фиолетовой тьме,
Здесь в эфире летит за звездою звезда!

Мой рассудок, ты мечешься, как на костре,
То как сильный пловец – ему всё нипочём! –
Ты ныряешь во мрак, раздвигая плечом
Глубину бытия в сладострастной игре.

Унеси меня прочь! Эта жизнь, как миазм,
Дай отмыться от дрязг в просветлённой струе,
Дай глотнуть леденящее грудь питие,
Золотой эликсир, рвущий горло до спазм!

Позади суета ежедневных сует
Волочится за жизнью чугунным ядром,
Счастлив тот, кто рванулся упругим крылом
И вознёсся к полям, излучающим свет!

Тот, чьи мысли легко, словно стаи стрижей,
К небесам направляют свободный полёт,
Кто, как бог, воспарив, вдохновенно прочтёт
Откровенья цветов и безмолвных вещей!

IV
СООТВЕТСТВИЯ

Природа – древний храм, где от живых колонн
Обрывки смутных фраз исходят временами,
Мы входим в этот храм в смятенье, а за нами
Лес символов немых следит со всех сторон.

Как эха длинный вопль, блуждающий по кругу
В бездонной пустоте среди безмолвных гор,
Сливается с другим, так, словно зыбкий хор,
В нас запах, звук и цвет ответствуют друг другу.

Есть запах чистоты. Он пахнет, как дитя,
И зелен, как трава, и тих, как зов гобоя,
Но много есть иных, развратных, что шутя

Способны расколоть сознание любое!
Так ладан и сандал, так мускус и бензой
Влекут лавины чувств и мыслей за собой!


Я основал столпы и изваял колонны
Живого храма. Глаз на вшедшего уклоны.
И странные порой доносятся реченья
До слуха моего от тех, кто неба склоны

На себе держит. Смутного значенья
Исполненные. Друг в друга включенья
Есть звуков, запахов, цветов – хрупки заслоны,
Экспансия сильней взаимного влеченья.

Запахи юные как детские пелёны
Есть и как зов свирелевый зелёны.
Другие же взыскуют вовлеченья

Всех чувств и памяти, развратны и солёны…
Так амбра, мускус, нард, бензой чувствам мученья
Способны причинить, уму же – помраченья!

V
Люблю эпоху я, что не стыдилась тела
И Феба статуя вся золотом блестела.
Мужчина с женщиной в соитии своём
Вреда не видели, ни лжи, живя вдвоём.
Небо влюблённое ласкало позвоночник
Телесноздравия и челн челнил челночник.
Кибела, щедрая на овощ и на фрукт,
Не говорила, видя тучного: «Вот фрукт!»
Волчица римская, рык нежный расточая,
Впиталда космос весь сосцами цвета чая.
Мужчина, стройный ещё, сильный имел все
Права ходить босым по утренней росе.
Плод ятный, ждущий лишь хрустящего надкуса,
Ещё не соблазнял пресыщенного вкуса…
Но в наши дни Поэт, желающий зачать
Гимн человечеству, увы, должен молчать,
Видя мужскую наготу и женщин голых.
Не стал бы величать Божественный глагол их.
Перед чудовищностью дольней простоты
Отшатываешься как от испуга ты.
Стволы искрюченные! Торсы без корсетов…
Поэта плач по вам велик и многосетов.
Должно быть, Пользя бог, безжалостный отец,
В пелены медные вас повивал, простец.
И вы, о женщины, увы, как свечи бледны,
И вы, девицы, все грехом еванаследны
И плодовитости отвратность на себе,
Беременные, вы несёте по судьбе.

Хоть верно, впрочем, то, что, траченные порчей,
Мы красотою отличаемся – с кем спор чей? –
Неведомой совсем народам тех эпох,
По коим в сих строках мой ностальгичен вздох..
Шанкр сердца на лице… Есть красота упадка
И муза поздняя на новизны всё падка.
Расы болезненные есть и педофил
Себе подобным где законом потрафил?
Любитель юности! Кто запретит (вот звери!)
Тебе хоть открывать («Смотрите!») настежь двери?
Той святой юности с лицом простым и лбом
Без волн ещё и не при море голубом…
Со взором чистым, непочатый как источник,
Чьи и подмышки пахнут душно, как цветочник,
И расточающей на всё беспечно свой
Как птица, как цветы, как свод над головой
Смех, запах, песню, теплоту и нежность взгляда…
Христос велел топить в пучине вод вы****а.

VI
МАЯКИ

Рубенс, лени сад. Плоти кадушка, забвенья
Море, нет где любви, хотя жизнь бьёт ключом,
Рябью морщится гладь от едва дуновенья,
И ни зла, ни добра, только змей над плечом.

Леонардо да Винчи. Глубиннозеркалье
Обаятельных ангелов, нежных улыб,
Преисполненных тайны, не скалки, а скалье
Среди хвои во льдах, но достало им мглы б.

Рембрандт, полная шёпотов бредных больница,
Чьё убранство – распятье на голой стене,
Где с молитвой горячей исходит блевница,
А луч солнца на койке – в великой цене.

Микель-Анжело! Смутное место, Гераклы
Где смешались с Христами и Лазари где
Плащаниц погребальных персторазодраклы
На закате являют, восстав при звезде.

Бийц кулачных яры, непотребства сатиров.
Красоту грубиянства открывший не лже,
Император воров, карандаш без затиров
Добрый сердцем гордец, грустный, желчный Пюже.

Вернисаж пышных бабочек, вихрем летящих,
Карнавал знаменитостей – ба! Это кто?
Взгляд и лёгкий и свежий среди люстр блестящих,
Озаряющих зал, словно хохот – Ватто.

Гоя, мрачный кошмар видов старых и новых.
Шабаш: ведьмы зародыш над пеклом круть-верть!
В зеркалах вид старух и юниц без обнов их,
На чьих ножках чулки искушают на смерть.

Тихий омут, где бесы в кровавом закате,
Хвоею обрамлённый зелёной своей,
А на небе с овчинку бьёт сквозь облака те
Глас фанфары нежданный – твоей, Вебер, ей!

Сквернословия эти, проклятья, молитвы,
Слёзы, крики, экстазы на тысячи эх
Тьмы и тьмы лабиринтов дробят, на улит вы
Где похожи ползущих, годов сколько? Эх!

Это крик часовых, снова восповторённый,
Это несметнорупорный к битве приказ,
Это башенный град маяков озарённый
И рожков на охоте про лося рассказ.

Это, Господи, так: лучшее утешенье
- Значит мы что-то стоим в глазах Твоих, да? –
Пылкий всхлип, вечно длящийся, чьё потушенье
На краю Твоей вечности будет когда?

VII
БОЛЬНАЯ МУЗА

О Муза бедная, да ты никак больна.
Твой беспокойный взгляд ночных полон видений…
Безумие и страх – вот горькая цена
Влекущих – зол соблазн! – запретных наслаждений.

Суккуба ль бледная приснилась тебе? На,
Попей воды. Шалун розовощёких бдений?
Кошмар ли кулаком швырнул тебя из сна,
Как в топь Ментурнову, в явь будних наваждений?

Хочу, чтоб грудь твоя, здоровьем пыша, сон
Познала крепкий и вздымалась в унисон
С моим дыханием, а крови ток ритмичный

Пульсировал в тебе, словно размер античный,
Журчали б в свой черёд где Феба арфа и
Пана великого свирель, словно ручьи.

VIII

ПРОДАЖНАЯ МУЗА

О, Муза сердца моего, краса дворцов!
Согреешься ли ты в январь, когда он спустит
Бореев своих, и однажды вдруг не впустит
Швейцар тебя в толпу банкиров и купцов?

Укутаешься ли ты в шубу из песцов?
Но, сгорбив спину, кто и плечи не опустит?
Зато сейчас тебе банкноты Крез капустит
В расплату за салат из свежих огурцов.

Прожить чтобы тебе да пропитаться скудно,
В церковный, шантрапа, ты ходишь хор, где нудно,
Петь: «Господи!» в Него не веря ни на грош.

Иль акробаткой подрабатываешь жёлтой,
Да только шик и блеск поры уже прошёл той…
Смеши теперь толу, чей смех так не хорош.

IX
ПЛОХОЙ МОНАХ

Монахи первые под сенью стен великих
Премудрость Божию изображать могли,
Да так, что согревал святых свет простоликих
Суровые края камней, что так легли.

В те времена Христа ростков осаннакликих
На пажитях Его не счесть было – взошли!
И кладбище монах, простец не из двуликих,
Смерть славя, избирал. Те времена прошли…

Негодный кенобит, я в келье обитаю
Души своей уже… лет сколько? – Не считаю.
Стены обители в укор жильцу пусты.

Монах ленивый! Ты покончишь с нищетою
Души твоей когда иже с надежд тщетою
Труд жизни совершить и воплотить мечты?

Х
ВРАГ

Моя юность прошла, словно буря над садом,
В блеске призрачных солнц этот бешеный шквал
Сразу весь урожай погубил своим градом
И с деревьев листву, искромсав, посрывал.

Вот и буре конец, только я уже вряд ли
Соберу в том саду золотые плоды.
Надо землю ровнять, брать лопату и грабли…
Но воздаст ли Господь за благие труды?

И найдут ли – как знать? – новых мыслей растенья
Нежный сок, что весной возбудит их цветенье
В почве, вымытой словно песок у реки?

Время точит наш дух и мы стонем от боли,
А невидимый Враг всем мольбам вопреки
Жрёт и жрёт нашу плоть, свирепея всё боле.

XI
НЕУДАЧА
 
Опять твой путь тернист и крут,
Сизиф, и пытка бесконечна,
Лишь с ней сравним мой тяжкий труд –
Жизнь коротка, искусство вечно.

Поэта сердце, что стучит,
Гремя как барабан дырявый,
К погосту проклятому мчит,
Прочь от гробниц, увитых славой.

Не счесть сокровищ под землёй,
Они лежат, ты мглой,
Их землекопы не отроют.

Опять цветы на склонах гор,
Ничей не вдохновляя взор,
Бутоны нежные раскроют.

XII
ПРЕДСУЩЕСТВОВАНИЕ


Я долго жил в дворцах, исполненных дремоты,
Где бликов золотых слепящие рои
Меж мощных колоннад сверкали в забытьи
И в сумерках цвели базальтовые гроты,

И волны, преломив хрустальные струи,
Торжественно влекли падения и взлёты,
Сплавляя в зыбкой мгле таинственные ноты
С закатом, чьи огни зажгли зрачки мои.

О да, я долго жил роскошно и устало
Среди спокойных грёз и медленных услад,
И голые рабы, ища мой скорбный взгляд,

Мне освежали лоб, качая опахала,
Стараясь с каждым днём всё глубже проникать
В мучительный секрет, мне данный, чтоб страдать.



Я долго жил в краю, где портиков колонны
Усеивали тьмы бликующих огней
И на закате дня им не было сродней
Гротов базальтовых, чьи своды крутосклонны.

И волны, небеса которыми полонны,
Таинственно шурша на ложе из камней,
Рождали музыку торжественную, с ней
Мой взор сплавлял лучи зари, что дольнолонны.

Среди лазури, вод и неба синевы
Я прожил так всю жизнь в спокойных наслажденьях,
И голые рабы у самой головы

Качали ваями, о будущих рожденьях
Мне помогая и о прошлых, размышлять,
Чья цель была мои догадки углублять.

XIII

ЦЫГАНЕ В ПУТИ

Пророческий народ, чьи взоры огневиты,
Вчера собрался в путь, детишки за спиной,
А нет, так у грудей сосут сосок родной
Кормящих матерей – цыгане плодовиты…

Мужчины на своих двоих все самовиты,
Идут с оружием, а жёны их – одной
Же мало! – хорошо брюхатой быть женой! –
В повозках мирно спят, царицы не без свиты.

Увидев их, опять кузнечики в песке
Возобновляют песнь вблизи и вдалеке,
Кибела, любящая их, плодит им зелень,

Из камня бьёт родник, пустынный край цветёт
Перед народом этим. Вот кто вам сочтёт
По буквам имени, не видеть что козе лень!

XIV

ЧЕЛОВЕК И МОРЕ

Свободный человек! Всегда будешь любить
Ты это зеркало души своей, и моря
Гул бесконечный, думам твоим вторя,
Горька чья глубина, не даст себя забыть.

Ты любишь погружать себя всем телом в лоно
Образа собственного и душа твоя
Умиротворена бывает, не двоя
Себя уже с собой под синью небосклона.

Как скрытны оба вы: измерил глубину
Кто человеческого сердца? А морские
Тайны интимные познал ли кто? Какие
Сокровища и здесь и там! Найди, а ну!

И тем не менее друг с другом вы веками
Соперничаете, и покидает твердь
Для схватки роковой муж, презирая смерть,
Чтоб вновь тебя обнять глазами и руками!

XV

ДОН ЖУАН В АДУ

Когда спустился Дон Жуан к волне подземной
И дал Харону свой обол, нищий наглец,
Спесив, как Антисфен, то зоны Средиземной
Челночник не спросил: «Куда везти, стрелец»?

Являя груди сквозь открытые одежды,
В закате чёрном дев обманутых выл сонм,
Как стадо жертвенное, блея без надежды:
«Попал и ты в Аид, любовный обессонм!»

Смеялся Сганарель и требовал оплаты,
Тогда как дон Луис трясущимся перстом
Всем населяющим подземные палаты
Указывал: «Не сын он мне, а чёрт с хвостом!»

Дрожа под трауром (а пост блюла Эльвира!)
Перед супругом, мучившим её
Как вещь свою, а не нотацию клавира,
Что темперирован неплохо, глаз – бычьё! –

Молила истукан, как прежде, улыбнуться
Улыбкой каменной, но мрачно он смотрел.
Спокойный Дон Жуан, не чающий вернуться,
Вперял свой взор в стезю из водоструйных стрел.

XVI
НАКАЗАНИЕ ГОРДЫНИ

В те славные века, когда Богопознанье
Цвело, не ведая ещё про слов изнанье,
Один учёный муж, гремело имя чьё,
Так мудро изложил учение своё,
Что всколыхнул сердца и равнодушных самых,
Предначертал стези, затем проторил сам их,
Познать которые не смертные земли,
А лишь бессмертные умом святым могли,
Как человек, на пик горы всех гор взошедший,
В гордыне закричал, словно с ума сошедший:
«Ничтожный Иисус! Как сделался ты мал,
И в споре я тебя на слове бы поймал,
За неимением доспехов атакуя,
Но славу всю твою к позору совлеку я!»

Он в тот же самый миг лишился вдруг ума,
Сиянье солнца в нём сама сменила тьма,
Сам хаос заменил порядок стройный разом
Дворца, которым был его могучий разум,
Светила космоса чей украшали свод…
И вдруг померкло всё, но мрак ощупай, вот,
Как в погребе, а ключ дверной давно потерян.
Ходил скотиною по улицам теперь он,
Не видя пред собой дороги, напролом,
Не зная лет и зим, наказан поделом,
Весь грязный, гадкий и никчемный неумеха,
Мальчишек жертва злых, не слыша даже смеха.

XVII

КРАСОТА

Я прекрасна, о смертный, как грёза из камня,
И о грудь мою все разобьются в свой срок,
Созданную, и ты заплатил чтоб оброк,
Отразиться во мне, о поэт, на века мня.

Как непонятый сфинкс, я в лазури царю
И снегов белизну я родню с лебединой,
Неподвижна чертою своей ни единой,
Не смеюсь я, ни плачу и не говорю.

Все поэты, загадку постичь мою чая,
Ту, что я придаю лучшим лишь образцам,
Тратят в штудих жизнь, суть мою изучая,

Но свихнуть чтоб мозги записным мудрецам,
Взором, делающим вещь любую прекрасной,
Героизм отражаю попытки напрасной!

XVIII

ИДЕАЛ

Не смогут никогда красавицы виньеток,
Отрыжка века хулиганского, чья цель –
Как можно больше продать с углем вагонеток,
Пленить поэта взор, летящий прочь отсель.

Не станешь представлять блондинок и брюнеток
Ожившими и ты, Разбойный Свиристель,
Даже в застенке сидя, где крутой в цене ток,
Чтоб чифир замутить. В глазах твоих – метель…

Оставлю Гаварни я вас, певцу хлороза.
Оранжерейная пышна, да блекла роза,
Но цвета красного, как кровь, мой Идеал.

Вы, леди Макбет, мощь в чьём даже преступленье,
Эсхилова мечта, где климата тепленье,
Дщерь Микель-Анжело, о Ночь, пролог чей ал!

XIX

ГИГАНТКА

В те дни, когда сама великая Природа
Диковинных детей задумывала, я
Хотел бы быть котом гигантки, чья порода
Упоминаема не в книге ль Бытия?

Хоть женщины меня влекут любого рода,
К России льнула бы душа кота моя,
В глазах её читать: «Ждёшь от добра добро, да?»
И ласки требовать: «Скупа рука твоя!»

Хозяином быть форм её великолепных,
Вскарабкиваться на колени для хвалебных
Ей гимнов, и когда зной летний припечёт,

Сморив хозяйку сном, дремать в тени огромной
Груди её… Бог мой, поэта просьбы скромной
Не отклони – меня к красавице влечёт!

ХХ

МАСКА

Аллегорическая статуя в духе Ренессанса.
Эрнесту Кристофу, Скульптору

Взгляните на шедевр из виллы флорентийской –
Само изящество и сила сама! К нам
Богиня снизошла с вершины олимпийской,
Покоя не давать отцов чтобы сынам!

Какая твёрдость, но и грация какая –
Вот княжьего одра и папского жена!
Улыбка губ её зовёт: «Как мёд, сладка я!»
Она надменна, но и вместе с тем нежна…

А эта глубина насмешливого взгляда!
Прекрасное лицо, чья каждая черта
Победно говорит: «Я наслажденья для, да,
А не молитв живу – не в келье заперта!

Меня зовут Любовь, экстаз – моя корона!»
Ты видишь, как сильна земная красота,
Когда она нага, и одр её – вид трона,
Но обойдём вокруг. Скульптура не проста…

О, ужас рока, о, проклятие искусства!
Прелестное лицо, что обещало рай –
Двуликий монстр! Придя от изумленья в чувство,
Вдруг сознаёшь, что есть и у искусства край.

На подлинном  лице – гримаса отвращенья.
Вглядись в него, вглядись! А мнимое, увы –
Личина, маска... Как смотреть без чувств смущенья?
Два разных столь лица у жуткой головы!

Ты плачешь, Красота! Река твоих рыданий
Впадает в сердце мне, я пьян от твоей лжи.
Исполнен солью я твоих,  тайностраданий,
Но в чём причина их, о скорбь моя, скажи?

Ты плачешь – почему, так что тобою пьяно
Поэта сердце, что за боль в тебя вошла,
Какое в тебе зло, атлетка без изъяна?
Ты плачешь от того, что ты уже… жила,

И ты ещё… живёшь. Но что переполняет
Рыданьями тебя, так это мысль о том,
Что завтра  жить опять, которое сменяет
Сегодня – как всем нам, с кривым от муки ртом!

XXI

ГИМН КРАСОТЕ

Небесных ли глубин ты гостья, бездны ада,
О Красота? Твой взор таит зло и добро,
Что позволяет мне, волшебная диада,
Сравнить тебя с вином, которое старо.

Вечерних две зари в очах и ароматы
Ночи предгрозовой распространяешь ты,
А поцелуями свести можешь с ума ты
Героя, и юнец смел ради Красоты.

Из мрака изошла или со звёзд спустилась,
Послушный Фатум – пёс прекрасной госпожи,
Крах этим, ну а тем – удача возвестилась
Тобою, но за что в ответе ты, скажи?

По мёртвым ты идёшь. над ними насмехаясь.
Страхом украшена, убийства инструмент
На поясе твоём сверкает, колыхаясь,
И взор притягивая к бёдрам – стой, момент!

