Взгляд из между

Вот и ещё один день приходит к своему логичному завершению. Уже закат. Я нахожусь в большой, ещё не совсем пришедшей в себя после очередного ремонта комнате. Ей привычно, что мебель заполняет всё пространство. Но сегодня мебель предоставила комнату самой себе. И она стала казаться ещё просторнее. Половики и ковры начищены и начёсаны до предела, так что по ним даже совестно ступать. Но я и не буду. В центре комнаты стоит единственно оставшийся представитель мебели – стол времён античности. Несмотря на преклонный возраст, он достойно сохранился. Напротив стола окно. Несмотря на то, что на него отгрохали кучу денег, оно занавешено двойными занавесками. И всё же им не перекрыть путь лучам заходящего солнца. Пожар с неба проникает внутрь и продолжается в комнате. Языки пламени охватывают стол. Он хоть и мебельный, но глянец полировки скрывает ковёр. Он, кстати, очень дорогой, ручной работы. И вот на этом самом ковре, не обращая ни на что внимание, спокойно себе улёгся и спит человек. Это как же надо было устать….С другой стороны, в комнате ни кресла, ни дивана, куда ему ещё лечь? На мужчине, а именно он дрыхнет на столе, тёмно-синий костюм, на ногах модные, судя по отсутствию грязных пятен на подошве недавно купленные туфли, и это при том, что на дворе, конец ноября, случаются заморозки.

Он аккуратно причёсан, точнее по моде прилизан. Наверняка от него несёт дорогим одеколоном. Или, может, нет? Поспорим? Подбросим монетку. Орёл – несёт, решка …У вас решка? Не может такого быть. А у меня орёл. Ха! Шучу. Это моё неугомонное чувство юмора вырывается наружу. Сегодня он действительно не обливался одеколоном, поверьте мне на слово. Хотя, надо сказать, на него это совсем непохоже. Что? Удивлены моей осведомлённостью? И зря. Это ведь я разлёгся и отдался Морфеусу, причём, в полном смысле самоотдачи. Да, да, я не сплю.

Я - мёртв.

Надо же, как легко я произнёс это, почти так же, как и умер. Пустяковое это дело – умирать, я вам скажу. Всю жизнь мы убегаем от неё, стараемся, как можно реже касаться её в разговорах, (если вы не поняли, это я о смерти), а она раз и в дамки. И всё. Ни тебе боли, ни горьких разочарований – сплошной позитив, полная абстрактность. Единственное, что меня напрягает – это вынужденное присутствие на собственных ритуальных процедурах. Неприятно, знаете ли, да и неловко, когда тебя моют, обнажая самые сокровенные элементы тела. Именно элементы, ибо любое бездушное тело ни что иное, как предмет, манекен. Неодушевлённый, совсем неодушевлённый. Правда, когда меня мыли и обтирали, я вроде как ощутил щекотку, но стоило мне закрыть глаза – всё прошло.

Итак, я висел над собственным телом, сомкнув, как и оно глаза, и с нетерпением ожидал минуты, когда мучения закончатся, и весь марафет будет наведён. И вот этот миг настал. Теперь моё начищенное, заметьте, не очищенное, а именно начищенное тело величественно возлагается на обогащённом узорами ковре, обложенное кудрявыми ветками лавра и благоухает, правда, немного иным, незнакомым мне ароматом.

Интересно, почему под меня положили полиэтиленовую подстилку, они, что предполагают, что я могу… ну, сами понимаете?

                ***

Комната перестаёт казаться большой. Нет, в неё не возвращается мебель. Просто в ней теперь полно народу. И кого здесь только нет: братья и сёстры, кумы и сваты. Не со всеми из присутствующих я имел честь быть знакомым лично. И что это все так небрежно одеты? Будто они наспех, набросили на себя, что ни попадя и, айда. Тревога что была какая? Неужели они думали, что я убегу? А может, испугались, что я могу передумать, и все их приготовления окажутся напрасными? Признаться, я бы и рад, но я человек, а не Господь Бог.

Неужели, чтобы узнать себе цену нужно откинуться? Никогда не думал, что так популярен среди родственников. В комнате толкотня, яблоку негде упасть, а главное, все так опечалены, я бы даже сказал, убиты горем. Тронут до глубины души, тронут и даже растроган.