Ослепший мотылёк, свеча, на твоё пламя
Летит, трещит в огне и… прославляет смерть,
Словно трепещущий влюблённый, прыг в пыламя,
Хоть из-под ног его уже уходит твердь…

Посланница небес иль бездны ты – какая
Мне разница? О зверь наивный как дитя,
Один твой взор и жизнь на участь мотылька я
Меняю, не скорбя, жить больше не хотя!

Господень Ангел ты иль Сатаны Сирена?
Да что мне до того, если с тобою мне,
Царица, этот мир, где редька горше хрена,
Не так постыл… О дай сгореть в твоём огне!

XXII

ЭКЗОТИЧЕСКИЙ АРОМАТ

Когда, закрыв глаза в холодный день осенний,
Я буду ощущать, как пахнет твоя грудь,
Мне рай пригрезится и свет росток весенний
Так чувствует и так икринка рыбы – прудь.

И лихорадки той что может ли быть сеннеей?
Ты мне на мою верть являла свою круть.
Подобна искре жизнь и кременнокресенней –
Путь от рождения до смерти. Есть утрудь

От дел земных… И я беспечный остров вижу,
Мужчины где стройны, а женщины глядят
Так откровенно, и весь день в порту галдят

Торговцы фруктами. Когда тебя я ближу,
Ты пахнешь хвоею и морем. Вот каков
Твой запах – словно песнь в таверне моряков.


XXIII

ВОЛОСЫ

Дай мне забыться в чувственной отраде,
Позволь, я буду медленно вздымать
И рассыпать твои густые пряди
Пьянящего их аромата ради,
Хочу ему, как музыке внимать.

Азии томной с Африкою жгучей
Воспоминанье, в   душных волосах
Звуча моряцкой песнею тягучей,
Воображенья силою могучей
Становится, как ветер в парусах,

Несущий вдаль меня, где лето вечно,
Мужчины там полны жизненных сил,
А женщины, идущие навстречно
С кувшинами, в глаза глядят беспечно
Тем, кто у них напиться попросил.

Жизнь порта слышу. Полными глотками
Пью запах, звук и цвет. Люблю следить
С каюты корабля за рыбаками,
Что тянут сети сильными руками,
И по портовым улочкам бродить.

Так дай же мне скорей лицом зарыться
В твой чёрный океан, где скрыт иной,
В котором небо звёздное искрится,
Дай в нём, подобно капле, раствориться,
Прошу тебя, будь ласкова со мной.

На берегах пушистых твоей кожи
Лес ароматный расплетённых кос,
Если не ты родная мне, то кто же?
И в запахе, пронзающем до дрожи,
Смешались дёготь, мускус и кокос…

В твоей тяжёлой гриве мои руки
Рубин, сапфир и жемчуг ищут вновь,
С тобою изнывать в блаженной муке
Все дни, всегда, не ведая разлуки
Хочу – не покидай меня, любовь!


XXIV

Я люблю тебя небо как в звёздах ночное,
О печали сосуд, о молчанье земное,
Ещё больше люблю тебя, если меня
Избегаешь ты в будни, ночами маня.
Расстоянье как знать до небесного свода?
Башню строили мы, ты и я, до него, да.
Я на приступ иду и ползу, словно червь…
А во времени каждый из нас, что та вервь.
О жестокая, неумолимая самка,
Будь, как труп, для меня! Погоди, дай я сам-ка…

XXV

Вселенную бы всю в проулке ты столпила,
О шлюха! Скука ли тебя так оглупила?
Чтоб зубы упражнять игрой в запретный плод,
Съедать по сердцу в день твой должен людоглот.
Глаза твои горят, как рестораны ночью,
Иль душу погубить тебе не всё равно чью?
И ты используешь искусственную власть,
Как кошки, чья людей обязывает ласть.
О механизм слепой, глухой и беспощадный,
Бездушный инструмент, вампир, кумир площадный,
Да есть ли в тебе стыд и как не видишь ты,
Что блекнут в зеркалах остатки красоты?
Величие греха, в котором толк ты знаешь,
Тебя ли ужаснёт? Хоть детство – вспоминаешь?
Природа избрала, секрет таить любя,
Царицею греха, о женщина, тебя,
Тебя, животное! Мстить гению – не дерзость?
О низменный восторг! Божественная мерзость!


XXVI

SED NON SATIATA

Божок, исполненный свирепой красоты,
Ты пахнешь мускусом и горечью гаваны,
Какой тебя шаман зачал в ночи саванны,
Колдунья чёрная, исчадье темноты?

Нектар твоей слюны пьянит до дурноты,
Он опия сильней, блаженнее нирваны,
Я вёл к твоим глазам желаний караваны,
Но пить одной тоске из них давала ты.

Мою тебя, остынь, оставь меня в покое,
О, ненасытная! Могу ль я стать рекою,
Чтоб девять раз подряд, как Стикс, тебя обнять?

Тварь сладострастная, чьей похоти звериной
Мне, измождённому, иначе не унять,
Как стать в аду любви холодной Прозерпиной.


XXVII

САРРЕ

Когда она идёт в волнении одежд,
Сама её ходьба напоминает танец
Очковой кобры, чей укус – конец надежд,
И для неё в свирель играет индостанец.

И как пески пустынь или лазурь небес
Бесчувственны к людским страданиям и словно
Сеть волн морских, она себя двигает без
Участья к нам, в неё влюблённым поголовно.

Глаза её – цветных мозаика камней.
Как символично всё и странно, что на ней!
В одном лице и Сфинкс и Ангел непорочный.

Сталь, золото, алмаз сверкают навсегда
Без пользы, просто так, на небе как звезда…
Неплодной женщины таков лёд глаз непрочный.


XXVIII

ТАНЕЦ ЗМЕИ

Как я люблю, томная Сарра,
Твой гибкий стан,
Звезда восточного базара,
Сам Русостан!

В твоих глубоких прядях русых
Медвяный дух,
И как ты только носишь груз их?
Вот грива, ух!

Словно корабль, что встрепенулся
Под ветром вдруг,
Как будто только что проснулся,
Твой стан упруг.

Твои глаза так равнодушны,
Клинок – не взор!
Гостеприимством не радушны:
«Я что, узор?»

Когда идёшь ты величаво,
Сдаётся, что
Змея танцует – цыц, мычаво! –
Факир твой – кто?

Головка неги стан венчает
Девчонки – ой!
Слонёнок хоботом качает,
Такой смешной!

Там удлиннённый, здесь – склонённый
Струг тонкий ты,
И замирает взор пленённый
В твои персты.

Как дщери паводка под грохот
Весенних льдов
Зубы сверкают твои. Хохот:
«Ищи, вон, вдов!»

И вот, я пью вино богемы,
Злое вино…
Твоё лицо достойно геммы –
Звёздно оно!

XXIX

ПАДАЛЬ

Вы вспоминаете то зрелище в июле,
Душа моя и Ангел мой,
Тушу гниющую (век пользы, не твою ли,
Тлетворной веющий чумой?)

Раскинув ноги, как бесстыдная шалава,
Сочащая несносный смрад,
Она являла всем цинично брюхо, слава
Чья ещё пуще адских врат.

А солнце эту гниль палило равнодушно,
Дабы скорей испепелить
И Жизни дань вернуть, что Смерть берёт подушно,
А целое вновь разделить.

Небесный свод взирал бесстрастно, как скелета
Сам распускается цветок.
Едва не вырвало вас в смрадном зное лета.
Скорее! Воздуха глоток!

Воронкой чёрною, жужжа, кружились мухи,
А тьмы и тьмы трупных червей
Кишели в лопнувшем, сочащем жижу брюхе,
Проворных живчиков живей.

Вздымаясь, чтоб опасть, всё это шелестело,
Потрескивало, как костёр,
Который ветер распаляет, но на тело
Он свою власть теперь простёр.

И странной музыкой был этот мир исполнен,
Словно шум ветра и волны,
Как если б сеятелем был концерт исполнен,
Чьи руки ей подчинены.

Формы стирались, словно наважденье
И как эскиз на полотне,
Тот, что предшествует шедевру, чьё рожденье
Не наблюдаемо извне.

Невдалеке уже ждала своего часа
Сука голодная, на нас
Злобно косящая – урвать кусок сейчас, а?
Он ей, что вам тот ананас!

Но только ведь и вы сравнимы после смерти
Будете с гнилью этой, друг
Мой жизнерадостный, очей звезда, поверьте,
Однажды все умрём мы вдруг.

Да, ваш гниющий труп, нежнейших ласк царица,
Будет лежать в сырой земле
И разлагаться в ней, чтоб в прах перетвориться,
Но человек погряз во зле.

Скажите же червям, когда они, целуя,
Станут во тьме вас пожирать,
Что вашей красоты не дам зарыть во мглу я,
Любви к вам смерти не попрать!

 XXX

DE PROFUNDIS CLAMAVI

Услышь меня, молю, но лишь Тебя люблю я
Из бездны, где душа моя заключена
И на Танталов ад теперь обречена –
Оставить без гроша решили чистоплюя!

Шесть месяцев в году свет солнца без ночей
И шесть других одна сплошная ночь без света,
Но к небу вопию, и нет с него ответа,
Услышь меня, я Твой, Твой я, а не ничей!

Нет ужаса страшней жестокости холодной
Светила изо льда и пытки чем голодной.
Как древний Хаос, ночь полярная темна.

Завидую тогда зверям я, в спячку впавшим,
Так жутко день встречать от голода не спавшим.
Всё медленнее скрип времён веретена…


XXXI

ВАМПИР

О, ты, словно удар ножа
В моё стенающее сердце
Влетевшая, над ним кружа,
Как стая бесов через дверце,

В моём униженном мозгу
Себе устроившая ложе,
Явись, я больше не могу,
Царица женомужеложи!

Как узник к цепи, как игрок
К рулетке, пьяница – к стакану,
Червь – к трупу, так к тебе, зверок,
Прикован я, и в бездну кану.

Я умолял проворный меч
Лишить меня моей свободы
И яд – безволие пресечь,
А не слагать вампиру оды,

Увы! В ответ мне меч и яд
Презрительно сказали: «Дудки!
Достоин ты, сатир наяд,
Лишь ласк скандальной проститутки!

Безумец! Даже если мы
Освободим тебя от глотки,
В которой канут тьмы и тьмы,
Ты оживишь труп людоглотки!»

XXXII

Однажды ночью я после безумной пьянки,
Как подле трупа труп, очнулся – эй, ты кто? –
В объятьях купленных кошмарной евреянки,
И принялся мечтать, конечно же про то,

Как я опять прошу любви у окаянки,
Чьей грустной красоты лишился я за что?
О той, в повадке чьей игривость обезьянки,
А ласки – грозные… Победен взор зато!

От этих свежих ног до душных этих прядей
Я снова бы лобзал твой благородный стан –
Против теченья грёб отважный капитан…

Вон выходящих мы себе столько изрядий
Снова позволили бы… Знает их альков!
Но что растопит лёд нелюбящих зрачков?

 XXXIII

ПОСМЕРТНЫЕ УГРЫЗЕНИЯ

Как только ты умрёшь, очертное настенье,
Под черномраморным, воздвигнутым тебе
Словесным памятником – твой он по судьбе! –
И камень сдавит грудь, где чувств всех средостенье,

А остов твой пронзит корнями то растенье,
Что именуется кладбищенским. Себе
Представь его… Стези меняла при ходьбе
Ты часто так зачем, куда влекло хотенье?

Могила, доверял которой я мечты
(Способна лишь она вполне понять поэта)
В бессоннице ночей – и их познаешь ты! –

Шепнёт тебе – что ей ответишь ты на это:
«Кто помешал тебе познать, дщерь блуда, то,
О чём вздыхают мертвецы?» Зол червь зато!

XXXIV

КОТ

Иди ко мне на грудь, любезный котик мой,
Ну полно, спрячь же коготочки,
Позволь мне наблюдать, как твой зрачок прямой
Быстро сжимается до точки.

Когда ласкаю я головку твою и
Мну эластическую спинку,
И чувствую рукой вибрации твои
– Стальную кто задел пластинку? –

Я вспоминаю взгляд возлюбленной… Как твой,
Глубок и холоден он, котик.
Быстр и пронзителен, как дротик.

И когда трёшься ты о нос мой головой,
То источаешь, зверь прекрасный,
Запах призывный и опасный.

XXXV

DUELLUM

Два яростных врага сплелись в свирепой схватке.
Блестящие клинки уже вкусили кровь.
Такие у Любви неопытной повадки,
И почему она всё время хмурит бровь?

Ножи сломались, нет и юности разбитой,
О дорогая, есть клыки и когти – их
Пускаем в дело! Смерть, любви не погуби той,
Что вызрела в сердцах любовников двоих!

Мы скатываемся в склок мелочных ров мрачный,
Душа друг друга – вот двуногих танец брачный!
В колючках, ссадинах, ушибах оба, но

Ров этот – ад любви, который неминуем.
О амазонка без души, кто именуем
Здесь человеком? Так, увы, заведено.

XXXVI

БАЛКОН

Мать воспоминаний, нежная из нежных,
О тебе все мысли, о тебе мечты.
Сколько провели мы вместе безмятежных
Вечеров сердечных, помнишь, я и ты?
Мать воспоминаний, нежная из нежных.

Розовели угли, меркнули огни.
Вечер на балконе. Сколько вожделенных
Унеслось мгновений! Где теперь они?
Мы тогда сказали столько слов нетленных!
Догорали угли, меркнули огни.

Как прекрасен вечер в сумраке закатов,
Как бездонно небо, как сильна любовь!
Над тобой склоняясь, ангел ароматов,
Я вдыхал, казалось, с ними твою кровь,
Как прозрачен вечер в сумраке закатов.

Я искал во мраке твой спокойный взгляд,
Два зрачка огромных в темноте кромешной,
Пил твоё дыханье! О, восторг, о, яд!
Обнимал колени с нежностью безгрешной…
Я искал во мраке твой спокойный взгляд.

Я легко сумел бы воскресить былое,
Каждый миг счастливый воссоздать бы мог,
Идол незабвенный, существо родное,
Я провёл бы вечность вновь у твоих ног,
Я легко сумел бы воскресить былое.

Только если время мчится всё быстрей,
Возвратит ли бездна то, что поглотила,
Возродится ль снова из глубин морей
Утренней зарёю ясное светило,
Даже если время мчится всё быстрей?


XXXVII

ОДЕРЖИМЫЙ

Уж солнце трауром подёрнулось, и ты,
Луна моя, теперь укутайся тенями.
Спи или же кури, каминными огнями
Любуясь вечер весь до полной темноты.

Как я люблю тебя такую, с высоты
Звезда сошедшая, и что нам делать с днями,
Гуляя по местам с огнистыми камнями,
В Эдеме  – ты и я… А хочешь остроты?

Зажги зрачки свечёй с застывшими слезами.
Хотенье пробуди кошачьими глазами,
Как боль, спонтанное, мучительное. Будь

Хоть ночью чёрной, хоть зарёй огненно-рыжей,
Будь откровенной, резвой и бесстыжей,
О, мой Веельзевул, лёд из огня – добудь!

XXXVIII

ПРИЗРАК

I.  МРАК

В катакомбах глубокой печали,
Куда я удалился в затвор,
Я веду сам с собой разговор:
Что заменит мне солнце, свеча ли?

Живописцу насмешливый Бог
Расписать велел мрак: своё сердце
Жарит бес, чтобы съесть… в сластотерпце
Узнаёшь себя, неголубок?

Ангел света является мне
В виде женщины. Вижу фантома
Наяву я и как бы во сне.

О, восторг! О, блаженство! Истома…
Так и есть – это снова она,
Светлолика, хоть кожей темна.

II. АРОМАТ

Читатель, ты душою отдыхал,
Вдыхая ладан до изнеможенья,
Когда-нибудь до головокруженья
Смолу ты благовонную вдыхал?

Ты бабочкой над вечностью порхал?
А со цветком запомнил миг сближенья?
Бесхитростные есть телодвиженья…
О, как этот цветок благоухал!

Любимая, так от волос твоих,
Пленяющий сильнее, чем церковный,
Шёл дикий, душный аромат альковный,

Я изнывал, покусывая их.
И словно твоим звонким юным смехом
Отброшенное платье пахло мехом.

III. РАМА

Как хорошая рама всегда добавляет
Полотну, хоть и не знаменито оно,
То, что словом пока не определено,
И картину из мира вещей выделяет,

Так звезду мою всё, что на ней, обрамляет:
Украшенья, наряды… Казалось, земно,
Но как в гостью с небес всё в неё влюблено –
Дивный камень в оправе взор ошеломляет

Совершенством отделки и граней игрой.
Всё служило ей рамой: она утопала
В ситцах и в кружевах свои плечи купала.

А повадка её удивляла порой
Грациозной ребячливостью обезьянки,
Что сквозила в движеньях полунегритянки.

IV. ПОРТРЕТ

Болезнь и смерть испепелили
Всё то, что полыхало в нас,
От глаз, которые целили,
От рта – печален здесь рассказ…–

От ласк, которые как брату
Она дарила, о, душа,
Осталось – что? Оплачь утрату –
Рисунок в три карандаша,

Который тоже умирает,
Как я, старея с каждым днём,
И демон времени стирает

Крылом черты его. Вздохнём.
Убийца жизни и искусства,
Ты не сотрёшь святые чувства!

XXXIX

Тебе мой гордый стих, коль с именем моим
К брегам иных эпох, к благословенным склонам
Он счастливо дойдёт, гонимый Аквилоном
На белых парусах, как чудный Серафим!

Потомкам о тебе напомнит мерный ритм,
Унылый как тамтам. Ты, жившая когда-то,
В читательских умах останешься распята,
Повиснув на цепях моих волшебных рифм.

Жестокая, пойми, что в этом мире пошлом
Никто и никогда, ни в будущем ни в прошлом
Тебя бы не вознёс над смертною толпой.

Бронзоволикий бог, немое изваянье,
Сей мир поправшее бесплотное стопой,
В агатах глаз твоих – победное сиянье!

XL
SEMPER AEDEM

«И отrуда в вас столько таинственной грусти,
Чей прилив затопляет угрюмый утёс?»
- Когда выжато сердце, как грозд, ягод хрусти
Больше в нём не слышны, море же – камнетёс…

Просто боль это. Нет никакой тайны в муке,
Не ищите её, любопытный мой друг,
Сколь бы нежными ни были дивные звуки
Ваших слов, нет, увы, не воскресну я вдруг.

Премолчите, наивная! Юного смеха
Расточительница! В этой жизни нас Смерть
За верёвочки дёргает – злая потеха! –

Дайте, дайте же мне, словно в сна круговерть
Погрузиться в обман ваших глаз, опьяняясь.
Оставайтесь такой навсегда, не меняясь!

XLI
ВСЯ ЦЕЛИКОМ

В мою высокую обитель
Явился Демон искусить
(А дело хитрое губитель
знает своё) и вопросить:

«Какая из прекрас прелестных
Идола сердца твоего,
Смугла ли, розова вещь, лестных
Достойна слов больше всего?»

Я устрашителю ответил,
Подвох почуяв: «Так как в ней
Изъяна нет, я б не наветил,
Избрав ту вещь, что всех ценней.

Вся целиком она влюбляет
В себя – смотреть долго невмочь,
То как Аврора ослепляет,
То утешает, словно Ночь.

Разъять гармонию анализ
Не в силах, так она стройна,
Interrogator infernalis,
Не строй мне ковы, Сатана!

Тебе отвечу я зеркально,
Раз искушаешь ты меня:
Так чьё дыханье музыкально,
А голос – миррова воня?


XLII

О, что нас ей сказать, душа моя, сегодня,
Найдёшь ли ты теперь высокие слова
Для той, на чьём челе печать лежит Господня,
Для той, что дарит свет, которым ты жива?

Мы скажем: «Пред тобой всё сущее греховно,
Святая, помолись когда-нибудь за нас,
Ты пахнешь Ангелом и плоть твоя духовна,
Мы славим чудный свет твоих пречистых глаз!»

На улице, в толпе, где гам и мельтешенье,
Взывает к страждущим, что жаждут утешенья,
Твой призрак, сотканный из ясного огня:

«Вселенная любви воистину бездонна,
Творите же добро, послушайте меня!»
О, Ангел ласковый, о Муза, о Мадонна!


XLIII

ЖИВОЙ ФАКЕЛ

Всегда передо мной два глаза, что сверкают,
Премудрый Ангел, знать, так намагнитил их,
Что видевшие раз свой взор с ними смыкают,
Как с бриллиантами – искрит в глазах моих.

Они на смертный грех рабов не обрекают,
Но по пути Добра служителей своих
Ведут, а к рабству им мгновенно привыкают –
Ты факелом живым для нас будешь двоих!

Прекрасные Глаза, ваш горний свет мистичен,
Как если б две свечи сияли ясным днём,
Краснеет солнце, но поделать с их огнём

Не может ничего, так свет их фантастичен.
Вы воскресение прославите моё,
Звезды две – не затмит сиянье их ничьё!

XLIV

НЕОБРАТИМОСТЬ

Ангел, славящий жизнь, вам знакомы страданья?
Скорбь, отчаянье, страх, если, стиснув виски,
Проклинаешь весь мир от бессильной тоски,
А гримасы стыда, а ночные рыданья?
Ангел, славящий жизнь, вам знакомы страданья?

Ангел братской любви, вы взывали к отмщенью?
Если, сжав кулаки от жестоких обид
Человек небесам равнодушным грозит,
Отвергая Того, Кто призвал к всепрощенью?
Ангел братской любви, вы взывали к отмщенью?

Ангел добрых надежд,  бывали в больницах,
Где свирепствует смерть, вас бросало в озноб
От испуга, когда света скудного сноп
Восковой желтизной застывает на лицах,
Ангел добрых надежд,  бывали в больницах?

Ангел вечной весны, вас пугали морщины?
Если старость пришлёт эту чёрную весть,
Вам достанет ли сил, чтоб однажды прочесть
В ненаглядных глазах состраданье мужчины?
Ангел вечной весны, вас пугали морщины?

Ангел всех совершенств, целомудренный гений,
Царь Давид захотел, прежде чем умереть,
Рядом с телом твоим свои кости согреть,
Я же, грешный, прошу только кротких молений!
Ангел всех совершенств, целомудренный гений!

XLV

ИСПОВЕДЬ

Один, один лишь раз, о нежная, святая,
Под руку взяли вы меня
(А вспоминаю эту сцену неспроста я,
Детали бережно храня).

Был поздний вечер. Новою медалью
На небе полная луна
Манила близостью обманчивой, но далью
От рук людских удалена.

Парижские коты, покинув подворотни,
Неслышно возле наших ног
Шныряли, словно мы им были приворотни,
Без страха получить пинок.

И что же? Посреди интимности взаимной
Раскрылся в блеклой темноте
(А в глубине души, и этот миг таим мной,
Больно самой ли Доброте?)

Ваш голос, что всегда был инструментом звонким,
Фанфарой радостной, и вдруг,
Болезненным цветком, печальным, станом ломким
Зачем он сделался, мой друг?

Как мерзостный урод, скрываемый в подвале
(Стыд и позор для всей семьи!)
Без содроганья на которого едва ли
Глаза смотреть смогли бы чьи,

Вы простонали: «В этом мире что надёжно?
Как лицемерен эгоист!
Нет бескорыстия, но всё про всё платёжно,
И человек в бесчестьях ист.

Красивой женщиной быть – тяжка работа,
Притом банальная – расчёт
Один холодный танцовщицы. Капли пота,
Что за улыбкою – не в счёт.

А строить на сердцах, как на песке, есть глупость,
Но всё, любовь и красоту
Швырнёт забвение однажды – в бездны мглу пасть
И пасть должно всё в пустоту».

Ночную ту луну я часто вспоминаю,
А вместе с нею в тишине
Ваш шёпот – почему, я знаю и не знаю,
Дщерь, исповедалась ты мне.

XLVI

ДУХОВНЫЙ РАССВЕТ

Когда к распутникам рассвет бледно-багровый
В окно заглядывает после только что
Принятой дозы Идеала злого, то
В животном сонном Ангел полнокровый

Вдруг просыпается. Небес духовных синь
Для человека словно бездну разверзает,
Который всё ещё в мечтах своих дерзает,
Так ты – Богиня, больше нет других богинь!

Мне, обессилевшему после оргий мрачных,
Ты вновь мерещишься в дымах полупрозрачных,
Взором расширенным я вижу призрак твой.

Пламя свечей при свете солнца чёрным стало.
Подобна Солнцу ты. Тушить время настало
Свечу ненужную, но я ещё живой!

XLVI   

ВЕЧЕРНЯЯ ГАРМОНИЯ


Настал блаженный час, под гул богослуженья
Торжественно зажглись тяжёлые цветы,
Их запахи во тьме со звонами слиты,
Меланхоличный вальс и томное круженье.

Торжественно зажглись кадильницы цветы,
И скрипки нежный стон дрожит в изнеможенье,
Меланхоличный вальс и томное круженье,
Алеют берега лазурной высоты.

И скрипки нежный стон дрожит в изнеможенье,
А в робком сердце страх бездонной пустоты,
Алеют берега лазурной высоты,
Закатные лучи застыли без движенья.

А в робком сердце страх бездонной пустоты,
В зеркальной глубине воскресли отраженья,
Закатные лучи застыли без движенья…
Как дароносица, во мне мерцаешь ты!


Настал блаженный час, когда все панкадила,
Торжественно зажглись, со звонами дрожа,
За звуками дымы во тьме плывут, кружа,
Печально-томные – воня слух усладила.

Торжественно зажглись, под благовест дрожа,
Под скрипки скорбный вздох, под слёзы крокодила…
Печально-томные – воня слух усладила!
А золото зари уже изъела ржа.

Под скрипки скорбный вздох, под слёзы крокодила
Кончалась сама жизнь – у поля есть межа,
А золото зари уже изъела ржа…
Как плаха рдел закат, и в сердце жуть входила.

Кончалась сама жизнь –  у поля есть межа,
И завтрашняя казнь мне спину холодила.
Как плаха рдел закат, а в сердце жуть входила…
Сосуд святых даров во мне ты, госпожа!

XLVIII.

ФЛАКОН

Настолько едкие есть запахи, что входят
Хоть в горное стекло – как поры там находят?
Открыв русский сундук, старинный тёмный ларь –
Ишь, как визглив замок – сработан тоже встарь!

А может быть и  шкаф, стоящий одиноко,
Что дверцею поёт, где живо паук иноко,
Находишь вдруг флакон забытый от духов,
А в нём крыла простёр… – Ты кто? – Князь воздухов!

Множество дум, не хризалиды в паутине –
Живые куколки, а в них – благовестыни
Выпрастывают вдруг роскошные криле:
В лазури ал закат… Угли рдеют во мгле…

Воспоминание пьянящее подхватит
Глаза закрывший ум и всё его охватит,
Увы, но лишь затем, чтоб в горы возведя
Столкнуть вдруг с высоты в юдольный мир тебя.

Над пропастью времён, как Лазарь благовонный,
Труп мнимый, на себе рвёт пелена в день звонный,
Иной труп призрачно шевелится – любви,
Поблекшей, горькой и оставленной в крови.

Вот так и я, когда меня забудут люди,
Найдусь – не говори: Бодлера не люблю-де! –
На пыльной полке, как заброшенный флакон,
Порочный, грязный и… надтреснут уже он.

Да стану я тебе, поветрие чумное,
Гробницею твоей, могущество земное,
Яд святых Ангелов, расплавленный свинец,
О, сердца моего начало и конец!

XLIХ

ЯД

Вино преобразить способно и лачугу
В сияющий дворец,
Какой воздвиг портал иллюзии творец!
И делает пьянчугу
Художником: в портале злато и багрец.

Позволяет объять необъятное опий,
Расширяет простор,
Углубляет мгновенье, взрывает затор
Для любой из утопий,
Даже если она – мрачный бред, чёрный вздор.

Но всё это – ничто по сравнению с ядом
Глаз зелёных твоих,
Двух зеркальных озёр отражений моих,
Он присущ лишь наядам,
Держат для утоления похоти их.

Но всё это ничто по сравнению с страшным
Чудом острой слюны,
Чьё забвенье душа без сознанья вины
Пьёт глотком ошарашным,
Погружаясь в свой ад… Вот чем люди больны!


L

ОСЕННЕЕ НЕБО

Словно сизою дымкой подёрнут твой взор.
Серый он, голубой или цвета озёр?
То задумчиво-нежный, то боли не без
Ослепляющий солнцем осенних небес.

Ты подобна тем дням, что теплы и влажны,
В колдовство чьё сердца, плача, погружены,
Незнакомою болью разбужен тогда
Сонный разум – поделаешь что с ним? –  Года…

Горизонтам осенним подобны – молчи! –
Глаза два, солнца чьи не щедры на лучи,
Но зато как сияет – ведь в тучах глаза ж! –
Озарённый вдруг ими промокший пейзаж!

О, опасная женщина, осень пройдёт,
Снег в глазах твоих взгляд мой однажды найдёт.
Так подарит ли мне чёрно-белая даль
Наслажденье острее, чем лёд и чем сталь?

LI

КОТ

В моём мозгу себе гуляет
В апартаментах как своих
Прекрасный кот. Не утомляет,
Однако, дружба нас двоих!

Мяуча тихо, нежно, скромно
Меж тем способен чудеса
Творить он голосом, укромно
Свернувшись – ты моя краса!

Преливается жемчужно
Во мне мурлыканье его,
И сам я встать уже хочу ж, но
Согнать как друга моего

С тёплого места? Лечит боли
Любые кот мой, от хандры
Вмиг избавляет. Фраз не боле
Одной: «Ах, будьте так добры…»

И та без слов. Не арфы звуки
В сердце вибрируют моём,
А гимны дивного мяуки –
Не скучно, право, нам вдвоём!

От шерстки котика всегдажды
Такой исходит запах, что
Аж надушился я однажды,
Чтоб приласкать его, а то…

Люблю смотреть в глаза кошачьи,
Какой-то в них как бы магнит,
В глаза б ещё моя душа чьи
Гляделась так? Себя кот снит.

Сна пелена разве не спала?
Дивлюсь, что я проснулся, мня
Две лампы, два живых опала
Во тьме глядящих на меня.

LII

ПРЕКРАСНЫЙ КОРАБЛЬ

О восхитительница томная, позволь я
Твои богатства воспою не исподволья,
Дай описать мне красоту:
С плодами рая ветвь и в листьях, и в цвету!

Когда взметаешь ты подолом пышным воздух,
Подобна кораблю Руфь – перевёл Вооз дух –
Попутным ветром он влеком
По мерной глади волн при парусе каком?

Столпом шею твою, а плечи – кругляками
Назвал бы я, на них – головка с «да!» кивками.
Торжественно-победный вид
И дочь мне и жена имеет. Вздох завид!

О восхитительница томная, позволь я
Твои богатства воспою не исподволья,
Дай описать мне красоту:
С плодами рая ветвь и в листьях, и в цвету!

А горло твоё, длясь, Руфь, аж перерастает
В монисто всё из солнц и молний в нём хватает!
Работы редкостной  щиты
Сверкают – в них грозна как войско ещё ты!

Бутон твоих волос вооружён шипами,
Секретов полный ларь с вещиц всяких купами,
И тучных яств, и тонких вин,
Что сердце веселят, и разных обновин!

О восхитительница томная, позволь я
Твои богатства воспою неисподволья,
Дай описать мне красоту:
С плодами рая ветвь и в листьях, и в цвету!

А бёдра твои под подолом, что колышим,
Желанья будят, зов чей к старости не слышим,
Ворожеи как две они
Мешают варево, под варевом – огни!

А руки твои, чьи развились мышцы рано –
Змеи две, что сплелись ради той соли грана,
Созданные, чтоб привлекать,
В сердце впечатывать и стоны извлекать!

О восхитительница томная, позволь я
Твои богатства воспою не исподволья,
Дай описать мне красоту:
С плодами рая ветвь и в листьях, и в цвету!

LIII

ПРИГЛАШЕНИЕ К ПУТЕШЕСТВИЮ

О сестра, давай
Улетим в тот край,
Где бесконечно блаженство,
Край волшебных грёз,
Где не будет слёз,
Где всё, как ты, совершенство!
Солнца влажный блеск
И каналов плеск
И чёрный плен глаз коварных
Оплели мой ум
Обаяньем дум,
Таинственных и лучезарных!

Край, где царит чистота,
Мир, свет и красота!

Там пышный покров
Из пёстрых ковров
Наши украсит покои,
Там всюду цветы
Неземной красоты
Расставлены нежной рукою,
Там роскошь зал,
Глубина зеркал,
Прелесть, лоск и сиянье,
Там в светлой тиши
Все тайны души
В едином пребудут слиянье!

Край, где царит чистота,
Мир, свет и красота!

Хочешь, корабли,
Что в гавань зашли
Из дальних стран, без промедленья
Выполнят сейчас
Любой твой приказ
И ждут твоего повеленья!
А вокруг закат,
Золотой каскад,
Весь в гиацинтовых отсветах,
Город затопил,
Который застыл
В очах твоих, лаской согретых,

Край, где царит чистота,
Мир, свет и красота!

LIV

НЕПОПРАВИМОЕ

Угрызенье нас гложет всю жизнь, ни на день
Соком нашим питаться не переставая,
Паразит оно совести. Только задень
Ту струну, вновь вопьётся враг не уставая.
Угрызенье нас гложет всю жизнь, каждый день.

В алкоголе каком (нет от муки лекарства!)
Утопить, заглушить каким пойлом его?
Куртизанке подобен, гурманке коварства,
Муравья терпеливее враг самого!
Он шевелится в нас. Нет от муки лекарства.

О колдунья прекрасная, знаешь – скажи,
Если знаешь, душе, что не ждёт никакого
Избавленья – пронзили мне тело ножи,
Проломила железная череп подкова –
О колдунья прекрасная, знаешь – скажи

Умирающему – стережёт волк, а ворон
Уже кружит над ним, как над павшим в бою,
Тело чьё без могилы, как если б был вор он,
Словно падаль, сгниёт – яви волю твою
Умирающему – уже каркает ворон.

Есть ли в небе свинцовом хотя бы просвет?
Луч надежды пробьётся ль сквозь серые тучи
Пусть не солнца – звезды хоть? Каков твой ответ?
Если «нет», то надежду скорей улетучи,
Есть ли в небе свинцовом хотя бы просвет?

Той надежды, чей луч виден в окнах приюта,
Больше нет, но она умерла навсегда.
Ни тебе очага, ни еды, ни уюта,
Ни постели… Неужто ответишь ты: «Да»?
Той надежде, чей свет виден в окнах Приюта?

Дорогая колдунья, я приговорён?
Приговор окончателен? Ждать ли прощенье?
Наконечник стрелы ядовит, изощрён
Угрызенья – как горько к себе отвращенье!
Дорогая колдунья, я приговорён?

Непоправимое – грызун с зубастой пастью,
И жалкий монумент души изгложен им,
Но обращается оно другой напастью –
Подрыл стену термит… Как быть со злом двойным?
Непоправимое – грызун с зубастой пастью…

Я вижу иногда (мир – балаган банальный)
Под грямь оркестра зажигают как зарю
И освещает вдруг свод неба инфернальный
Добрая фея… Вот что я, мечтая, зрю,
Хоть этот дольний мир – лишь балаган банальный.

LV

РАЗГОВОР

Вы – небо осени, закатное светило.
Увы, моей тоски приливная волна
Опять нахлынула и горький привкус ила
Я снова ощутил у губ моих, сполна.

Зачем моей груди коснулись вы несмело?
О, друг мой ласковый, нет сердца там, поверь.
Оно досталось той, которая посмела
Предать его зверью, сама – жестокий зверь.

Оно теперь – дворец, который пьяным сбродом
Глумливо осквернён – там кровь, там грязь, там боль…
А ваши волосы душистым пахнут мёдом…

О, красота, в глаза взглянуть тебе – позволь!
Хочу, чтобы они, сверкнув, испепелили
Всё то немногое, что звери пощадили.

LVI

ОСЕННЯЯ ПЕСНЬ
I
Мы погружаемся во мрак, туман и холод.
Прощай, тепло! Пора зиме вступить в права.
Со стуком траурным: «Ты болен и немолод», –
На мостовую тяжко падают дрова.

Ещё короче стал недлинный день солярный.
Радости мало  в помрачении таком.
Увидь, сердце, теперь ледовый ад полярный,
Где ты не солнце, а замёрзший алый ком.

Как на душе моей от этих звуков скверно!
Боже, там что, сооружают эшафот?
Уставший разум мой хандра таранит мерно,
Похоже, что стена обрушится вот-вот.

И кажется мне, что сколачивают где-то
В великой спешке гроб. Вопрос только – кому?
Ну вот и холода. Скончалось бабье лето.
Мой погребальный марш, выходит, по нему.

II

Ни спальня, ни камин, ни ваша ко мне нежность,
Ни даже длинных глаз зеленоватый цвет
Сегодня заменить не смогут мне безбрежность
Моря закатного, где стынет солнца свет.

Любите же меня, пусть хоть как мать ребёнка
Неблагодарного и злого, как сестра
И как любовница – умело, умно, тонко…
Последняя любовь бывает так остра!

Могила ждёт. Хочу к вашим ногам склониться
И на колени лоб усталый положить,
Хочу без слов опять в любви к вам объясниться.
Вы – поздний летний луч… О, как я хочу жить!

LVI 

ОДНОЙ МАДОННЕ

Ex voto в испанском духе.

Я возведу тебе, Мадонна, танцовщица,
Подземный замок – вот роскошная вещица!
И высеку в тиши изгнанья моего,
Где только ты да я, а больше никого,
Нишу лазурную, как небо, золотую,
Как солнце, где тебя поставлю, как святую,
Из своего стиха, ажурен чей металл,
Которым обрамлён роскошных рифм кристалл,
Я сделаю тебе огромную Корону,
Мадонна смертная (что, узнан Царь по трону?),
Из Ревности моей я Мантию тебе
Сошью тяжёлую – ух, ничего себе! –
Подбитую моим свирепым Подозреньем,
Чтоб прелести твои под ней не видеть зреньем,
Но перлы слёз одних, а их лишь очи зрят,
Усеют там и здесь пусть пышный твой наряд,
Которого нежны   приливы и отливы,
Как океана поцелуй, неторопливы.
А из Почтения к тебе два башмачка,
Две хрупких туфельки, два лёгких каблучка,
Что ножку узкую пленят, тебе стачаю,
Но разве я тюрьмой их тесной огорчаю?
Хотя мои стихи весьма изощрены,
Как мне изобразить подножье из Луны?
А Змея, что язвит мне чресла, под пятою
Я помещу твой, каблук чей с остротою,
Чтоб попирала ты чудовище сие
И в голову врага вонзалось острие!
А Думы о тебе, как сонм свечей алтарных,
Царица девственниц, в наплывах аж янтарных,
Взирают на тебя очами в полумгле
Мерцающие… Звёзд свет виден на земле!
Достоинства твои меня лишь восхищают.
Пусть мирра, ладан, олидан, бензой вещают,
Вершина снежная, о том, как ты чиста,
О беспорочная, святая красота!
Была бы неполна Марии роль, однако,
А варвар в страсти я, люблю, и то инако,
Коль из семи Грехов, что смертными слывут,
Палач, но совестливый, чем и пресловут,
Не выкую Ножей седьмицу – вот рисковый
Жонглёра номер: Меч летит не пустяковый! –
И в сердце бьющееся их твоё всажу.
Вот как, дикарь, люблю я кича госпожу!

LVIII

ПЕСНЬ ПОСЛЕ ПОЛУДНЯ

Хотя тебе хмурые брови,
Ведьма, вид грозный придают,
При мне их больше не суровь и
Твои глаза два «да!» поют.

Моя свободная подруга,
Я так хочу тебя познать,
Жрец божество как и супруга
С тобой все радости узнать.