Ба! Надо же, какие люди! Это вот братец, сын тётки. Дай бог памяти, сколько мы с ним не виделись, лет пять? Вот как только я одолжил ему приличную сумму зелёными купюрами, так мы с ним больше и не встречались. Он постоянно в делах, в заботах, ушёл, как говориться в них с головой.

Оба-на! Чем дальше в лес, тем больше дров. Ведь это же моя очаровательная соседка. Соседушка. Глаза красные, опухшие. Поверить не могу. Неужели и она по мне скорбит, или это у неё с бодуна? Пару лет назад, я, как-то ущипнул эту красотуленьку, так она такой шум подняла, разыграла такую сцену. А ведь я слегка, совсем тихонечко, честное пионерское. Правда, ущипнул я её не куда-нибудь, а в место весьма и весьма деликатное. Ну и что из того? Подумаешь, не девчонка ведь. От неё что, убыло?

Чем больше я присматриваюсь, чем внимательнее вслушиваюсь в речи, тем больше нового о себе узнаю. Оказывается, я был ничего, вполне приличный человек. Такое впечатление, будто человечество, понесло серьёзную утрату, потеряв одного из своих лучших представителей. Ей богу обидно, ведь я всего этого не знал. При жизни мне не торопились сообщить об этом. Как знать, возможно, тогда в моей жизни многое бы могло сложиться иначе. Какая горькая и жестокая несправедливость. Состояние – хоть плач. Интересно, а душа способна плакать? Ведь бытует мнение, будто истоки слёз нужно искать именно в душе.

Нет, может они, и берут там начало, но выход, он всё же из глаз, а они, разумеется, остались на теле.

                ***

Быстро, однако, они успокоились, завели обыденные речи, вспомнили о деньгах, а как без них. Э-э-э, я так не играю. Вот уже и первый анекдот о вернувшемся с того света. Знаете, кто его рассказал? Она, та самая соседка-наседка. Отомстила зараза. Мстить покойному…

Не могу больше находиться в этой душной, полной притворства комнате. Может, я выйду, а? Вылечу в окно, например? Но на улице холодрыга, оттого все окна заперты. Что ж, тогда - в дверь. Но там вавилонское столпотворение. Удастся ли мне протиснуться сквозь толпу неистово «скорбящих»?

Катастрофа! Я заблокирован со всех сторон. Подозреваю, что в этом и заключается весь ужас кончины: ты обречен, находиться рядом со своим остывшим, осунувшимся, малопривлекательным телом и оценивающе наблюдать за всем, что происходит вокруг. Но я не хочу! Меня отнюдь не устраивает такое положение вещей. Я не привык подчиняться чьей-либо воле, действовать по чьей-то указке. Попытаюсь-ка я вернуться в себя.

Проклятье! Мог бы догадаться, что мне туда вход заказан. Ничего не поделаешь, придётся выслушивать пустые проповеди, перемалывать и переваривать их все. Каждый вынужден донести свой крест до конца, и я – не исключение.

За недовольством и рассуждениями, я и не заметил, что все разошлись. Комната снова пуста. И нечему тут удивляться. На дворе глубокая ночь. Кому охота находиться в одной комнате с покойником? Подле меня, вернее сказать, рядом с моим телом, осталось два человека. Это мои родные братья, братаны, брательники. Уж они-то скорбят – так скорбят, без утайки и без пафоса. Истинная скорбь – это то, позволит им высидеть всю ночь. Лицо мне, как и полагается, накрыли покрывалом. Не стоит смотреть в лицо мертвецу после захода дня. И зеркала все позанавесили, чтобы я в них ненароком не отразился. Им хорошо, а обо мне кто подумал? Каково это лежать в темноте, да ещё, без доступа кислорода? Мне ведь и так не много осталось, глядишь и закопают.

Какую чушь я несу. Ведь то, что находится под покрывалом, начисто лишено чувств. Все чувства и ощущения – они во мне, в том, что сейчас парит над собственной плотью. Так кто же я, душа?

Кошмар! Этого не может быть! Братья, мои милые братья! Вместо того чтобы скорбеть, они во всю храпят. Видимо, с горя, хлебнули лишнего. Хоть вставай и уходи им всем в отместку. Но не к лицу покойнику разгуливать по городу. Да и зачем?

***

Солнце проснулось и разбудило всю округу. Несмотря на утренний мороз, нашёлся даже поющий петушок. В доме всё завертелось, закружилось в танце. Нет, конечно, никто не пляшет, это я так, образно.