Запах степи, только и леса
В твоих мне слышен волосах,
Я разве не туда полез, а?
Какие есть цветы в лесах!

Субстанции, что опьяняют
Самые сильные, твоей
Истомы мне не заменяют –
С колдуньей счастлив я своей!

Как сладострастны твои бёдра,
А как призывна грудь твоя,
В пустыне жаркой будет вёдро,
В лесу – грибы, гляжу-ка я!

Подушки ложа удивляешь
Своей стыдливостью ты вновь,
А в поцелуй ты добавляешь
Укус – острее с ним любовь!

Твой стон мне душу раздирает,
Иль это смех? И в этот миг
В тебе всё как бы обмирает…
Сквозь лес шёл путник напрямик.

На твой алтарь я полагаю,
Уже и сам едва дыша,
Всё, чем как муж располагаю,
Свети луною мне, душа!

Одни с тобой мы в целом мире,
Ах, как ты девица, красна!
В моей завьюженной Сибири
Настала дружная весна!

LVIХ.

СИЗИНА

Вообразите-ка в открытом экипаже
Диану – волосы и ленты на ветру,
По лесу мчащуюся, городу ль, при паже,
Не видящей мужчин – «Пошёл!» какой там «Тпру!» –

Расшаркиваний. Но и Теруань она же,
Зовущая не Русь пока что к топору,
А нашу Францию – узнали в персонаже
Кого? Давайте дам я всех переберу!

Это Сизина! Но в воительнице нежной
К народной бедноте холодности нет снежной,
Ни к побеждённым, коль оружие сложить

Хватило мудрости им. Сердце у бунтарки
Не принимающей от богачей подарки,
Исполнено любви к тем, кто достоин жить.

LХI
ДАМЕ КРЕОЛКЕ

В благовонной, обласканной солнцем стране
Видел женщину я под багряною сенью
Незнакомых деревьев и пальм сонной ленью.
Красота той креолки запомнилась мне.

Кожи бледная смуглость. Подходит вдвойне
Благородство манер шагов плавных степенью,
Что походку подобною делают пенью,
Лик приветлив и тих, взгляд уверен вполне.

Когда бы вы, мадам, однажды побывали
В стране прославленной на Сены берегах
Или Луары, устоять смогли б едва ли

Сердца поэтов перед вами, что в долгах
Перед красавицей такой бы не остались,
И все сонеты их одной бы вам достались!

LХI

MOESTA ET ERRABUNDA

Скажи, твоя душа летит ли прочь, Агата,
От океана чёрного огромной
Столицы за пределы небоската
В лазурь слепительную девственности скромной,
Скажи, твоя душа летит ли прочь, Агата?

Как утешает нас на берегу шум моря!
Кто наделил его сном раковины гулкой,
Поющей, завыванью ветра вторя,
Песнь утомлённым дальнею прогулкой?
Как утешает нас на берегу шум моря!

Неси нас вдаль, вагон, прими нас, борт фрегата!
Прочь, прочь! Из слёз людских и пыли здесь и слякоть.
Не правда ли порой, печальная Агата,
И ты не сдерживаешься, чтоб не заплакать?
Неси нас вдаль, вагон, прими нас, борт фрегата!

Ах, как вы далеки, брега земного рая!
Где он, зелёный парк, в котором наше детство
Прошло? Там целовались мы, играя…
Где  позабытые проказы малолетства?
Ах, как вы далеки, брега земного рая!

Эдем невинных ласк, подаренных украдкой,
Где он теперь, ужель за Индией-Китаем?
И крики плача о поре блаженства краткой
Уместны ли? Зачем о ней мы причитаем?
Где рай невинных ласк, подаренных украдкой?

LХII

ВИДЕНЬ

Ангел со взором, так смотрящим
И столько много говорящим,
Скользну к тебе как тень, как змей
Бесшумно – восперечь, посмей!

Я подарю реке валун и
Лоски холодные, как луны.
Прикосновения змеи
Уста почувствуют твои.

Когда рассвет в окне забрезжит
И кончится серпом обрез жит,
Место холодное весь день

Оставлю я, и кто за нежность,
А я за вьюжность губ и снежность
Любим со страхом, как видень.

LХIII

ОСЕННИЙ СОНЕТ

Я читаю в глазах, ясных, словно кристалл:
«Чем тебя, мой возлюбленный, я так пленила?»
Помолчи, я свиреп, аллигатор как Нила,
Но тебя, древний зверь, пожирать я не стал,

И от зла крокодил даже нильский устал…
Боль букв огненных чёрной легенды сменило
Счастье смерти. А смерть меж тем не временила
И торжественный миг содроганья настал.

Смерти вновь предадимся. В укромной засаде
Напрягает Амур лук – творю чудеса-де,
Древний чей арсенал хорошо мне знаком:

Ужас, кровь и безумие. С острова Крита
Минотавр я, но ты маргаритки цветком,
Бледным солнцем осенним будь мне, Маргарита!

LХIV

ПЕЧАЛИ ЛУНЫ

Этой ночью Луна была более томной.
Одалиска на дымчатом ситце своём
Словно бы воздыхала: «Любуется кто мной?»,
Нежа пышную грудь, как с собою вдвоём.

Не паломницы одр в святой город бездомной
У роскошной красавицы – ложе внаём
Не сдаётся! – убогой и пустокатомной,
Но в печалях Луны мы свои узнаём.

Иногда в этот мир из заоблачной выси
Уроняет слезу она. Остановись и
Полюбуйся, поэт, враг спокойного сна,

На мерцанье ночное живого опала,
На красу, что в ладонь твою прямо упала,
И от Солнца скрой в сердце на все времена.

LХV

КОШКИ

Любовник пламенный, суровый ли учёный
В их лучшие года равно любят котов –
Согреть своим теплом всегда зимой готов
Могучий нежный зверь, что телом как точёный.

Лоснятся чресла их, искрятся их крестцы,
Хотя обманчив сон у хитрецов зевотных.
Эреб бы их запряг как траурных животных,
Когда бы под ярмо склонились гордецы.

Мечтатели, они порой напоминают
Гигантских сфинксов, что движения не знают
В тех одиночествах, бессчётны чьи века…

Кошачьи два зрачка, как дротики в бойницах.
Крупицы золота, как тонкого песка
Мерцают звёздно в их таинственных зеницах.

LХVI

СОВЫ

На чёрных островах свой кров
Совы недвижные находят,
Что на божеств чужих походят,
Усевшись в ряд – как глаз багров! –

И, хищники, ждут вечеров.
Ну вот и сумерки приходят.
Лучи последние нисходят…
Сове ночной нужен покров.

Мудрости учит эта птица
И человека, суетиться
Привыкшего, словно та мышь.

Ему движенье не простится.
А что, сове разве поститься?
На месте не сидит он. Ишь!

LХVII

ТРУБКА

Я – трубка автора стихов.
Взгляните-ка на мою мину –
Напомнить чёрта не примину,
Виновника людских грехов!

А кто из нас без тех сплохов?
Хвала карманному камину,
И в нём – зелёному кармину!
Сказано не для ослухов.

С хозяином я не скучаю –
В дымах, как в гамаке, качаю,
А он пыхтит мною весь день.

Я не лишаю его воли,
Зато души врачую боли –
Горит во мне не дребедень!

LХVIII

МУЗЫКА

Музыка часто шуму волн сродни.
К звезде я бледной
Под небом пасмурным плыву иль в нём огни?
Стезёй бесследной.

Полными лёгкими вздыхает грудь моя,
Как парус, ветер.
По гребням шумных волн легко скользит ладья.
Как ясен вечер!

Я чувствую в себе все скрипы судна, и
Как парус слышу,
Вновь с ветром споря, распростёр крыла свои,
Валы колышу.

В другой же раз недвижна гладь воды.
Эй, жди беды!

LХIХ

МОГИЛА

Когда однажды, мой вы книжник,
Христианин из лучших чувств,
Поскольку он – добра подвижник,
А вы – поборник злых искусств,

В час волка, когда даже звёзды
Ресницы сонные сомкнут,
Зароет труп ваш, так как грозды
Стопы Мессии не сомнут,

В месте негожем, как скотину,
Паук соткёт где паутину,
Змея найдёт себе где кров,

Могила ваша местом оргий
Станет, не рухнет коль Георгий
С коня, о мой поэт пиров!

LХХ

ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ГРАВЮРА

Причудливый фантом одну для туалета
Избрал лишь вещь – на лбу корона у скелета
Гротескная – таков их лидер-чемпион!
Без шпор и без кнута загнал конягу он
Хлорозно-бледного – цвет апокалиптичен,
Хрип вспененных ноздрей его эпилептичен.
В руке скелета меч пылающий – карать
Народы без числа! Пришедший мир попрать,
Куда глядят глаза, или, то бишь – глазницы
Он скачет – вот портрет противника Денницы!
Вокруг него везде, куда ни кинешь взор,
Вокруг него везде, куда ни кинешь взор,
Сплошное кладбище – по самый кругозор!
Всё человечество лежит на том погосте.
Содома князь верхом на долларе к нам в гости!

LХХI

ВЕСЁЛЫЙ МЕРТВЕЦ

В почве, полной улиток, я вырыл бы сам
Себе яму вдали от сует мирских гула,
Где бы спал, не ведя счёт ни дням, ни часам,
Мой скелет, как в воде океанской акула!

К судным я подошёл бы без страха весам,
Пред Судьёй я предстал бы без пёсьего скула.
Папа Римский ещё не привык к чудесам?
Ишь, на точную рифму глядит кососкуло!

Червь, безухий, безглазый философ, вот я!
Заползай в череп мой, вся добыча – твоя!
Завещаний я и монументов враг. Право,

Лучше б стая склевала мой труп воронья!
Что душе моей вечной над телом расправа?
Я ли плоть без души? Я ли гниль из гнилья?

LХХII

БОЧКА НЕНАВИСТИ

Людская ненависть есть бочка Данаид.
Слепая Месть её напрасно наполняет
В Аиде сумрачном – безжалостен Аид
К тем, заповедь Христа кто в гневе отменяет.

Дыру незримую она в себе таит,
И тот, кто ближнему вины не извиняет,
Тому, как дочерям Даная, предстоит
Ту бочку наполнять – пусть на себя пеняет!

Людская ненависть – пьянчуга в кабаке:
«Налей мне кальвадос, трактирщик, а не сидра!»,
Да только множится главами пьянства гидра.

Но алкоголик хоть уснуть, стакан в руке,
Способен, голову склонив на стол таверны,
А Ненависть же – нет. Плоды у Мести – скверны.

LХХIII.

РАЗБИТЫЙ КОЛОКОЛ

Приятно в зимний день возле огня сидеть
И под треск дров внимать чреде воспоминаний,
Да ветра слушать гул, на пламена глядеть,
Не замечать пурги то плача, то стенаний…

Только гортань благословенна и твоя,
О, старый колокол, за то что в день морозный
Ты, верный часовой, шлёшь в теплоту жилья
Повсюду слышимый твой клич религиозный.

А вот моя душа расколота, увы.
Все звуки, что она в ночь издаёт, мертвы.
Дойдёт ли до тебя моё стихотворенье,

Хрипу подобное лежащего в крови
Под грудой мёртвых тел? А без твоей любви
Бессмысленно моё предсмертное боренье.

LХХIV

СПЛИН

Плювиоз, обозлённый на весь этот город,
Изливает из урн хлябь сквозь траурный мрак.
Только высунешь нос, сразу дует за ворот.
В эту пору гуляет лишь сам себе враг.

Отощавший мой кот – нос до крови распорот –
Не найдя молока, нервно чешет свой фрак.
Перекошен гримасой брезгливой его рот:
«Не великий поэт ты, а старый дурак!»

Завывает в трубе, а сырое полено
Вторит сиплым часам: «Ах, воды по колено!»
В карт колоде, пропахших и этим, и тем

(Роковое наследство гадалки столетней!)
Дама пик и червовый валет грязной сплетней
Живо увлечены на одну из тех тем.

LХХIV

СПЛИН

Столько помню я, словно мне тысяча лет.
Старый шкаф, где чего только нет: счёт, билет,
Да стихи, да повестка судебных инстанций,
Чей-то локон вокруг пачки старых квитанций
Меньше знают секретов, чем грустный мой мозг,
Пирамида и шахта в нём – жар, а промозг! –
Больше где мертвецов, в братском чем погребенье.
Ещё лунный погост я – отбросьте робенье! –
Угрызенья, как черви в моих мертвецов
Там впиваются. Дом я ещё без жильцов.
Будуар старый,  в вазах чьих высохли розы,
Кипа мод прошлых лет. У вещей есть некроз и
Рассыпанье на части. Пастели Буше
Где на стенах поблекли, аж скрёбно в душе.
Что сравниться хандрой со хромой чередою
Снежных лет и времён бесконечной грядою?
Дочь ленивая нелюбопытства –  тоска
Разевает свой рот, стало быть, для зевка,
Что весь мир поглотил бы, не свет там, но тьма нам.
Я гранит, окружённый холодным туманом
В глубине Ефиопской пустыни, она
Иронично «Сахарой» ещё названа,
Старый сфинкс, о котором никто и не помнит,
Не попавший на карту – нужды ему в том нет,
Нелюдимый чей нрав оглашает одни
Пеньем каменным долгих закатов огни.

LХХVI

СПЛИН

Король я той страны, чьё имя – Альбион,
Богат, да очень слаб, хоть юн летами он,
Скучающий монарх, от челяди уставший,
Что стар уже душой, великим же не ставший;
Ни ястреб на плече, принёс который дичь,
Ни шаловливый пёс, ни даже смелый спич
Придворного шута не радуют больного
Тоской таинственной, и средства нет иного,
Способного царя хоть чем-нибудь развлечь,
Ни женщины – а им с монархом лишь бы лечь! –
Разжечь не могут страсть бесстыдством туалета
В душе холодного к  потугам их скелета.
Алхимик, золото добывший из свинца,
Не смог изгнать порок из дряхлого юнца,
И даже римская, тепла что, ванна с кровью
(А слили в неё кровь, понятно, не коровью!)
Согреть не в силах труп, в чьих жилах навсегда
Течёт летейская зелёная вода.

LХХVII

СПЛИН

Когда низкое небо, как столб атмосферный,
Тяжко давит на мозг, словно качкой морской,
Так что после бессонницы утра свет серный
Ещё хуже чем мрак, где ты шарил рукой,

Когда робкой Надежды взлёт неимоверный
Потолок подземелья, где больше мирской
Не должно быть надежды, её путь неверный
Преграждает как нетопырю, и в такой

День промозглый, когда утра сумрак пещерный
Проливает опять неизбывной рекой
Хлябь, а прутья дождя не как дом эфемерный
Паука, что в мозгу интересно – какой

Жертвы ждёт? –   вдруг набат, словно вопль боговерный
Раздаётся бродяг, что с сумой да клюкой
Прошли жизненный путь, так что рай достоверный
Уже виден им – близок желанный покой!

Тогда мне катафалки чредою безмерной
Начинают мерещиться, нет никакой
Уж надежды, сам Ужас вонзает – хруст скверный –
Чёрный стяг свой в мой череп, склонённый Тоской.

LХХVIII

НАВАЖДЕНИЕ

Великие леса страшны мне, как соборы –
Ревут, словно орган, а в храмах наших тел
Полости чёрные, где воздухозаборы,
Дрожаньям вторят их, коль храм не опустел.

Как жуток океан! В нём слышат волноборы
Смех, но сквозь слёзы тех, кто победить хотел,
Да сам крах потерпел, и всё же – час на сборы
И в путь! На парусах вновь Ангел полетел!

Как я тебя люблю, когда ты, Ночь, беззвёздна
И в небе – ни огня, умолкни, высота!
Лишь чернота, лишь пустота, лишь нагота…

Но даже этот мрак, что знать всегда не поздно,
Лишь полог, а за ним – существ ушедших зал,
Любимых полных глаз, а я… Я всё сказал!

LХХIХ

ВКУС К НЕБЫТИЮ

Разум мой, не влюблён что в Мятеж, как тогда?
Вот Надежда, твой всадник, напрасно вонзает
Свои шпоры в бока твои – уж не дерзает
Конь скакать, не случилась бы хуже беда.

Сном животным забудься, душа, навсегда.

Вкуса нет ни к любви, что так пылко лобзает,
Ни к дискуссии. Траурный марш, господа.
Мародёр старый, ну, успокоился, да?
Что за спор, если бездна свой зев разверзает.

И весна от мороза в снегу промерзает.

Вот и дожил до страшного грешник суда.
Тело больше на ощупь ум не осязает.
Шар земной из-под ног моих вдруг ускользает,
Удаляясь… Душа – это пар и вода…

Кто лавиной влеком, став кристалликом льда?

LХХIХ

АЛХИМИЯ СТРАДАНЬЯ

Природа, для одних ты – дар,
Родная нива созиданья,
А для других – юдоль страданья,
Где реет ужас Божьих кар.

Гермес, гонимый тайный бог,
Я перенял твоё ученье,
Но как Мидаса на мученье
Слугу ты верного обрёк.

Как прорву золота, в мечтаньях
Зрю всюду смерть. Угрюмый маг,
Из туч я строю саркофаг

Иль узнаю в их очертаньях
Любезный труп, а в бездне звёзд
Вселенский мнится мне погост.

 
LХХХI

СИМПАТИЧЕСКИЙ УЖАС

На небе зыбком, небе странном,
Подобном всей твоей судьбе
Какие в сне пустопространном
Мечты пригрезились тебе,

Ветреник? О плоде возбранном
Или о с Ангелом борьбе? –
Я не Овидий в иностранном
Аду и жалкий сам себе!

В небо, как в реку с берегами
Гордыня смотрится моя.
Я не уехал в те края,

Где б не было проблем с деньгами,
А неба алая заря
Есть Ад, любимый мной не зря!

LХХХII

МОЛИТВА ЯЗЫЧНИКА

Кинемо- будет и ауди-,
Кожа, как бархат, нежна,
Там же, где промежножна…
Diva, supplicem exaudi!

Раз лишь всего заплати
И… Спи со мною, богиня!
Ты ли мужчины врагиня?
Нет, но жена во плоти!

Сколько в тебе сладострастья!
Вечно с тобой буду красть я
Из своих чресел вино!

Вновь стон в пьянящем соске нов…
Адских век секс-манекенов
Мною предсказан давно!

LХХХIII

КРЫШКА

Кем бы ты ни был, поднебесной житель сферы,
И под каким бы солнцем ты ни жил,
Богач ли, нищий, со Христом бы ты дружил
Или же в свите Афродиты был Киферы,

Святые подвиги творил или аферы,
Бродяга, мещанин, пришлец ли, старожил,
Я также о тебе сонет этот сложил,
Взгляни на небосвод – тьмам звёздным нет циферы!

Что, трепет на душе? Двух зорь есть Люцифер и
Вечерний уж давно глаза свои смежил,
А утренний взошёл и… всех заворожил!
А ты что думал, два Вадима – Агасферы?

Мы – андрогины, а не геи-секстрансферы.
Сравненья с крышкой небосвод не заслужил!

LХХХIV

ПОЛНОЧНЫЙ ЭКЗАМЕН

Часы пробили полночь. Чем
Тобой заполнен день минувший,
Скажи, в день завтрашний шагнувший,
Тоже вопрос ещё – зачем?

Да, день тяжёлый понедельник,
К тому ж тринадцатое. Ты,
О сын суетной суеты,
Предался ереси, бездельник.

Об Иисусе ты съязвил:
«Вот Бог, всех больше несомненный!»,
Чтоб паразита Крез надменный
Вновь завтра видеть изъявил.

Понравиться чтоб модной дуре,
В которой бесов легион,
Ей льстил ты как Пигмалион
Бездушной мраморной скульптуре.

Палач сервильный, огорчил
Ту, кого зря все презирают
И сплетней грязною марают,
А перед Глупостью – словчил.

День прожил материалистом
И своего искал, как все.
Теперь в стыде ты, не в красе…
Зато каким стал моралистом!

И, наконец, чтоб потопить
Своё похмелье в алкоголе,
Жрец слова, лира чья – в Глаголе,
Ты прожил день, чтоб есть да пить.

Зачем же? Нет, увы, ответа.
Так допивай скорей стакан
И дуй на лампу, старикан,
Во тьме чтоб спрятаться от света!

LХХХV

ГРУСТНЫЙ МАДРИГАЛ

Зачем мне, чтоб была ты умной?
Красивой будь и грустной. Слёз
В очах сверканье громошумной
С молнией в небе наобумной
Грозе подобно, свежесть роз!

Тебя люблю я, когда радость
Сходит с чела твоего вдруг,
Печали украшают младость,
Что, вспомнилась подонков гадость?
Жизнь состоит из них, мой друг.

Люблю, когда из глаз исхлынет
Влага солёная как кровь.
Одна рука прядь с глаз откинет,
Другая… Злобы злей молвы нет,
И я с тобою хмурю бровь.

Какое чистое блаженство,
И как его мне не воспеть?
Смотреть, как плачет совершенство.
Душа болит? Надо терпеть.

Я знаю, отчего ты плачешь.
Искоренённое любви
Растенье как от взора спрячешь?
И ничего-то ты не значишь,
Мужская клятва на крови!

О чём мечтаешь ты, я знаю,
Взгляд отблеск ада твой таит,
Как свой, кошмар твой вспоминаю,
Гриву твою в руке сминаю…
Что, выстрел тот в ушах стоит?

Любить меня будешь со страхом,
Рабыня царственная, ты,
А жизнь прекрасна даже крахом,
И в срок свой все мы станет прахом…
Печальной царь я красоты.

LХХХVI

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Всякий, достойный мужем называться,
Имеет в сердце трон, на троне – змей.
Ты говоришь: «Хочу!», а он: «Не смей!
Муж похотям не должен предаваться».
- Да как же быть, куда от них деваться?
- Видя соблазн, терпение имей.
- Да где же его взять? – найти сумей.
Негоже перед трудностью сдаваться.
- Так что же, над собою издеваться?
- В гробу спиной, горбатый, попрямей,
Либо же как Иаков охромей!
Есть жилу – грех. Грех должен изживаться.
Иначе, можешь в том не сомневаться,
Умрёшь, и дважды. – Деспот, онемей!

LХХХVII

БУНТ

Ангел разгневанный, с небес орлом слетевший
Схватил неверующего за гриву и,
Тряся, в ухо кричит: «Свободы захотевший!
Её превыше долг! Исполни же свои
Обязанности, зверь, от мяса растолстевший!
Я добрый Ангел твой, лукаво не двои
Пути как помыслы, от похоти вспотевший,
Но ближнего люби, а злобы не таи!
Ты думаешь, никто не видел, так кряхтевший,
В какие воспарил воздушные слои
На стратостате ты своём, о вспохотевший
На плоть иную, но слышны нам вопли – чьи?
И что вы думаете плешью заблестевший
Ответил Ангелу? – «Соси, как я, ***!»

LХХХVIII

ДАЛЕКО-ДАЛЕКО ОТСЮДА

Вот то таинственное место,
Где, убранная как невеста,
Всегда спокойная, всегда
Готовая в забвенье жеста
Набить мне трубку – нет труда! –
Теперь мы будем вместе, да?
Из одного с тобой мы теста,
Моя восточная звезда!
А в трубке табачины вместо
То зелье – прочь от него бес-то
Бежит, как в щели кто куда
От света таракан! И мне ста
Лет ещё нет, ты ж – молода…
Слышишь ли, плачет как вода?

LХХХIХ

БЕЗДНА

Паскаль носил в мозгу бездонное жерло –
Всё пропасть, бездна всё: желанье, слово, дело…
И только что опять затылок мне задело,
Повеяв холодом, Безумия крыло.

Забыться и не быть – иного нет удела.
Пространство кончилось и время истекло.
В моём мозгу Господь, разоблачая зло,
Запишет ужасы, которым нет предела.

Я сна теперь страшусь. Он – яма, он – провал.
К какой бы пропасти я взор ни приковал,
К каким бы небесам его я ни возвысил,

Повсюду бездны мрак, и тщетно жажду я
Вкусить бесчувственности от небытия…
Ах, никогда не стать вне Сущностей, вне Чисел!

ХС

ЖАЛОБЫ ИКАРА

Клиенты проституток сыты,
Довольные жизнью и собой…
Сумеешь ли без колбасы ты
Прожить, царь выси голубой?

Благодаря нелживым звёздам
Твоя судьба предрешена.
В коня ли корм? Коню овёс дам…
Манна тебе – разрешена?

Напрасно сердце я вселенной
Мечтал найти и край её,
Если с душой ты умаленной
И требуешь себе своё.

Любовью к Красоте сожжённый,
Не удостоюсь чести я
Дать имя бездне, коль солжённый
Пол у тебя, Мечта моя!

ХСI

СОСРЕДОТОЧЕНИЕ

Ну полно, Боль моя, уймись и будь послушной,
Довольно, отвернись от мерзостей людских.
Уж вечер близится, неся в наш город душный
Забвенье – для одних, заботы – для других.

Опять на гнусный пир, бессовестный и скучный
Пуска рабы Страстей разнузданных своих,
Безумные, бегут толпою малодушной,
О, Боль моя, дай руку мне, уйдём от них

Подальше. Посмотри: в одеждах алых Годы
Склонились над водой с балконов небосвода,
Вот отблеском косым прощального луча

В портале траурном закат померкнул пышно,
И, саван чёрный свой с Востока волоча,
К нам бархатная Ночь спускается неслышно.

ХСII

L'H;AUTONTIMOROUM;NOS

Я ударю тебя, но без гнева
И без ненависти, как мясник,
Из скалы иссёк жезлом родник
Моисей так в степи присноднево.

Напоить чтоб Сахару мою,
Из земли дабы брызнули воды,
Я войду снова в твой нёбный свод и
Понесёт опять ветром ладью

По солёным слезам и рыданья
Дорогие твои опьянят
Моё сердце, в котором звенят
И гудят барабаны страданья.

Я, должно быть, фальшивый аккорд
В первозданной симфонии мира.
Сотворил Моисей же кумира –
Весь Израиль медным змеем был горд!

В рыке хриплом моём он. Стыдится
Яда чёрного сердце, оно –
Ироничное зеркало, но
В него злая мегера глядится.

Сам себе я и рана, и нож,
И щека, и пощёчина, я же
Колесо и на нём плоть моя ж и
Жертва я и палач заодно ж!

Своего кровопийца я сердца,
Мрак ничем его не озарён,
К смеху вечному приговорён –
Чей осклаб на лице сластотерпца?

ХСIII

НЕПОПРАВИМОЕ

I

Идея, Форма, Существо
Низверглись в Стикс, в его трясину,
Где Бог не кинет в грязь и тину
Частицу света своего.

Неосторожный Срафим,
Вкусив бесформенного чары,
Уплыл в бездонные кошмары,
Тоской бездомности томим.

И он в предсмертной матете
Стремится одолеть теченье,
Но всё сильней коловерченье
И вой стремнины в темноте.

Он бьётся в диавольской сет,
Он шарит, весь опутан тиной,
Он ищет свет в норе змеиной,
Он путь пытается найти.

И он уже на край ступил
Той бездны, сыростью смердящей,
Где вечной лестницей сходящей
Идёт без лампы, бе перил.

Где, робкого сводя с ума,
Сверкают чудищ липких зраки,
И лишь они видны во мраке,
И лишь темней за ними тьма.

Корабль, застывший в вечном льду,
Полярным скованный простором,
Забывший где пролив, которым
Пришёл он и попал в беду!

- Метафор много, мысль одна:
То судьбы, коим нет целенья,
И злое дело, нет сомненья,
Умеет делать Сатана.

II
О, светлое в смешенье с мрачным!
Сама в себя глядит душа,
Звездою чёрною дрожа
В колодце истины прозрачном.

Дразнящий факел в адской мгле
Иль сгусток диавольского смеха,
О, наша слава и утеха –
Вы, муки совести во зле!

(Перевод Вильгельма Левика)

ХСIV

ЧАСЫ

О часы! Бог ужасный, скупой, невозможный
Угрожает перстом в них своим: «Не забудь!»
Стрелы боли дрожащие когда-нибудь
Он вонзит в твоё сердце, мой брат беспоможный.

Наслажденье как пар улетит к небесам
И сильфида твоя ускользнёт за кулисы,
Прогрызёт как спартанцу нутро твоё лис и
Остальное поймёшь, ухмыляясь, ты сам.

Триста шестьдесят раз в час секунда нам вторит:
«Не забудь!» насекомое как: «Не Сейчас
Я уже а Давно! Близок смертный твой час!»
Пьёт оно хоботком нашу жизнь – кто с ним спорит?

«Не забудь!» «Esto memor!» - на всех языках
Металлической глоткой нас учит рачитель:
«Время – деньги, запомни! А ты расточитель
Драгоценных монет! Ты не вечен в веках!»

Время – это игрок, что играет, но хитро
И притом без подвоха, по-честному. День
Твой закончился. Близится смертная тень.
Бездна жаждет всегда. Опустела клепсидра.

Близок час, когда Случай ли, Истина ли –
Девственная супруга твоя, что, не так ли? –
Или даже Раскаянье в нашем спектакле
Скажет: «Всё, старый плут, миги жизни прошли!»

ПАРИЖСКИЕ КАРТИНЫ

ХСV

ПЕЙЗАЖ

Чтоб звонче сочетать в стихах созвучий чёты,
Жить ближе к небесам хочу, как звездочёты,
И с колокольнями в соседстве поутру
Внимать их гимнам, разносимым на ветру.
Люблю смотреть, обняв руками подбородок,
На крыши и дворы поверх перегородок,
На трубы, флюгера и на колокола
С мансарды – и поэт у нас не без угла!

Люблю я созерцать, как в ясную погоду
Из труб дымы рекой восходят к небосводу,
То как рождается в лазурной глубине
Вечерняя звезда, а лампы свет – в окне.
Мне любо наблюдать весну и лето, осень…
Не зиму только – где в угрюмом небе просинь?
Закрыв все ставни и портьеры опустив,
Я отдыхаю, в ночь день светлый обратив,
Мечтая о садах, фонтанах, птицах южных
Под звуки музыки из завываний вьюжных
В печной трубе. Ярка идиллия моя.
Зимой я уношусь в далёкие края.
Мне хорошо: мятеж на улице пусть будет,
И он меня от грёз волшебных не пробудит,
Предавшись наяву пленительному сну,
Я волею своей зову в мечты весну,
Из сердца моего я солнце извлекаю
И всё вокруг себя в сиянье облекаю.

ХСVI

СОЛНЦЕ

Слышны ли стоны мне за жалюзи? – Ещё бы!
Секретов не таят парижские трущобы.
Уже в лучах зари предместья и поля…
С воображаемою шпагой – ой-ля-ля! –
Весьма причудливым я занят фехтованьем,
Точнее говоря – рифм редких добываньем:
Отскок, наскок, удар… Вот к давнему стиху
И найден точный чёт – негрех да к негреху!

Приветствую тебя, о, солнце, враг хлороза,
Питается тобой и червь земной, и роза,
Ты прогоняешь тьму, светя на дол с высот,
И полнишь мёдом мозг, словно пчелиный сот,
Ты инвалидов с костылями утешаешь
И настроенье бедолагам повышаешь,
Ты, солнце, урожай в душе моей растишь,
Но сбора день и час когда мне возвестишь?

Ты, как поэт, чьи сны рифмованные вещи,
Облагораживаешь низменные вещи,
Без шумной челяди – не мчат, трубя, гонцы… –
Ты входишь, словно царь, в больницы и дворцы.

ХСVII

РЫЖЕЙ НИЩЕНКЕ

Рыжая девчонка! Хоть
Кое-как прикрыта плоть
На тебе – ах, нищета
Ещё та!

Я и сам совсем худой,
Но тобою, молодой
Я любуюсь, как весна
Ты красна.

Пусть одежда на тебе
Тоже сшита так себе,
Королевы зато в ней
Ты важней.

Модный бы тебе наряд,
При дворе заговорят,
С придыханием дыша:
«Хороша!»

Вместо порванных чулков
Пусть от сглаза пошляков
Бёдра дамский бы кинжал
Украшал.

На плече, спав как-нибудь,
Развязавшись, лямка грудь
Пусть твою вдруг обнажит –
Эльф блажит!

Грубиянов не любя,
Ищущих раздеть тебя,
Пальцам руки скажут: «Прочь!»
Иль «непрочь…»?

Ах как бы тебе пошло
Из стихов мэтра Бэлло
Ожерелье – за мерси
На, носи!

Пусть строй бравых рифмачей,
Соревнуясь, лучше чей
Сложен в честь тебя сонет,
Слышит: «Нет!»

Монсиньору «Нет!» скажи,
И Ронсару откажи.
По тебе придворный паж
Сохнет аж.

В флирте ты умела, а?
Под закон твой Валуа
Не один – так побеждён! –
Подведён.

Между тем ты ищешь свой
Гонорар, товар живой
Предлагая на углу.
Шмыг во мглу!

Что, веснушки на носу,
Ждёшь подарка за пять су?
Где мне взять их? Не вини,
Извини.

Уходи же без прикрас,
Кроме той, что в самый раз
Всем, худа чья нагота,
Красота!

ХСVIII

ЛЕБЕДЬ
 
Виктору Гюго

I
Андромаха! О вас мои мысли. Речушка,
Грустный отблеск, где прошлое отражено…
Вдовья скорбь велика. Вы уже не девчушка.
Симоэнс этот, слёз ваших полный, давно

Породила моя плодовитая память,
Когда пересекал Карусель я. Париж
Изменился так быстро… (Привыкла стопа мять
Там траву, где теперь мостовые). Остришь

Взор и в памяти видишь одни лишь бараки
С грудами капителей, зелёных камней,
Да витрины старьевщиков, чьи брикобраки
Ностальгиею ранят её тем больней.

Там, где раньше зверинец был, утром однажды
В час, когда просыпается люд трудовой,
Видел лебедя я. Изнывая от жажды,
Припадал к грязной луже беглец чуть живой.

Очевидно, он выбрался как-то из клетки,
Но земля его лапам несносна была.
Дверь открыли, должно быть, ему малолетки,
А он взял и решился – была не была!

Белоснежными крыльями бил он по луже,
Вспоминая то озеро, пойман где был:
«Дождь, когда ты прольёшься? Не медли, гром, ну же!»
Миф я вспомнил тогда – я его не забыл! –

Лебедь к небу взывал – я Овидия вспомнил –
Иронично-жестока чья голубизна,
И, должно быть, в конвульсиях озеро то мнил,
Упрекая ли Бога, что лужа грязна?

II
Изменился Париж, но в моей ностальгии
Всё по-прежнему. Новые всюду дворцы,
Что в лесах ещё… Стали предместья другие.
Символично всё в памяти только, дельцы.

Перед Лувром нахлынули воспоминанья.
Я подумал о лебеде, что как шальной,
И смешной и величественный Князь изгнанья.
Назовётся, как я им, однажды он мной.

И о вас, Андромаха, чей муж как герои
Пал в бою от руки Пирра. Это война!
Жена Гектора и ненавистника Трои,
Пред пустою могилой – Гелена жена!

О худой негритянке, больна что чахоткой,
Взор чей ищет напрасно в предсмертном бреду
Пальмы Африки гордой, усталой походкой
Сквозь туман пробираясь – я следом бреду.

О всех тех, потерялся кто и не найдётся
Никогда! Никогда! Всё – места их пусты!
Слёз хлебнул кто и те, кому боль пить придётся,
О сиротах худых, вянущих как цветы.

Так, блуждая в лесу, куда изгнан мой разум,
Память громко трубит в рог охотничий свой,
О всех пленных, пропавших и сгинувших – разом,
И о многих других… Вдруг ещё он живой?

ХСIХ

СЕМЬ СТАРИКОВ

Виктору Гюго

Людный город, где грёзы бредовые снятся,
Человечник огромный, ты манишь меня!
В испареньях твоих наважденья теснятся
И встречается призрак средь ясного дня.

В дымке утра, когда ещё выше казались
Берега узкой улицы, так что дома
Этажами последними неба касались,
А внизу громыхала рассветная тьма,

Я домой возвращался, разбитый, уставший,
Разговором с собой охлаждая свои
Раскалённые нервы. День брезжил наставший,
А прошедший уже угасал в забытьи.

Вдруг старик, чьи лохмотья подобны туману,
Мне явился – просить стань такой медяки,
То рука бы сама потянулась к карману,
Если бы не глаза - его злые зрачки

Желчь саму источали. Приметы есть к худу,
Взгляд такой, что сама отнимается речь.
Видом напоминал он, должно быть, Иуду:
Нос крючком, борода цвета стали, как меч,

Не горбат – перешиблен в крестце, опирался,
В три погибели согнут, старик на клюку,
Ненавидя весь мир – иль его мир чурался? –
Много, знать, повидал на своём он веку.

Так, по грязи и снегу он шёл, ковыляя,
Иудей ли трёхногий иль зверь без ноги,
Самым видом своим в душу ужас вселяя,
Словно мёртвых давили его сапоги.

Вслед за ним шёл двойник: борода, глаза, палка
И спина те же самые – адом одним
Оба порождены. Знать, я выглядел жалко,
В страхе оторопев и застыв перед ним.

Жертва случая я или чьей-то злой шутки?
Что хотят, то об этом пусть и говорят,
Только семь стариков, и все семеро жутки,
Друг за другом прошли предо мною подряд.

Кто смеяться бы стал над моим беспокойством
И спиной не почувствовал братскую дрожь,
Тот да знает: хотя и отмечен изгойством,
Был на вечность саму грозный странник похож.

Может быть я увидел бы так же восьмого –
Омерзительный Феникс, свой сын и отец
Мне б являлся, наверное, снова и снова,
Только я положил наважденью конец,

Прочь уйдя. Весь разбитый, как в белой горячке,
Я вернулся домой, я упал на кровать,
Но не в силах забыться в спасительной спячке,
Всё искал, как абсурд этот истолковать?

Но напрасно мой разум осмыслить пытался
Происшедшее – бури он не усмирил,
В океане бушующем утло метался,
Как разбитый он челн, без руля, без ветрил.

С

СТАРУШКИ

1
В Париже, где порой своё очарованье
Имеет даже смерть, я полюбил ходить
За существами, чьё кончину ждать – призванье,
И за причудами их странными следить.

Когда-то юные и вот… О, скрип станины!
Старые перечницы, как я вас люблю!
Эпохи прошлой цвет, Лаисы, Эпонины,
Вы живы ли ещё? Поклон вам, дамы, шлю.

Старухи ветхие, одетые в обноски,
Шарахаетесь вы, не слыша позади
Ни цокота копыт, ни грохота повозки,
Сумочку с вышивкой смешно прижав к груди,

Словно реликвию. Подстреленная, машет
Крылами птица – ей порою вы сродни,
То колокольчику, что против воли пляшет,
Жестоким демоном терзаемый – звони!

Старушечьи глаза на скважины похожи,
Студёная вода на их мерцает дне,
Глядит, словно дитя сумняшеся ничтоже,
Так что не по себе, случалось, было мне.

Старушки гроб – ведь вы, конечно, замечали? –
Как гроб ребёнка мал бывает иногда,
Причудлив вкус порой у траурной печали
И странно прихотлив, увы, что да, то да.

Когда встречаю я процессию с венками,
Которая несёт старушку прочь отсель
С скрещёнными, к груди прижатыми руками,
Мне кажется, что гроб усопшей – колыбель.

Хоть и не плотник я, однако, размышляя,
Как смелый геометр, над формами гробов
И вынужденно их размеры  умаляя,
Я понял – это от старушечьих горбов.

А очи ваши, как колодцы со слезами –
В изложницах застыл расплавленный металл…
Не скрою, вдохновлён такими вот глазами
Лишь тот, кого невзгод Податель испытал.