Бездыханное тело, моё тело, всё так же лежит на столе. Не устало столько времени на спине-то, не затекло? Фу ты, опять.

Комнату уже вовсю озарило солнце. Не мешало бы лицо покойничку приоткрыть, но все заняты, всем некогда. А сам я, как понимаете, не могу.

Порядок. Нашёлся-таки добрый человек, подошёл к моему изголовью, коснулся нежного атласа и, лёгким движением руки приподнял стесняющий меня край ткани. Таким образом, он предоставил моё лицо на обозрение миру. Понимаю, что это галлюцинация, но мне стало легче дышать. Подойду-ка поближе к своему, бесполезному телу, посмотрю в свою бесстыжую физиономию.

Должен сказать, что с тех пор как я в последний раз смотрелся в зеркало, оно не особенно изменилось. Лицо безмятежно спящего человека. Даже до смерти, я вряд ли выглядел живее.

Полдень. Час. Два часа дня. В комнате из посторонних – никого, все только свои. Родные и близкие плачут, причитают.

«В жёлтой жаркой Африке не видать идиллий, льют жираф с жирафихой слёзы крокодильи. Только горю не помочь…»Куда это меня понесло? Это другой случай, тут совсем другое.

Им еще предстоит пережить немало горьких минут и часов. Они еще о стольком вспомнят, даже о том, о чем я…

А мне-то что? Мне уже без разницы, всё в прошлом.

А ведь я только сейчас понял, что помню всё, включая и те события, о которых почти позабыл. Вся моя жизнь, словно неважное чёрно-белое кино, хранится здесь, в моей… Хотел сказать – голове. Интересно, а как я сейчас выгляжу, и выгляжу ли?

Господи! Сестра! Она приехала. Ведь как вышло-то. Она уже много лет тяжело болеет. Все мы, да и она, наверное, тоже, были готовы к тому, что в любой момент старуха с косой может явиться и забрать её. Но судьба, или ещё кто, не знаю, распорядились иначе. Они подняли её с постели и привели сюда, привели к младшему брату, проститься до скорой встречи. Милая моя, скольким я тебе обязан. Ты всегда была мне поддержкой и опорой. По сути, ты мне была не сестрой, а старшим братом. Да, братом. У неё с молодости был волевой характер. Она всегда смело шагала по жизни. Мне в голову часто приходили сомнения, а не перепутал ли нас Господь полами. Я никогда не был решительным, часто шёл с жизнью на компромисс, обходил острые углы. Нет, я не был неженкой, ни в коем случае, просто старался не осложнять и без того нелегкую действительность.

Не спеша, опираясь на палочку, сестра подходит к моему телу и целует. Целует везде: в лоб, в глаза, в губы. Эй, сестричка, я здесь, подними голову. Конечно же, она не слышит меня. А ведь я почувствовал её поцелуи, ощутил их горечь. Через них мне передалась сестрина боль. Выходит, какая-то связь между мной и тем, что лежит на столе существует.

А вот и она, большез…ая соседка. Хорошо, хорошо, понимаю. Не пристало душе употреблять непристойные словечки. Просто её нижнее полушарие больно похоже на тазик, в котором меня купала бабушка. Неужели и она собирается облобызать меня? Я этого не вынесу, лучше смерть. Опять опростоволосился, смерть, она уже пришла и завладела.

Ну, ты посмотри, а. Точно, лезет целоваться. А, впрочем, сдалась она мне? Пусть целует по быстрому и вместе со всем полушарием убирается куда подальше.

И все-таки это неправильно, что каждый, кому не лень, может подойти и чмокнуть усопшего. Я не имею в виду, что нужно выдавать специальные пропуска, но какой-то контроль должен вестись обязательно. Только посмотрите сколько рыдающих. А ведь добрая половина из них не особенно-то и жаловала меня при жизни. К чему столько фальши? Сплошь одна показуха. Неужели ни одно событие не может пройти безо лжи и лицемерия? Почему в нас, людях, столько мусора? Он воцарился в воздухе и кружит, кружит… Хватит! Прекратите! Я требую, чтобы всё это закончилось. Подумайте о душе преставившегося, пощадите её.

Но никто не услышал крик души, следовательно, и пощады ждать не от кого.