2.
Где жрица Талии, влюблённая весталка
Фраскати мёртвого? Увы, суфлёр один
Знал имя её… Но мне их до боли жалко,
Красоток Тиволи, доживших до седин.

Однако я встречал среди печальниц старых
И тех, кто свою скорбь преобразили в мёд,
А душу изливать молитвенно есть дар их,
Но кто кроме меня старух этих поймёт?

Та родиной своей обижена когда-то,
А эту злой супруг заставил слёзы лить,
Другая просто мать погибшего солдата…
Я призван в их сердца утешенье вселить.

3.
Ах, как люблю следить за вами я украдкой:
В тот час, когда закат кровавил небосвод,
Присела на скамью для передышки краткой
Не старая ещё богиня… Глаз отвод,

Так хороша! Игру оркестра духового
Послушать, что в саду бравурно изливал
Щедрые волны оптимизма дармового,
Дабы солдат своих народ не забывал.

Бывают же порой возвышенные лица!
А слушала она военных грямь литавр,
Полузакрыв глаза, как спящая орлица…
О, как украсил бы чело богини лавр!

4
Вам посвящаю я стихи мои простые.
Высокая печаль в увядших есть цветах…
Старые матери, беспутницы, святые
И те, чьи имена когда-то на устах

У всех были и вот – где слава их? Порою
Лобзаться лезет к вам пьянчуга-хулиган,
Да ходит по пятам – кто б дал отпор герою? –
Столь подл, сколь и труслив, нахальный мальчуган.

Стыдящиеся жить худые побирушки,
Иль воздухом как все уже вам не дышать?
Отбросы общества, пугливые старушки,
А к стенке жмётесь вы, чтоб людям не мешать.

Я с грустной нежностью давно слежу за вами,
Присматривает так за малыми детьми
Заботливый отец и… как сказать словами?
Подруги, я влюблён в вас тайно, чёрт возьми!

Да, я уже давно за вами наблюдаю,
Но что мне клевета язвительной молвы?
Грехами вашими и я с вами страдаю,
А добродетелями радуюсь, как вы.

Руины! Мы – семья. Как дороги мне все вы,
О, если бы я вам помочь хоть чем-то мог!
И что вас завтра ждёт, годов преклонных Евы,
Которых изломал когтистой лапой Бог?

СI

СЛЕПЦЫ

Взгляни на них, душа, они и впрямь ужасны,
Как манекены, странны и смешны,
Звучащие, вокруг летают их, кружа, сны.
Сомнамбулы они – а руки как страшны.

Покинула давно глаза их искра жизни,
Они глядят, но вдаль, к незримым небесам,
Не видя вкруг себя суетной копошизни,
Проводят они дни, как мы, не по часам.

Ничем не озарён слепцам их мрак кромешный,
Брат вечной тишины. О, город, зло насмешный,
Кричащий и поющий, ты жесток!

Смотри, и я как все животные тупые
Над ними пошучу: «И что эти слепые
Там ищут в небесах?» Скажи: «гы-гы!», браток!

СIII

СКЕЛЕТ-ЗЕМЛЕРОБ

В анатомических альбомах
Порой находишь… Книжный труп
Бумагою шершав и груб –
Есть ещё мумии в укромах!

Рисунки, чья серьёзность и
Старого мастера уменье
Сюжет печальный тем не менье
Облагородили почти:

С кожею содранной атлеты –
Целые горы мышц одних!
На заступ налегают в них
И мышц лишённые скелеты.

От этой почвы, что вы рыть
Обречены, покинув гробы,
Чего вы ждёте, землеробы,
Завидную являя прыть?

Какой взыскуя жатвы странной
Вы трудитесь и на кого?
Рабы, могли бы вы его
Назвать хотя бы кличкой бранной?

Уж не хотите ли сказать
(Вот ада жуткая эмблема!)
Что вечный сон – ещё проблема,
Которую не доказать?

Что даже Смерть нас обманула
И предало Небытие,
Если ты жизнь, не житие,
Как грешник прожил? Смерть швырнула

Нас в мрачный край – проснись и пой! –
Где обречён на все века ты
Лишь налегать на край лопаты
Босой кровавою стопой…

СIV

ВЕЧЕРНЯЯ ЗАРЯ

Ну вот и вечер, друг всех тех, кто не в ладу
С законом, и в час волка жди беду.
Альковному заря подобна балдахину.
Рабочий заглушил гремящую махину.
О, вечер, вечер, как желанен ты тому,
Кто утрудился за весь день – хвала ему!
Учёный муж, устав, ошибку допускает,
И мрачная хандра под вечер попускает.
Трудяга сгорбленный присел у очага,
А что там булькает? Суп луковый, ага!
Чу! Просыпаются с трудом, едва живые,
Духи нечистые, как люди деловые,
И ставнями гремят, увидев тусклый свет,
В недоумении – закат или рассвет?
Уж Проституция фонарь свой зажигает –
Налогом и её закон наш облагает.
И где только она не проложила путь?
Нарвётся на удар и враг когда-нибудь!
Как солитёр, она в кишечнике столицы
Шевелится. С лицом все шлюхи, и безлицы.
Везде уже шипят кастрюли на огне.
Кричит театр. Оркестр храпит, словно во сне.
Шулер с сообщником, не ведая смущенья,
Доставят острые их ждущим ощущенья!
Но это ещё что! На дело вышел вор,
Домушник – этот, тот – щипач-рукопровор,
Прожить недельку чтоб другую без заботы,
Да девку приодеть – опасней нет работы!
В этот торжественный момент, душа моя,
Ты мысли собери. Устал от шума я.
Под вечер боли все становятся острее.
За горло ночь берёт больных: умри скорее!
Больница вздохами их тяжкими полна,
Их жизнь закончилась, а смерть всегда страшна.
Не досчитались вновь бедняг. Уже не нужен
В Бозе почившему простой больничный ужин.
Но большинство из них, проживши жизнь вотще,
Обычных радостей не ведали вообще.

CV

ИГРА

В грязных седалищах седые потаскухи,
Брови подкрашены, фатально ласков взгляд,
Гримасничают, звон лелея в жадном ухе –
На камень пал металл, будь он семижды клят!

Вокруг зелёного сукна рты всё беззубы,
Губы без цвета, подбородки без зубов.
Пальцев конвульсия… Кто ваши душегубы?
Ну вот и пуст карман, а цвет лица гробов.

В глубоких залах люстр ряды и на магнит их
Слетаются рискнуть ночные мотыльки.
Увидеть можно здесь поэтов знаменитых,
Пришедших кровь взбодрить – они же игроки!

Таков чёрный офорт, видением полночным
Представший предо мной, а вот на нём и я,
Зверь в логове, слежу за этим позвоночным –
За человеком: бог он или же свинья?

Завидуя – о, да, завидуя! – азарту,
Восторгу их. Взгляни, вот господин свою
Поставил на кон честь, та – красоту на карту.
Бесстрастен, холоден лишь я. Молчу стою.

Но зависти своей я сам вдруг ужаснулся
Тебе, о человек, бегущий в пропасть, пьян
Собственной кровью, стой! Нет… Хоть бы оглянулся.
Ну, падай… Кабы мне – души твоей изъян!

CVI

ПЛЯСКА СМЕРТИ

Горда, словно жива экстравагантной статью,
С букетом и платком, в перчатке кисть хрупка,
Она с татем ночным ночной приходит татью,
Кокетка тощая, развязная слегка.

Кто тоньше талию в наряде видел бальном?
Преувеличенно просторен он на ней.
Она ж не в саване явилась погребальном!
И на сухой стопе нет туфельки пышней.

Дивное кружево, с ключиц что ниспадает,
Как горный водопад, тактично не даёт
Увидеть то, что ей, костлявой, не хватает,
И скрыть то, что, увы, уже недостаёт.

Глубокие глаза её пусты и тёмны,
А на челе – убор искусный из цветов –
Вместо причёски. Как зато ужимки томны –
Что, ласку оказать? Ты, мальчик, к ней готов?

Посмеет кто тебя назвать карикатурой
И понимает что простак, ищущий плоть,
В красоте остова? Пленён взор арматурой,
Скелет, твоей, лишь мой – до обожанья вплоть!

Пришла ли ты смутить улыбкой всемогущей
Наш праздник жизни? Кто каркас твой оживил,
Смешав с этой толпой, вкушать скорей бегущей
Земные яства? Вид её всех удивил.

Под звуки музыки в огнях иллюминаций
Какой весёлый страх занёс тебя сюда,
На этот пир чумной, губительница наций,
Отпавших в смертный грех, не знающих стыда?

Скважина глупости и кладязь заблужденья,
О, сочленение костей, в котором я
Увидел ли в бреду как жертва наважденья –
Там вместо сердца – ядовитая змея!

Сказать по правде, я не верю, что ужимки
Твои стяжают приз у смертных – кто из них
Оценит твой визит? Эта мезга? Отжимки –
Не грозды больше! Смех – для сильных твой одних.

Провалы твоих глаз позыв рождают рвотный
И долго в них смотреть нельзя, ибо стошнит,
И только я один, ик подавив блевотный,
Гляжу в них – хохот твой, о Смерть, меня пьянит!

По правде кто из вас не обнимал скелета
И не питался мертвечиной, червь-червём?
Но не зачата ли живая плоть во зле та,
Которая на нём, что телом мы зовём?

Баядерка без носа, толпе их немудрой
Объяви и скажи шутникам на балу:
«Вижу я черепа под помадой и пудрой!
Вы уже отошли, тени, в вечную мглу!

Антиной ты истлевший, мой выбритый денди,
Труп гниющий и ты, мой седой ловелас,
Легкопрыги! «Страшна ли нам смертная тень?»-де.
Ой, увидит её скоро ваш мёртвый глаз!»

От Сены берегов холодных и до Ганга,
Страны, где вечен зной, одно и то же зло,
А небо Ангел, между тем, высшего ранга
Пробил уже – черно трубы его жерло!

Под всяким солнцем Смерть на все народы мира
Глядит, восхитив взор, их пляски – в честь неё,
Порой она, как ты, не без запаха мира
Вносит иронию в безумие твоё.

CVII

СТРАСТЬ К МИСТИФИКАЦИИ

Когда выходишь ты с ленивостью беспечной
Под звуки музыки, что бьются в потолок,
То бёдра твои с их гармонией навстречной
Не в силах описать поэта бедный слог.

И когда я смотрю с влюблённостью обречной
На этот низкий лоб, который так полог –
Он пышной люстрой озаряем яркосвечной!
То взор твой развращён как к прелести прилог.

Молюсь: как хороша и странно свежа в вечной
Юдольной суете та, память о ком – клок
С овцы паршивой и в чьей грешно-человечной
Душе уже взимал червь с персика налог.

Кто ты – корзина смокв с мяк;тью безупречной,
Надтреснутый сосуд, надкусанный яблок,
Молох, что жертвою не сыт новоиспечной?
Шлет стрелы твоих глаз искуснейший стрелок!

Я знаю, есть глаза с тоскою неизречной,
В них нет никаких тайн, пустые как брелок,
Готовые на всё столь ради краткотечной
Забвения волны... Закат зрачков… Белок…

Не хватит ли того, что ты – виденье млечной
Разрыв-травы, а я – не сброшенный молок,
А Шарль Бодлер, поэт с душой неискалечной.
Прости меня, Париж, за честный эпилог!

CVIII

О нет, я не забыл, соседка городская,
Наш белый домик. Тишь, ты помнишь, там какая?
Помона гипсовая и Венера с ней
Прелести в листьях прячут, нет коих пышней.
Закат ручьистый и величественный, оку
Подобный, к нам в окно заглядывая сбоку
На затяжной и молчаливый ужин наш,
Дивился, до темна который длился аж,
Чьи падали лучи на скатерти квадраты.
К голодному была, словно сестра, добра ты.

CIХ

Няня добрейшая – завидовали все мне! –
Теперь спит вечным сном в своей простой подземне.
Добро бы положить на холмик ей цветы.
Страдают мертвецы в земле от мокроты,
Да и от ветра, когда кроны закачает
Октябрь… Их, мертвецов, должно быть, огорчает
Неблагодарность нас, живых, ведь мы-то спим
Под одеялами и сладко так сопим,
Тогда как мёртвые, страшны чьи сновиденья,
Без собеседников лежат все ночеденья,
Скелеты старые, и чувствуют, как снег
Просачивается к лишённым тёплых нег.
Кусочки лакомые, те, что размещают
На гриле, мертвецам снежинки замещают,
И чайник на плите, как нам, им не поёт,
Ни близких, ни друзей… Мертвец чая не пьёт.
Однажды, пробудясь холодной зимней ночью,
Няню любимую увидел я воочью,
В кресле сидящую – пришла, чтобы укрыть
Дитятю выросшего… Мёртвых не отрыть.
Но что отвечу я старушке богомольной,
Автор опаснейшей книжонки и крамольной?

СХ

ТУМАНЫ И ДОЖДИ

Конец осени, зимы, начало весны –
Вот сезоны, когда сладко видятся сны.
Моё сердце тогда, словно в саван, в туманы
Облачается – странный народ наркоманы!

В эту пору, когда печек дверца красны
И скрипят флюгера, что без смазки косны,
Я люблю отлетать в золотые обманы,
Душой ворон. Пусты у поэтов карманы!

Траур в сердце моём, оттого и милы
Ненавистнику лета туманы да мглы,
Когда листья деревьев уже облетели

И, как сучья ветвей, совершенно голы.
Двое – как оказался я в этой постели? –
Ты да я… Под ногой ночью лужи хрустели.

СХI

ПАРИЖСКИЙ СОН

I
Пейзаж чудовищно-прекрасный,
Холодный, мёртвый, неземной,
Мираж бездушный и ужасный
Был порождён сегодня мной.

Я истребил без снисхожденья
В нём все деревья – для того,
Чтобы живые насажденья
Не безобразили его.

Но, сладким мучимый соблазном,
Я изощрённо сочетал
В его строю однообразном
Лишь воду, мрамор и металл.

Фонтаны, лестницы, аркады…
То был роскошный Вавилон,
Где в бездну рушились каскады
И рдело золото колонн.

И, низвергая вал за валом,
Весь в бриллиантовом огне,
Поток прозрачным покрывалом
Скользил по бронзовой стене.

Там, где литые колоннады
Застыли в зеркале воды,
Окаменелые наяды
Глядели в мёртвые пруды.

Там камнем розово-зелёным
Свои оправив берега,
Текла к пределам отдалённым
Искристо-синяя река!

Там всё являло откровенье:
Я мнил немое торжество
Зеркал, ослепших на мгновенье
От отраженья своего!

Там, в вышине из урн бездонных
Срывались в пропасть предо мной
Лавины Гангов монотонных
Необозримою стеной,

Там, жертва собственных экстазов,
Впав в упоительный обман,
Я взором в бездну из алмазов
Обрушил бурный океан!

Везде глаза мои встречали
Отдохновенье и привет.
Там даже чёрный цвет печали
Мне излучал незримый свет.

Тот мир ни солнцем, ни луною
Не озарялся, ибо в нём
Всё, что простёрлось предо мною,
Светилось собственным огнём!

II

Открыв глаза, я вдруг проснулся,
Но, отрешась от забытья,
Я тотчас вновь соприкоснулся
С угрюмой прозой бытия.

Часы, охрипшие от боя,
Уже рекли средину дня,
И  равнодушие тупое
Вновь переполнило меня.

СХII

УТРЕННЯЯ ЗАРЯ

В казармах тут и там в рожок трубит диана
И утренний сквозняк на лампы дует рьяно.
Вот час, когда рой снов, опасных как укус
Осы – вот жало в плоть! – юнцов вводит в искус,
Когда, как красный глаз, моргая и страдая,
В рассвете пламенец свечи дрожит, прядая,
Ему подобная когда при свете дня
В нас мечется душа, покоя не храня.
Как слёзы на лице – их ветер иссушает –
Исчезли запахи, ноздря что предвкушает.
Поэт устал творить, а женщина – любить.
Уже небесный свод дым труб начал столбить.
Лишь проститутки, чьи подрагивают веки,
С открытым дрыхнут ртом, заснув в кои-то веки!
Да падчерицам, чья не распустилась грудь,
На камни очага, то пальцы ещё дуть.
В тот час, когда на сон ещё почти все падки,
У женщин на сноси – предродовые схватки.
Как в пенистой крови заглохший долгий всхлип,
Вдали запел петух и вдруг сошёл на хрип.
Что в море корабли, стоят в тумане зданья.
В больницах, наконец, закончились страданья
Тех, кто в агонии стенал, лицом бардов.
Распутники домой бредут после трудов.
Аврора зябкая в плаще ало-зелёном
Над Сеною взошла. С лицом непохмелённым
Проспавшийся Париж протёр глаза. Пора
Брать в руки инструмент… Вот сказ не топора!

ВИНО

СХIII

ДУША ВИНА

Однажды вечером вино в бутылках пело:
«К тебе, о человек мой обделённый, льну
Я из свой тюрьмы стеклянной долгоспело,
Виждь, как играю я, луча любовь одну!

Я знаю, какой труд упорный виноградарь
И какой пот вложил, чтобы зачать меня
И душу дать мне – злых и добрых он обрадарь,
Но зла я не таю, одно добро ценя!

О, как я радуюсь – вину люди враги ли? –
В родные глотки пав к уставшим от трудов,
И в тёплой мне груди, в нежнейшей как могиле
Отрадней, чем в стекле, что полно холодов!

Ты чуешь ли в вине возвраты воскресений?
Надежду я внушу на грудь припавшим мне,
В душе твоей пусть день уже стоит осенний,
Доволен будешь ты, испив меня, вполне!

Жене твоей глаза я зажигаю снова,
И мужем она вновь своим восхищена,
А сына твоего я исцелю больного,
Лекарства прочь, но дай ему испить вина!

В тебя я ниспаду растительным нектаром
И проросту в тебе, как благостный росток,
Чтоб вновь ты расточил полученное даром,
Да узрит Бог в тебе Поэзии цветок!»

СХIV

ВИНО ТРЯПИЧНИКОВ

При красном свете фонаря, стекло чьё ветром
Колеблемо, как свет свечи – раввина фетром,
В сердце предместья, в лабиринте грязном, где
Все революции рождались при звезде,

Тряпичник шествует, о камни спотыкаясь,
Держась за стенку и по-русски матюкаясь,
Словно поэт, сюжет оставив и канву,
Он разлагольствует иль бредит наяву?

Лишь справедливые законы полагая,
Как царь, карает злых, их жертвам помогая,
Под небом как закат сияя и рассвет,
Своею правой пьян, он излучает свет!

Преследуемые заботами мирскими,
Измолотые в прах трудом, они такими,
Тряпичники твои -  напрасно ты остришь,
Людскими массами зовя их, мой Париж! -

Предстанут пред тобой уже в толпе, не сами,
Но со товарищи, с отросшими усами,
Что развиваются, как стяги – знают толк
Они в оружии, встречай, столица, полк!

Цветы и арки триумфальные, салюты,
Толпы ликующие! Битвы были люты…
Грямь меди, солнца блеск, знамёна, как в крови
Окрашенные – пьян народ от к нам любви!

По человечества высотам и по долам
Вино катит, как шар, сияющим Пактолом,
Оно в устах людских шевелит языком
И правит, словно царь, что ложью не влеком.

Чтоб ярость заглушить и убаюкать ревность,
Бог, угрызеньями терзаемый, дал дремность
Естественную нам, а человек вино
К нему добавил – спит в нём Солнце не одно!

СХV

ВИНО УБИЙЦЫ

Жена мертва! Всё, я свободен!
Ох и напьюсь же я теперь!
А то всё был ей неугоден,
Рычала на меня, как зверь.

Теперь я счастлив. Вновь погожа
Душа, вновь ясен небосклон…
На этот день была похожа
Пора, когда я был влюблён.

Адская жажда раздирала
Мне душу, чтоб её залить,
Той, что мне уши проорала
 Монилы мало – так озлить!

Я бросил труп её в колодец
И накидал в него камней.
Нужен был стерве охолодец!
Вот бы забыть теперь о ней…

Во имя обещаний нежных
Не расставаться никогда
И для объятий неизбежных
При примиренье, как всегда,

Я вновь назначил ей свиданье
В безлюдном месте. Хоть ушла
Она была, злое созданье,
И осторожна, но пришла.

Вот дура! Красоты остатки
Явилась, что ли, показать?
Мои ль увидеть недостатки?
Нет, глупость надо наказать!

И кто меня поймёт из этих
Пьянчуг законченных, кому
Мечталось – обними медведь их! –
Узреть в вине самую тьму?

Словно желехная дорога,
Была в постели холодна,
А поглядишь, так недотрога
Моя угрюмая жена.

Любви с её восторгом мрачным,
Тревог кортежем адским и
Костей гладаньем новобрачным
С ней так и не познали мы.

И вот, свобода! Сам с собою
Напьюсь теперь смертельно я,
Заснув под стенкой хоть любою,
Сразу как пёс и как свинья!

И пусть с булыжником телега
Наедет на меня в ночи,
Если добраться до ночлега
Мне не удастся – хохочи,

Душа моя, над Богом, Чёртом
И святой мессой, пусть на мне
Косым стоит крест перечёртом,
Я знаю, истина в вине!


СХVI

ВИНО ОДИНОКОГО

Взгляд одинокий женщины публичной,
Скользящий, словно луч волнительной луны,
Когда она его из звёздной вышины
Шлёт в дар и сразу всем, и лишь тебе с той личной

Приязненностью, что славна игрой отличной,
В кармане игрока экю, что сочтены,
Стон скрипки томной, чьи рыданья то нежны,
То скорбны, поцелуй беспутницы столичной

Не стоят ничего в сравнении с тобой,
Бутыль стеклянная, ни с прелестью любой
В поэта сердце набожном, убогом…

Надежду даришь ты и юность ему, но
И гордость – без неё вино разве вино? –
Что делает тебя сравнимым, нищий, с Богом!

ЦВЕТЫ ЗЛА

СХVIII

ЭПИГРАФ К ОСУЖДЁННОЙ КНИГЕ

Мой буколический и мирный
Наивно-строгий добродей,
Брось сей гордыни взлёт надмирный,
Ошеломляющий людей.

Коль не вдыхал ты запах мирный
От рясы Сатаны (Халдей
Он Урский!) – пестун ты кумирный,
Певец платоновых идей.

Но если, чарам книги этой
Отпор дав, всё ж её прочтёшь,
К кому ты автора причтёшь,
Брат тени чёрносилуэтой?

Оплачь меня, ища свой путь…
А если нет, то проклят будь!

СХIХ

РАЗРУШЕНИЕ

Ежемгновенно и со всех сторон
Неосязаемый, как воздух, меня мучит
Дух противления и мне чинит урон,
И удовлетворять свои хотенья учит.

Зная любовь мою к Искусству, предстаёт
Мне в виде женщины, исполненной соблазна,
Или, предлог найдя, вновь чашу подаёт
С запретным зельем, сев на шею мне бесслазно.

И, совратив меня, мол, не увидит Бог,
Разбитого, без сил в тоскливейший порок
Для отвратительного грехосовершенья,

Швыряет мне в глаза, мол, чёртом ты побран,
Одежды грязные и гной отверстых ран,
И аппарат кровавый Разрушенья.


СХХ

МУЧЕНИЦА

Рисунок неизвестного мастера

Среди хрупких флаконов, картин, мягких складок,
Статуэток и мебели, чей
Вид рождает хотенье, уж больно он сладок,
Среди воском оплывших свечей,

В будуаре, подобном теплице, фатальный
Запах где без движенья стоит
Среди мёртвых букетов – тяжёл гроб хрустальный! –
И тревогу опасно таит,

Обезглавленный труп истёк алой рекою,
На подушку, на простынь одра,
Кровь впитавшего жадно с охотой такою,
Словно влагу песок – ткань сыра.

Как иллюзия, что перед сонным виденьем
Взгляд приковывает к себе наш,
Голова пышногривая глаз загляденьем
Взор пленяет – стал шире он аж! –

На ночном лёжа столике зрелищем страшным
В украшеньях богатых своих,
Зла цветком не пленился бы кто ошарашным,
Голова, глаз недвижных твоих?

На постели – какой стыд у мёртвого тела? –
Туловище такой красоты,
Что судьбою становится, вдруг опростело.
Линии мисс Вселенной чисты.

На ноге розовел слишком щеголеватый
С золотой оторочкой чулок,
В чьей застёжке лучился глазок нагловатый –
Не смотри на соблазна прилог,

Чтобы не перерос в пылком воображенье
В слишком тяжкую сцену он вдруг
И медвежье не сделал тебе одолженье,
Дорогой мой читающий друг!

Есть виновная радость в восторге запретном
Инфернальных лобзаний есть ад,
Чтобы смутный позыв не стал актом конкретным,
Стой! Мечтателям демоны мстят!

Только как отвести взор от экстравагантной
Красоты, что телесна, дружок?
Не забыть, видев раз, худобы элегантной,
Наготы, вызывающей шок.

Как юна ещё жертва кровавой расправы,
И соски её острых грудей
Для мечтателей ли приоткрыты оравы,
Своры воющих недолюдей?

Мстительный ли супруг справил так свою похоть,
Потому что иначе не смог,
Или злобный ревнивец – убита за что хоть?
Кто тебе жизнь закончить помог?

Труп нечистый, ответь! Вот, тебе я внимаю,
В руки голову взявши твою.
Впрочем, всё и без слов я уже понимаю –
Ненавистника жён узнаю.

О создание странное! В жуткой гробнице
Спи вдали от глумливой толпы.
Дай прикрыть тебе веки, сомкни же ресницы,
А газетчиков шутки глупы.

Твой супруг – мужеложник. Запретная тема!
Ну так стань наважденьем его!
Почерк свой у преступника, и дядю Сэма
Узнаю. Злое он существо!

СХХI

ОБРЕЧЁННЫЕ ЖЕНЩИНЫ

Как задумчивый скот, возле моря лежащий,
Они взоры вперяют в простор голубой,
Члены их льнут друг к другу, а голос дрожащий
Выдаёт с головой ту, что спорит с судьбой.

Начинают с интимных одни излияний,
Заведя жертву в лес, ручеёк где журчит,
И с пугливостью детской там ищут слияний,
И грызут абрикос, что ещё не сочит.

А другие, как сёстры, походкой неспешной
И величественной шествуют среди скал,
Их Антоний святой гнал с молитвой успешной,
В лавах голых грудей он сосцов не искал.

Иные же к твоей, Вакх, помощи взывают,
Их угрызения способен только ты,
Вина бог, усыпить. Напившись, завывают,
Предавшись вновь греху – желанья их просты!

Иные, выи чьи вериги украшают,
Подобные кнуту под долготой одежд,
Святое с низменным, как варево, мешают
На гнусном шабаше, лишающем надежд.

О вдовы, мученицы, монстры, демоницы,
Ниспровергательницы правды бытия,
Бездны искательницы, свита вы Денницы,
То клики ваши, то рыданья слышу я.

Вас, сёстры бедные, люблю я и жалею.
Великие сердца и… урны той любви,
Которой я в душе своей и не лелею!
Кобёлы мерзкие! Умрите же в крови!

СХХII

ДВЕ СЕСТРИЦЫ

Вот Оргия и Смерть, две славные сестрицы,
Здоровьем пышущие, а целуют как!
Их чрева девственны… Скорлупки без ядрицы!
Ах, парочка зачать не может всё никак…

Поэту проклятому вы не без сторицы
Воздали поделом – влюбился в двух макак –
В бордель с могилою, где ползают мокрицы!
Смрад трупный от одной, в другой смердит искак.

Сперва справлять нужду мы ходим в лупанарий.
Кто не купил хиникс пшеницы за динарий
И за динарий – три хиникса ячменя?

А после труп наш ждёт она, земля сырая.
Но что смерть первая? Ведь есть и смерть вторая!
Коснётся ли она, когда умру, меня?

СХХIII

КРОВНИЦА

Мне кажется, что я – свой собственный палач,
И кровь моя журчит, как мелодичный плач,
И долгий шёпот чьих ритмических рыданий
Я слышу, только где очаг моих страданий?

По городу течёт кровавая река,
Брусчатку в острова уж превратив пока,
Тварь алой мокроты взыскует негнушадно:
Её лакают псы, коты и крысы жадно.

Я часто прибегал к надёжному вину,
Чтоб страх им заглушить, но вина утончали
Лишь зрение и слух. В безмерной я печали

Искал тогда любви, чтоб лишь предаться сну,
Только любовь моя предметом для издевок
Соделалась в устах похабников и девок.

СХIV

АЛЛЕГОРИЯ

Юница редкой красоты и с волосами,
Пьянят что без вина лишь видом своим, сами.
Дома игорного яд, лапища любви
С когтями – от неё спина потом в крови! –
Деву не тронули, ни Оргия со Смертью,
Эти чудовища, смердят чьи пасти спертью,
Не причинили ей вреда, но обошли
И в ней добычи себе так и не нашли.
Сидит султаншею, а ходит как богиня,
Магометанской она веры не врагиня,
Держа в ладонях грудь, притягивает взор
Рода людского она, дивный как узор.
Верит и знает эта девственница: миру
Необходима она, алавастр как миру,
Что тела красота возвышенный есть дар,
И не страшит её бесчестия удар.
Ад и Чистилище неведомы ей. Ночи,
Которая есть Смерть, спокойно смотрит в очи
Без угрызений совести, честна,
Как новорожденный, безгрешная, она.

СХVI

ПОЕЗДКА НА СИФЕРУ

Белой чайкой вися между мачт и снастей,
Моё сердце парило над далью лазурной,
Чуть качаясь, корабль шёл по глади безбурной,
Словно Ангел, хмельной от небесных лучей.

– Что за остров чернеет там? – Это Сифера.
Край, воспетый молвой. Вот он, значит, каков.
– Эльдорадо банальное всех пошляков!
– Говорят, родилась там из пены Венера…

Край сокровенных и благословенных грёз,
Ты прежде был страной цветущей и прекрасной,
Там прославлялся культ богини сладострастной,
Там лавр благоухал меж ароматных роз.

Там благородный мирт, маня блаженной тенью,
Укрыться приглашал от зноя близ воды,
Вечнозелёные роскошные сады
Там охлаждали взор своей прохладной сенью.

Увы, ну а теперь вдали была видна
Пустынная  земля, скалистый дикий остров,
Огромная скала, похожая на остов,
Вот только странная была там вещь одна.

То не был древний храм, где жрица молодая
Походкой, что звала, манила и влекла,
Влюблённая в цветы, навстречу морю шла,
Грудь ветру распахнув… Отвёл бы взгляд куда я?

Когда же к берегу пригнал нас нежный бриз
И мы прибрежных птиц вспугнули парусами,
На виселице труп предстал под небесами,
Что принят нами был сперва за кипарис.

Уж птицы гадкие давно клевали тело,
А солнце всё сильней палило мертвеца,
То, что назвал бы я остатками лица,
Куда-то в пустоту далёкую глядело.

Вместо глаз – два провала. До самых колен,
– Уж чего, ну а мерзости было в излишке! –
Между ног провисали кровавые кишки,
Заменявшие трупу расклёванный член.

А внизу – сброд завистливых четвероногих,
Обделённых добычей, голодных и злых,
Чей главарь – самый крупный – ходил среди них,
Как палач на плацу меж подручников многих.

Обитатель Сиферы, проживший во зле,
Даже мёртвый ты молча сносил оскорбленья,
За какие такие ещё преступленья
Твоё тело не предано было земле!

Труп изрядно смердел. Ошалев от икоты,
Я хотел было нос посильнее зажать,
Но не выдержал, ибо не смог удержать
Омерзительно тёплую массу блевоты.

Бедный чёрт! Леденела от ужаса кровь.
Кто повесил тебя на скандальную сцену?
Вот какую ты платишь за прошлое цену,
Вот чем ты для меня обернулась, любовь.

Сияли небеса и море ликовало,
А у меня в глазах померкнул белый свет,
Картина мрачная, страшней которой нет,
Как наважденье мне покоя не давала:

На острове твоём, Венера, видел я
Лишь виселицы столп да телопоруганья,
О, Боже, дай мне сил смотреть без содроганья,
Как отвратительная душа и плоть моя!

СХХVIII

ПРЕДАТЕЛЬСТВО СВЯТОГО ИУДЫ

«И что Бог делает с хулою, восходящей
Ко святым Ангелам Его из дольних стран?
Он как пресыщенный, упившейся тиран,
Храпит под сладкий гул проклятий, сны глядящий.

Как бы симфония, должно быть, для Него
Стенанья мучеников,  корчащихся в пытке,
А кровью лившейся и льющейся в избытке
Жестоким небесам всё мало – отчего?

Ты помнишь, Иисус, в саду как Гефсиманском,
Коленопреклонясь, молился кротко Ты
Тому, Кто сколотить позволил им кресты,
Чтоб зрелище вкусить, как на пиру гурманском?

Когда Тебе в лицо плевал похабный сброд
Галдящих холуёв, когда венец терновый
Пронзил  чело Тому, Кто мир построить новый
Мечтал, все племена сплотив в один народ?

Когда перед толпой, словно подобье цели,
Ты на руках, к кресту прибитых, провисал,
А лоб уже бледнел, а взор уж угасал…
Скажи, Ты о таком предполагал конце ли?

Ты вспомнил ли тот день, в который оседлал
Во исполнение пророчества ослицу
С ослёнком и на них победно вшёл в столицу,
Как путь по ней народ Твой ваями устлал?

Когда изгнал бичом торгующих из храма,
В котором Ты учил людей творить добро?
Отчаянье скорей копьё чем под ребро
Вошло в тебя: «Мечта напрасна»? – Вот в чём драма.

Что до меня, то я покину так ваш хлев:
Удавку затяну и с высоты вниз стрибну,
Увы, не от меча, как взявший меч, погибну».
Христа Иуда предал, прав как лев.

СХХIХ

АВЕЛЬ И КАИН

I
Авеля раса, жри, сри, наслаждайся,
Бог на тебя, улыбаясь, взирает.

Каина раса, а ты вознуждайся,
У неимущих Христос отбирает.

Авеля раса, твоё всесожженье
Ноздри святым Серафимам щекочет,

Каина раса, твоё униженье
Гневом на небо ещё не клокочет?

Авеля раса, твои нивы тучны,
Да и скота у тебя прибывает,

Каина раса, твои кишки звучны,
Пёс ли голодный внутри завывает?

Авеля раса, свой патриархальный
Возле камина живот грей, откушав,

Каина раса… Пошёл, пёс нахальный!
Разве я уличных всех опеку шав?

Авеля раса, плодись, наполняя
Землю, да видят глаза твои внуков,

Каина раса, вновь руку меняя,
Слушай сирен не Улисс как в плену ков!

Авеля раса, тебя Бог размножил
Как тараканов – щелей у них много!

Каина раса, не ел кто давно жил?
Кто ещё смеет ходить тут двуного?

II
Авеля раса, но скоро как падаль
Плотью своею удобришь ты землю,

Каина раса, иль неба слепа даль?
Я ли голодного воплям не внемлю?

Авеля раса, но ныне рогатью
Побеждено твоё будет железо!

Каина раса, с ядрёной ругатью
Сбрось с выси Бога, на небо залеза!

СХХХ

ЛИТАНИИ САТАНЕ

Дивный Ангел, достойный премногих хвалений,
Сын, заклятый Отцом и лишённый молений,

Сатана, снизойди к моей жалкой молитве!

Князь изгнанников, Богом отверженный, но
Не смиривший гордыни своей всё равно,

Сатана, снизойди к моей жалкой молитве!

Царь богатства, сокровищ духовных податель
И страданий людских всеблагой врачеватель,

Сатана, снизойди к моей жалкой молитве!

Ты, кто дал прокажённым утехи любви,
Чтоб от рая вкусить они тоже смогли,

Сатана, снизойди к моей жалкой молитве!

Ты, со Смертью любовное ложе деливший
И от Смерти Надежду шальную родивший,

Сатана, снизойди к моей жалкой молитве!

Ты, дающий злодею презрительный взор,
Когда смертный выносят ему приговор,

Сатана, снизойди к моей жалкой молитве!

Ты, кто зрит глубоко под землёй минералы,
Для войны припасённые Богом металлы,

Сатана, снизойди к моей жалкой молитве!

Ты, кто знает, в каких тайниках жадный Бог
Драгоценные камни припрятать бы мог,

Сатана, снизойди к моей жалкой молитве!

Ты, кто ночью лунатику длань подставляет,
Когда он по карнизам и крышам гуляет,

Сатана, снизойди к моей жалкой молитве!

Ты, дающий пьянчуге упругий скелет,
Чтоб он смело шагал под колёса карет,

Сатана, снизойди к моей жалкой молитве!

Ты, сомненьем в себя укрепляющий веру,
Прометей, давший людям селитру и серу,

Сатана, снизойди к моей жалкой молитве!

Ты, кто ставит бесстрастной рукой палача
Начертание зверя на лбу богача,

Сатана, снизойди к моей жалкой молитве!

Ты, вложивший в глаза и сердца проституток
Жажду денег и страсть до весёленьких шуток,

Сатана, снизойди к моей жалкой молитве!

Посох изгнанных, светоч бредущих во тьме,
Заговорщиков друг, брат сидящих в тюрьме,

Сатана, снизойди к моей жалкой молитве!

Са777

МОЛИТВА

Слава, слава тебе, Сатана,  в вышине,
Где ты правил, и слава тебе в низине,
Где царишь ты теперь, погружённый в мечтанья.
Сделай так, чтоб с тобой я под древом познанья
Отдыхал, а оно над моей головой
Новым храмом шатёр свой простёрло живой!

СМЕРТЬ

СХХХI

СМЕРТЬ ВЛЮБЛЁННЫХ


Мы уснём вдали от забот мятежных
Самым кротким сном в самый светлый час,
И под томный вальс ароматов нежных
Всех времён цветы расцветут для нас,

И огнём живым вглубь миров безбрежных
Побежит легко, как в последний раз,
Бесконечный ряд отражений смежных
Между двух зеркал наших ясных глаз.

В синей мгле закат догорит, печальный,
Мой недвижный взгляд, словно крик прощальный,
Твой застывший взор отразит светло.

А потом войдёт Ангел новой встречи,
Он прикроет дверь и протрёт стекло,
И засветит вновь в нашей спальне свечи.

 
СХХХII

СМЕРТЬ БЕДНЯКОВ

Смерть утешает но и заставляет жить,
Она – конец пути и нет иной надежды,
Но путь надо пройти. Ты должен дорожить
Здесь каждым жизни днём, а не ждать, как невежды,

Конца. Упасть в сугроб и, наконец, смежить
Уставшие искать тропу во мраке вежды…
Надежда может так порой заворожить!
Дать Некто обещал нам белые одежды…

Приют для бедняков написано, что есть.
Там можно отдохнуть, согреться и поесть,
И нежный Ангел сам постель тебе постелет,

В перстах которого – пленительные сны…
Бедняк уснул в снегу. В том нет его вины.
Пускай теперь над ним завьюжит, заметелит…

СХХХIII

СМЕРТЬ ХУДОЖНИКОВ

В который раз я мрачно содрогнусь,
Целуя пошлый лоб карикатуры
На совершенство и от  злобной дуры
Когда, смешной мечтатель, отвернусь?

Вновь на обломков груду оглянусь
И разберу остатки арматуры.
Не вышло у ваятеля Скульптуры,
Увы, опять. Печально усмехнусь.

Иные же смирились с худшей долей:
Без идола творят. Для них одна
Надежда есть, в конце пути она –

Причудливый и мрачный Капитолий…
Пусть хоть под солнцем смерти расцветут
Цветы в мозгу их, где они растут.

СХXХIV

КОНЕЦ ДНЯ

В лучах заката суетится
Жизнь и неведом ей покой,
Но скоро должен мрак сгуститься
Над толчеёю городской,

И, долгожданная, спуститься
Ночь, что снимает как рукой
Пытку голодную. Поститься,
Поэт мой, нужно не с тоской!