Я устал. Каких-то несколько часов наблюдаю за всем со стороны и, уже страшно устал. Представляю, каково Господу лицезреть этот маскарад постоянно.

                ***

Двое взрослых мужиков вносят в комнату гроб. Ничего не скажешь, шикарный ящик. Молодцы, не поскупились. Хотя, в общем-то, какая разница?

Вот покрывало откидывается, лавровые ветки отделяются, на столе прилюдно обнажается смерть. Любуйтесь, вот оно, бесчувственное тело, во всей своей неприглядной красе. Тело, что ещё недавно было тёплым и гибким. Теперь оно, что кусок полена. Единственной его целью остается, вовремя быть преданным земле.

Хочу кричать, орать что есть сил, но сдерживаюсь. Похоже, я начинаю осваивать свою роль. Вот бы мне при жизни удавалось так сдерживать гнев и амбиции. Возможно, я тогда не был бы так одинок. Я не о смерти. Рождаемся и умираем мы всегда в одиночестве. Это не я сказал. До такого моя светлая голова бы не додумалась. Нет, я имею в виду жизнь, в целом. Конечно, у меня есть дочь, она замужем и так счастлива, что даже не приехала проститься с отцом. Вы не думайте, я не сужу, просто мысли вслух. Я всё прекрасно понимаю. Дальняя дорога. Притом, говорят, в её положении не следует смотреть на покойников.

Но ведь я не просто покойник. Я – её отец. Так больно, когда твоя кровинушка не считает нужным проститься и проводить тебя в последний путь. Врагу не пожелаю.

Мне всегда казалось, что отчима она любит больше, чем меня. Возможно, в этом была и моя вина. Я уделял ей гораздо меньше внимания, чем это делал он.

Мне тут вспомнился один случай. Дочка тогда гостила у меня. Кажется, это было на новогодние праздники. Мы сидели на балконе, пили бархатистый индийский чай и мило беседовали. Откровенничали, так сказать. Тогда-то дочь и озадачила меня своей неожиданной просьбой. Знаете, чего она хотела? Чтобы я женился. Представляете? Я опешил. Я не знал, как реагировать, что отвечать, как вести себя в возникшей ситуации. Мне приходилось слышать, что в разведённых семьях дети весьма болезненно реагируют вторичные браки родителей. И я их хорошо понимал. Сам из таких. А тут всё с точностью наоборот.

Я попросил дочь объяснить, в чём дело. Как только она это сделала, всё стало понятным. У моей бывшей во втором браке двое пацанов, и моя дочь в них души не чает. Помню как она, с любовью посмотрела на меня и произнесла: «Папочка, у меня всё хорошо, но для полной гармонии мне не хватает братика или сестрёнки, которых бы подарил мне ты». Я тогда попытался отшутиться, мол, не придумали ещё, как научить мужчин рожать. Но дочь ждала от меня серьёзного ответа, и я пообещал ей подумать над её словами. Обещания своего я, разумеется, не сдержал. Почему? А кто меня знает. Может, просто испугался. Спросите чего? Да хотя бы счастья. За годы одиночества, я привык к стабильности и спокойствию. Перспектива снова радоваться жизни, ощущать потребность в чьём-то плече, самому быть кому-то нужным – всё это вызывало во мне содрогание.

Никогда больше дочь не возвращалась к этому разговору. Но я думаю, что в глубине души она затаила на меня обиду. Но сегодня-то уже, она могла простить меня и приехать?

                ***

Но я отвлёкся. Те же бугаи перекладывают меня в гроб, в мою последнюю жилплощадь. Хорошо хоть она не коммунальная, а отдельные апартаменты. Что испытывают сейчас эти люди? Боль? Страх? Сожаление? Может, они думают о том, что и им рано или поздно придётся умирать, а может… Не исключено, что единственное, что их тревожит – это когда они избавятся от груза. Неужели никому никогда не приходит в голову мысль, что и то, что принято называть душой, может что-то чувствовать и страдать? Или для всех умер человек и всё?

Я лежу в красивом гробу. В гордом одиночестве. Толпа живых, копошащихся вокруг – не в счёт. Единственное, «живущее» во мне желание – это желание вырваться из заточения. Выйти вон и с треском захлопнуть за собой дверь. Но…Не могу. Кто-то наверху давно всё решил за меня.

А если предположить, что можно повернуть время вспять, что это сон? Стал бы я, проснувшись, что-то менять в своей жизни или остался бы в прежнем русле? Годами сложившаяся пирамида жизни сложно поддается перестройке. Но ведь никто не требует полного перестроения. Существует такое понятие, как реконструкция или, к примеру, расширение. А почему бы нет? Мы то и дело находим причины и отговорки не в пользу перемен, а на самом деле всё дело в трусости. Оказавшись на верном пути, мы обходим его стороной и только потому, что боимся на него ступить. Есть, конечно, среди нас и те, кто находят в себе силы изменить привычный график жизни, внести в неё коррективы. Правда, их не так много. А смог бы и я взять и разорвать сценарий прежней неудавшейся жизни и написать новый, светлый и плодоносный?

Темнеет. Мое тело снова накрывают покрывалом. Лежи, мол, не рыпайся. Сегодня не братья, а другие два мужика мешают моему мирному сну. Спящий покойник. Смахивает на триллер. Вам так не кажется? Может, мне их разбудить, попугать например? Всему этому я может и научусь, но сейчас я только и могу, что бездейственно болтаться в воздухе. Скукотище. Побазарить и то не с кем. Интересно, а души скандалят?

Ну и бред же я несу. И никто не остановит. А при жизни как было? Стоило мне решиться хоть на какой поступок, тут же кто-то или что-то останавливало меня. И я, в силу своей бесхребетности сдавался. Теперь жалею, но слишком поздно. После драки, как известно… Вот и доказательство, что поговорка « лучше поздно, чем никогда» часто лишена смысла. В моем случае «поздно» и «никогда» - синонимы.

Какая долгая ночь. Я и прежде страдал от бессонницы, но сегодня, она меня просто убивает. Ну и ну! Вы заметили? Что ни слово, то абсурд. Сплошь одна несуразица. Одна надежда, что всё это скоро закончится, и я спокойно засну. Ну? Что я говорил? Кошмар, да и только.

                ***

Свершилось! Рассвело. Последний рассвет усопшего. Следующий мне уже не встречать. Хотя… Я же не могу знать, что и как будет после того, как моё бренное тело придадут земле.

Лицо лжедремлющего, то есть, как вы понимаете, моё – открыто и доступно солнцу. Выгляжу я бледновато, но нынче вампирическая бледность в моде. Вон готы бледнеют искусственно, а я… Всё лучше, чем после солярия. Вы когда-нибудь обращали внимание, на что похожи дамочки, принимающие искусственный загар? На гриль они похожи, вот на что. Я, как только встречу одну из таких, у меня сразу же появляется желание принять две по сто, в одной посуде. И опять я оговорился. Всё это происходило со мной при жизни, а сейчас… Э-э-эх! Глоток горючего сейчас был бы кстати.

В комнате – никого. Лучшего момента, чтобы проститься с любимым домом, не найти. Я вот думаю, а любил ли я свой дом? Вон, оказывается, сколько в моей жизни было неопределённого. И почему я никогда не задумывался об этом, почему не вёл монологов, не пробовал покопаться в себе, выяснить, что для меня по-настоящему ценно, а что, так, второстепенно? Только сегодня, доползя до последней инстанции, я вдруг спрашиваю себя, а имело ли смысл моё существование. И знаете, что я слышу в ответ? Молчание. Оно такое громкое. Как же мне всё опостылело. Когда же конец?

                ***

Полдень. Все в сборе. Толпа окружила моё несчастное, исхудавшее тело, словно мухи, сами знаете что. Сегодня всё по-другому, «скорби» поубавилось. Актёры, кроме, разумеется, исполнителя главной роли, выглядят свежее и красочней. Женщины напялили на себя лучшее, что нашлось в гардеробе, а относительно исходящих от них ароматов можно глагольствовать часами. Но у меня нет столько времени. Глядя на них, невольно возникает вопрос: а как бы они нарядились на свадьбу?

Ага, толпа рассеялась, точнее, расселась, кто куда. Настал час последних душераздирающих речей. Сейчас польются крокодильи слёзы. Непосвящённому наблюдателю может показаться, что это всё искренне. Но я-то знаю, где тут лица, а где маски. Маски печали, горя, слёз – а что под ними, кощунственная улыбка и усмешка? Я, конечно же, не считаю всех притворщиками. Родители, братья и сёстры, дети – все они скорбят по-настоящему. Иногда человеку везет, и он за жизнь приобретает парочку-другую друзей. Тогда и скорбящих больше. А все эти знакомые, коллеги по работе, соседи – всё это в большинстве своем фуфло. И льют они не слёзы, а воду.