Хула на Духа не простится,
Как грех оставленный. Какой –
Я знаю.  Коль усовестится,
Как я, не суеты мирской

Искатель – значит возвестится
Супердержавы крах морской!

СХXХV

МЕЧТА ЛЮБОЗНАТЕЛЬНОГО

Знакомо ли тебе, как мне, это мученье –
Со страхом смешанная жажда умереть?
Снедало ли тебя от жизни отреченье,
Которое должно сперва, как плод, созреть?

Надежда и тоска… Но всё сильней влеченье.
Как на песок в стекле томительно смотреть!
Вот, времени сейчас закончится теченье…
Всё. Через миг конец. Не будет муки впредь.

Ах, как нетерпелив ребёнок на спектакле!
В большой досаде мы на занавес, не так ли?
Суровой правды миг, однако же, настал:

Я умер и уже зарёй пылал холодной.
Поднялся занавес. С надеждой, но бесплодной,
–   Так где же зрелище? – я всё чего-то ждал.

СХXХVI

ПЛАВАНЬЕ

I
Мальчишке, что влюблён в рисунки и эстампы,
Мал глобус, ибо взор его не насытим,
Так этот мир велик в ночном сиянье лампы,
Как мал, когда его везде мы посетим.

Однажды утром – мозг пламен огнистых полный,
А сердце  тяжести –  злопамятны мечты! –
Мы отправляемся, под ритм рокотоволный
Баюкая во сне явь прошлой суеты;

Одни, покинуть чтоб жестокую отчизну,
Те – страхи детские, а третьи – счёта звёзд
В зрачках той, от кого одну ждёшь огорчизну,
Цирцеи, запах чей, как рук к кресту пригвозд.

Не превратиться чтоб в скота её, пьянеют
Пространством, светом и объятием небес,
Там – стынут на ветру, а там – бронзовенеют,
И поцелуев их уже почти что без.

Но путешественники истинные те лишь,
Кто отправляются без всякой цели в путь,
Шары воздушные сердца их: жёстко стелишь,
Судьба! Паденье вниз –  фатальна стропов спуть!

Но формы облаков имеют их желанья,
А грезят они так, как предписал канон
Всех наслаждений, чьи вестей нежданны сланья
В телесный этот наш послушный органон.

II

Волчки мы и шары в круженье и вращенье,
А любопытство нас тиранит и во сне,
Подобно Ангелу жестокому, в прещенье
Бичует солнца Он менял в какой стране?

Удача, чьё, увы, всегда недостиженье,
Не будучи нигде, находится везде,
Обманчива опять, мечты как наважденье,
Но вскакивает вновь безумец при звезде.

Душа наша – фрегат, Икарии искатель.
Пронзительно скрипит: «Разуй свои глаза!» –
Стеньга над палубой, а ты, во тьме блукатель,
«Любовь… успех…» всё мнишь. Ад! Риф. В ночи гроза.

А каждый островок, завиденный смотрящим,
Обещанный судьбой не Эльдорадо  край,
Воображением расписанный бодрящим
Уже ноздрю, увы, скала лишь – умирай!

О, собственных своих не жертва ли химерик?
В наручники его! Швырнуть лжеца за борт!
Пьяное чудище, ишь, выдумщик Америк,
Еще соври, что ты увидел город-порт.

Бродяга старый так, ночлега не нашедший,
За окнами домов мнит пышные раи
И взгляд его, от них в отчаянье пришедший,
Везде, горит где свет, утраты зрит свои.

III

Плывущие, чтоб плыть! Истории какие
Прочесть в ваших глазах? А памяти ларцы
Откройте нам – о как сокровища морские
Сверкают, их когда увидят не слепцы!

Мы совершаем путь без ветра и без пара,
Порвавшие с тюрьмой безвыходной тоски,
Мир в кадре полотна – в длину лишь реек пара
Да в ширину, и всё! – членим на грёз куски.

Так что вы видели? – Мы видели светила
И воды, и пески ещё видели мы.
Хотя пучина нас едва не поглотила,
Нам часто скучно, здесь мы узники тюрьмы.

Вечерних славу солнц на цвета фиолета
Морях и славу их закатных городов
Мы видели. Звезда уже в вечерней мгле та
Горит, хоть горизонт пока ещё бардов.

Но пышность городов, великие пейзажи,
Однако, лишены влекущей взор всегда
Таинственной черты, одним – раскрой глаза же! –
Присущей облакам, плывущим в никуда.

А силу придаёт желанью исполненье,
Чей коренится ствол в чувствилище услад,
И созревает плод – ветвей под ним склоненье –
Что солнце видит как в земле нашедший клад.

Ты вырастишь еще, о, дерево хотений,
Могучее, как кедр! Мы, впрочем, припасли
Наброски тем в альбом, кто до хитросплетений
Охочи. Лучшим вновь нездешнее нашли?

Приветствовали мы кумиров с хоботами,
Престолы из лучей, волшебные дворцы,
Столь сказочные, что с разинутыми ртами
Застыли б, увидав их Запада купцы.

Наряды, что пьянят, когда их надевают,
И женщин, на ногтях и на зубах чьих лак,
Факиров, торсы чьи удавы обвивают…

V
Ещё! А что ещё? – Ещё что, детский шлак?

VI
Так вот, чтоб не забыть теперь о вещи главной,
Мы видели везде, ища ли? – Три ха-ха! –
Вверху, так и внизу их лестницы тщеславной
Бессмертную одну комедию греха.

Жену, злую рабу, глупа, зато надменна,
Влюблённую в себя без отвращенья, муж
Которой, злой тиран, чья порча злоименна,
Рабы раб, нечистот сток мерзостных к тому ж.

Мучителя в поту да мученика в корчах –
Пусть запах крови вновь украсит торжество!
Яд власти, деспота нервирующий – скор чах!
Послушное кнуту тупое большинство.

Ещё – с десяток вер, вполне подобных нашей,
Штурмующих престол небесный; святость, что,
Как на лебяжий пух, на взгвозд ложась монаший,
Упоена своей гордынею зато.

VII

Болтливый род людской, победой опьянённый
Над естеством, хотя мудрей не ставший, но
Кричащий Богу: «Ты подобен мне!» Стеснённый
Моралью ли? – Попрал он нравственность давно.

А те, кто не так глуп, любовники злосчастья,
Бегущие в толпе, гонимые Судьбой,
В бездонный опиум ныряют, в море счастья.
Вот, мира бюллетень сложился сам собой.

Да, горек опыт от блужданий кругосветных,
Мир маленький такой вчера, сегодня и
Вновь завтра посреди печалей беспросветных,
Оазис ужаса, хранит черты твои.

Взойти ли на корабль, а может быть остаться?
Как хочешь! Смел один, другой же боязлив,
Нет бдительней врага, чем время, может статься.
Без передышки бег в конце не тороплив.

Блуждать, как вечный Жид, апостол ли Господень,
Вагон, борт корабля – всё мало для него,
Чтоб вновь пуститься в путь, а отдыха его день
На смертном ли одре? Щадит время – кого?

Даже когда оно сапог в хребет вминает,
Настигнув нас, мы всё ещё кричим: «Вперёд!»
Как в день отплытия в Китай взор вспоминает
Простор, волосы – бриз, а память – не соврёт.

И вот уже корабль скользит по морю мрака,
Как юный пассажир,  ликуя сердцем, мы
Сирен слышим морских, в чьих стонах –  счастье брака,
Зовущих: «Мореход! Скорей сюда…» –  из тьмы;

Вкушают лотос здесь и соки отжимают
Диковинных плодов, которых алчет плоть,
Вкусившие уже своих не понимают,
Не узнавания до полного их вплоть.

В одёжки ты себя, моряк, зачем облек три?
Снимай это с себя, чтоб впредь не одевал,
О, долгожданный мой, плыви к своей Электре!
Я та, которой ты колени целовал…

VIII

Смерть, старый капитан, пора отдать швартовый.
В стране этой – тоска… Всё, ставим паруса!
И вот уже почти не зрим маяк портовый –
В чернильной темноте исчез за пол часа.

Плесни же яду нам, который утешает.
Мы жаждем, изнутри огнём попалены,
Нырнуть – в ад или рай? – вновь случай выбирает! –
Неведомого, пусть хоть ради новизны.

ДОПОЛНЕНИЯ ИЗ «КНИГИ ОБЛОМКОВ»

I

ЗАКАТ РОМАНТИЗМА

Как солнце новое – лучей взрыв на рассвете! –
Таков и твой привет родившемуся дню,
Блажен и тот, любовь к светилу в чьём привете
Закатному уже, но славному огню!

Я помню борозду, родник, бутон в расцвете
И в памяти своей весь мир я сохраню.
Кто, спрашиваешь, я, чтоб быть за мир в ответе?
Взгляни-ка на закат! Вопрос я твой ценю.

Шар огненный за край вселенной укатился
И полог ночи на мир дольний опустился.
Сыро и холодно, не ветерок – сквозняк.

Запах гнили стоит над угрюмым болотом.
Чтоб ещё разлагаться так смрадно могло там?
Под ногою то жаба, то склизкий слизняк.

IV
ЛЕТА

Иди ко мне на грудь, жестокая, глухая
К мольбам тигрица, дай мне снова погрузить
Персты дрожащие в твой мех и отразить
Себя в зрачках твоих, душою отдыхая.

Дай в юбках мне твоих, впитавших запах твой,
Вновь упокоить лоб, чело склонить устало.
В цветок моей любви увядшей – что с ней стало? –
Позволь мне ещё раз зарыться головой.

Я сна хочу, хочу забыться больше жизни
Забвением таким же странным, что и смерть.
Дай погрузиться мне, как прежде, в круговерть
Нежнейших ласк – ведь ты на них не в укоризне?

Чтоб разом утолить печали мои, их
Я должен утопить в твоём одре бездонном…
Могучее тоски забвенье в сладкостонном
Спит рту твоём – как я лобзаний жду твоих!

Печали моей, но отныне – наслажденью
Я, как предызбранный, не прекословлю, и,
Послушный мученик, стенания мои
Стремлю к их полному, как вопль, высвобожденью.

Позволь, я погружу язык мой без стыда
В непентес влажный твой и скорбную цикуту
Из острого сосца устами извлеку ту,
Не билось сердце под которым никогда.

VI

УКРАШЕНИЯ

Дорогая была обнажённой и, зная мои
Предпочтенья, она украшенья одни лишь надела,
Придававшие ей вид свирепо-воинственный и
Соблазнительный – взор пожирал мой её обалдело.

Мир металла и камня, подпрыгивая, издавал
Звон живой и насмешливый. Заворожённый игрою
Звука с цветом, бряцать я им не уставал,
Хоть просил у наездницы и передышки порою.

А когда изнемог, возлегла, наконец, и она,
И давая любить себя, от наслажденья стонала,
Я был нежен, как море, с ней, а из базальта стена,
Словно должное, ласки хрустальной воды принимала.

Укрощённой тигрицей вперев в меня долгий свой взгляд,
С видом томно-мечтательным разные пробуя позы
Со стыдливым бесстыдством – их памяти образы длят! –
Новизну привносила она во всё новые метаморфозы.

Эти руки и ноги, живот, ягодицы её
С лебединою негой пред взором моим аж лоснились,
Эти груди с сосцами как грозды вино мне своё
Изливали в глаза наяву, а не грёзно приснились,

Ещё более нежные, нежели Ангелы зла,
Чтоб смутить мою душу и снова начать всё сначала,
Пьедесталом которой была ледяная скала,
На которой она в одиночестве долго молчала.

Антиопины бёдра и юноши стройного грудь,
Созерцая, я видел опять и опять, как впервые,
Что для талии хрупкой её были словно запрудь,
Так они широки, и купальщицы есть роковые.

Лампы свет был готов умереть, угли лишь очага
Освещали альков, издавая шуршанья и вздохи,
Озаряя лицо цвета амбры её. Ночь долга.
В темноте её ахам опять мои вторили охи.

ХVII

ПОЭТ В ТЕМНИЦЕ

Поэт в темнице: плох, неряшлив, худ и зол.
Пинает рукопись – зола она из зол!
На взгляд властей, террор в котором пламенеет,
Писатель заслужил тюрьму – там поумнеет!

За то что не петух поэт и не козёл,
В дом сумасшедший заперт стрекозёл.
Тот, кто в него попал, от жути столбенеет.
А то уж больно нагл – так пусть же поскромнеет!

Швырнули гения в острог зловонный, где
Гримасы, вопли, смех безумный. Враг он-де
Режима, в нравственности чьей сомнений нету.

В застенке шум и гам. Не преклонишь главу.
Вот символ твой, Душа, что грезит наяву!
Кто вспомнил о тебе? Позор на всю планету!

VIII 

ГОЛОС

Колыбель моя, помниться, в библиотеке,
В сумрачном Вавилоне была: атлас, труд
Медицинский, роман, римляне где и греки
Вперемежку стояли – шкафы книжных руд!
Ростом я был in folio. Два голоса в детстве
Говорили мне. Первый, коварный, внушал:
«Мир есть сладкий пирог, при твоём есть хотетстве,
Мальчик Шарль, я б вкушал бы его да вкушал!»
А другой: «Отплывай в море грёзы, мечтатель,
За пределы возможного, познанного!»
Ветру дюн морских был он подобен, читатель.
Узнаёшь ли себя, вдруг опознанного?
Слух ласкал он, однако же и ужасая.
Я шептал: «Повинуюсь и слушаюсь, мой
Повелитель!» – С тех пор и творю чудеса я,
Со злочастьем смирившись, как нищий с сумой.
За декором огромной вселенной, в беззвездне
Я отчётливо видел иные миры,
Ясновиденья жертва, зрел Бога я в бездне,
Змеи жалили мне каблуки, как шнуры.
С детских лет и люблю, как пророки, я нежно
Это море и эту пустыню. Смеюсь
Я на похоронах, плачу в праздник… Мятежно
Моё сердце – опять опьянюсь… Нет, напьюсь!
Очень часто на факты с сомненьем смотрю я,
Взор вперив в небеса, ям не вижу внизу.
Голос шепчет: «Листай свои сны, не горюя,
Мудрецам что не снились, сквозь счастья слезу!»

ХVIII

ОШЕЛОМЛЕНИЕ

Гарпагон у папаши одра Богу душу
Отдающего, в сердце своём говорит:
«Старых досок на гроб хватит. Новых под тушу
Я такую не дам. Кто ж деньгами сорит?»

Селимена воркует: «И сердцем добра я,
И Господь красотой меня не обделил».
Её сердце! Коптят, эх, не Ангелы рая
Колбасу эту! Кто б её вкус похвалил?

Себя светочем мнящий, но чадный газетчик
Говорит бедняку, аки бес сея мрак:
«Где твой Бог, воскрешающий мёртвых? Ответчик,
Отвечай, что молчишь? В Бога верит дурак».

Мысли ведомы мне одного извращенца,
Что, зевая от скуки, в разврате погряз,
Но скулит и канючит – вот этот визг щенца:
«Добродетельным стану я, но… через час!»

Бой часов раздаётся вдруг металлозвонный:
«Через час? На висках уж твоих седина,
А ты глух, слеп и мёртв, труп живой, ан зловонный,
Муравьями подрытая, рухни стена!»

Но вот исполненные духа отрицанья
Слова, ирония с гордыней где слышны:
«Чёрная месса разве стоит порицанья?
Яства запретные пикантны и вкусны!

Воздвиг каждый из вас мне храм в глубинах сердца,
В мечтах кто задницы моей не лобызал?
По складкам вокруг губ я вижу иноверца!
Однако же я вам ещё не всё сказал.

Лицемеры! Схитрили, урвали и рады?
Жульничать с Сатаной? Это уж через край!
Захотели за раз получить две награды:
На земле – капитал, а на небе что – рай?

Да не будет! Но надо, чтоб дичь заплатила
Птицелову! Я что же, охотился зря?
Кто тебе жить трудом, раб дрянной, запретил, а?
Выбирать надо было, вон, поводыря.

Провалитесь теперь, как один, все под землю
В мой дворец, в чьём названье – всего один слог –
В Ад! Мольбам о пощаде жестоко не внемлю.
Представляет собой Ад один цельный блок,

Из греха состоящий вселенной всей – слава
В нём моя и гордыня моя тоже в нём.
А глядит дом греха на вас надменноглаво,
Не как киник, искавший людей днём с огнём.

В небе грянул набат. Ангелов хор победный
Ему вторил: «Блажен Бич Господень, что гнал
Вон из храма менял – в Меч теперь он небедный
Обращён, своё место, богач, чтоб ты знал!»

ХIХ

ЖЕНЩИНЕ ИЗ МАЛАБАРА

Твои ноги точёны, как руки, а бёдра –
Зависть белых красавиц, как полные вёдра.
А глаза твои кожи, смугла что, темней.
Нет опасней сверканья двух чёрных камней!
В стране знойной, где Бог твой дал жизнь тебе, трубку
Ты вождю зажигала, и не на дров рубку,
А по воду ходила к колодцу, да мух
Отгоняла дымами под ритмы гремух.
По утрам, когда солнца лучи ещё косы,
Ты ходила на торг, где бананы, кокосы…
И куда ты хотела, туда ты и шла,
Босоногая, в древних напевах дошла.
Вот, заря в одеянии алом сменилась
Мраком – сколько колибри тебе ночью снилось?
До утра беззаботно, дитя, ты спала
И на родине раем твоя жизнь была.
О роскошная бабочка, ты захотела
Видеть Францию нашу, продажно чьё тело,
И, доверившись сильным рукам моряков,
Приплыла ты в Париж, где полно пошляков.
Здесь ты, к знойным привыкшая тропиков негам,
Мёрзнешь, полуодета, под ветром и снегом,
И корсета тюрьма в твоё тело впилась.
Мечта видеть столицу жестоко сбылась!
Чтобы как-то прожить, торговать ароматом
Красоты твоей редкой должна ты, приматам,
Возомнившим богами себя, продавать
Своё тело. Болезни той не миновать…

ХХ
ПРЕВРАЩЕНИЯ ВАМПИРА

А женщина, чей рот был земляникой сочной,
Вся корчась, как змея в раскалине песочной,

Сдавив корсетом грудь, шептала мне слова,
Душистые, как мёд, словно едва жива:

«Уста мои влажны, и знаю я науку,
Как тело обрекать на сладостную муку,

А всякую слезу я грудью иссушу,
И старца, как дитя на ложе рассмешу.

Любой, пред кем я – ах! – и предстаю без кружев,
Глядит, солнце, луну и звёзды обнаружив.

Я, милый мой мудрец, так опытна в любви,
Что лучше ты меня сомненьем не гневи!

Когда я целовать мужчине позволяю
Сосцы и если грудь тугую подставляю,

Развратна и скромна, хрупка, но и сильна,
То… Ах! Из-за меня на небе и война!»

Когда мой костный мозг она весь отсосала,
Я повернулся к ней, чтоб почести вассала

Воздать царице, но… Что же увидел я? –
Кошмарный липкий труп, исполненный гнилья!

Тогда, зажмурившись от ужаса, я снова
Открыл глаза, и вот, в лучах света дневного

Не манекена вдруг увидел с алым ртом,
Готовым кровью вновь насытиться притом,

А остов странный, чей похож на флюгер скрежет,
Который, на ветру вращаясь, слух карежет.


ХХI.

ЛЮБОВЬ И ЧЕРЕП

Любовь, воссевшая на череп
Людского рода
Хохочет: «Сколько на плече реп
В толпе народа!»

Дует и весело пускает
Пузырь из мыла,
Который радугой сверкает,
Не правда ль, мило?

Пузырь сияющий и хрупкий
Взлетает в небо…
В рожденья нового игру б кий
Ту дал кто мне б, а?

А череп с каждым шаром новым
Стенает, плачет,
Накормлен месивом хреновым:
«Любовь палачит!»

Свои шары она пускает,
Играя бровью,
А кий в мозги мои макает
С плотью и кровью!»