« Боже, зачем ты так рано забрал от нас горячо любимого нами человека? Как мы теперь, без него, родимого?» Чувствуете боль изнывающих сердец? Лично я – нет. Ещё, будучи в рядах живых и неоднократно присутствовав на траурных процессиях, я уяснил для себя одно: те, на чьи плечи действительно легко бремя траура, предпочитают не кичиться им. Вот и сейчас, кто привлекает к себе всеобщее внимание, отвлекая тем самым от главного действующего лица? Уж точно не сестра. А ведь она самый родной из всех присутствующих мне человек. Конечно, у меня есть братья, родные и двоюродные, но это не то. Родная, болеющая – только сестра. Она рыдает, рвёт на себе волосы, а я, то есть сосуд, которым долгое время пользовалась моя душа, продолжаю величественно возлегать на своем ложе, лишенный сочувствия и сострадания.

Народ всё прибывает и прибывает.

Неужели пора? Который час? Настенные часы стоят. Они вообще очень часто застывают на месте и почти всегда по моей вине. Я постоянно забываю купить батарейки. Иногда их досуг продолжался несколько дней. И сейчас они не тикают, и снова я тому виной. Правда это уже вина иного рода и содержания. Стрелки часов перестали двигаться, как только перестало биться моё сердце. Это не от горя, нет. Их просто остановили. Остановили небрежно. Время, на которое они указывают, весьма спорно. Точно и не определишь, когда я скончался. Хотя, что это я постоянно ищу виноватых? Может, это я скончался так, невпопад?

                ***

Вот и всё. Последнее дыхание покойника в доме. Какая толкотня. Почему все так спешат?

Несколько мужиков, среди которых и мои братья, остаются в провонявшем парфюмерией помещении. Им предстоит нести мой небольшой домик аж до кладбища. Братья, они повыше, подходят к изголовью, остальные берутся по бокам. Меня в деревянном костюме выносят во двор и опускают на стол, который был поставлен здесь заранее. Желающие подходят и целуют мой застывший лоб, словно проверяют, а не поднялась ли у меня температура. Мужики снова хватаются за ящик, поднимают его над своими головами и несколько кругов водят нас по двору. Да, на их долю пришлась одна из неприятнейших миссий. Хорошо хоть я не тяжелый.

Последний путь – он трудный самый. Траурное шествие направляется к кладбищу. Там меня уже дожидается глубокая яма. Конечно же, я её не видел. Это воспоминания из жизни.

Хоть я и получил некую свободу, вышел из домашнего заточения, но оторваться от шествия, тем не менее, не могу. Так и следую поверх своего окаменелого тела и за всеми наблюдаю.

Сначала толпа двигается молча, но постепенно тишина рассеивается. Кладбище находится недалеко, поэтому меня до конца несут на руках. Люди, разумеется, тоже идут пешком. Я вижу как на нас, точнее на них, глазеют любопытные прохожие. Кто-то раздражён тем, что мы перекрываем им путь, в то время как они страшно спешат. Эй! Не спешите. Вы ещё успеете по своим делам, а вот я уже никогда. Они не слышат меня, а даже если бы и услышали…

Венки, цветы, именные монограммы – всё это производит на всех неизгладимые впечатления. На всех, но только не на меня. Шик, блеск – всему этому мы придаём значение при жизни, а сейчас – грош всему цена. К тому же, всё это останется снаружи, а меня зароют глубоко-глубоко. Вы спросите: «А как же душа? Ведь ты же остаешься сверху». Я пока не знаю, где останусь, и что со мной будет дальше, но в том, что всего этого мне не нужно, я абсолютно уверен.

Вот мы и прибыли к месту постоянной стоянки. Или лежанки? Как правильно сказать? Тело моё, не вынимая из тары, положили на каменную глыбу у входа на кладбище. Люди торопливо прощаются и целуют меня. Страдающие бок о бок с притворщиками и церемониймейстерами. Меня это страшно раздражает. Хочется поднять руки и стереть следы лживых поцелуев. Но даже этого я не могу. Чем не наказание?

Дай мне сил, Господи. Это сестра. Она подходит совсем близко, склоняется над моим мёртвым телом и, боль, накопившаяся за долгие страшные часы ожидания, разом вырывается обильным потоком слёз. Это…это невозможно. Я ощущаю тепло упавшей мне на нос слезы. А вот вторая, третья… Что это? Как такое объяснить? Успокойся, родная, не надо, не плачь. Сделайте же что-нибудь! Вы не видите, что с ней твориться? Ей же нельзя волноваться. Не стойте же, как истуканы! У кого-нибудь найдутся сердечные капли? Какая пытка, какая боль! Она так кричит. Я больше не могу. Душа моя разрывается. Я разрываюсь.

Как долго. К чему всё это? Неужели нельзя закопать, засыпать землёй и всё? Не думал, что после смерти человека ждут такие пытки. Я не предполагал, что ад начинается уже здесь.

                ***

Моё лицо накрыли, накрыли навсегда. Мгновение, и крышка с ящиком уже одно целое. Таинственный коробок опускается. Только бы его не опрокинули. Ведь такое не раз случалось.

Всё в порядке. Доставили в целости и сохранности. Я пытаюсь разобраться в своих чувствах и ощущениях и понимаю, что не чувствую ничего. Я подначиваю себя мыслями о том, что моя земная жизнь завершилась, что больше никто и никогда не увидит моё лицо, и … Всё то же. Я ничего не чувствую. Но почему? Ведь это бренное тело верой и правдой служило мне не один год. Неужели оно не заслужило с моей стороны хоть малейшего сожаления?

Подбрасываемые со словами молитвы горстки земли, достигнув намеченной цели, ударяются о крышку гроба и отскакивают, издавая при этом неприятный скребущийся звук. Дискомфорт от этого, пожалуй, единственное тревожащее меня ощущение.

Вот несколько мужиков взяли в руки лопаты, и, чуть ли не со скоростью света, засыпают меня землёй. Еще чуть-чуть, и там, где была яма, образовывается аккуратный уплотнённый бугорок.

Пока мужчины закапывают, люди снова группируются и пускаются в обратный путь.

Но что это? Кажется недалеко от моей «опочивальни» виден чей-то силуэт. Ну да. Определённо. Дождавшись, пока все, включая закапывающих меня мужчин, разойдутся, она подходит к могиле и, не раздумывая, присаживается на влажный бугорок. Если бы кто мог ощутить то, что со сейчас мной происходит. Я ведь искал её все эти долгие два дня, хотя понимал, что она вряд ли появится в доме. А сюда – пришла. Не со всеми, а одна, без постороннего вмешательства, отдаёт дань моей памяти. Ой, как кольнуло сердце. Понимаю, что такое невозможно, но чувство очень похожее.

Сколько раз я пытался разобраться в её отношении ко мне и не смог. Может, дело в недостатке времени, а может, я просто боялся, что правда причинит мне боль? Теперь я понимаю, что все мои опасения были напрасны. Она плачет, и это не слёзы просто знакомой. Это слёзы любящей женщины. Бедненькая моя. Почему всё так сложилось и у нас не сложилось? Я слишком поздно всё понял.

Мне так хочется подойти к ней, обнять, приласкать, успокоить. Но, увы, это нереально. А что в жизни реально? Раньше, я думал, что ничего. Но сегодня я знаю ответ: в жизни реальна сама жизнь, и проживать её следует так, чтобы, оказавшись на моём месте, как можно меньше сожалеть.

                ***

То же шествие. Нет только главного героя. Многие уже успели подзабыть, откуда и куда идут. Шутки-прибаутки разносятся то тут, то там, и кружат в воздухе, словно неуёмные бабочки-однодневки. Во дворе, с которым я недавно простился, накрыты столы. Я наблюдаю за пиршеством, имеющим здесь место, и готов расшибить себе башку от ужаса и обиды. Похоже, никто уже не скорбит. Я, конечно же, предполагал, что всё показуха, но предположения – это одно, а их оправдание – совсем другое. Отчего такое происходит? Неужели человеческая сущность настолько несущественна, что скрывшееся под землёю тело, забирает с собой всякое о себе напоминание? Неужто вера, дружба, любовь – всё заканчивается в тот миг, когда тело и душа перестают быть единым целым? И я был таким? Если да, то я себя ненавижу.

Скоро, очень скоро всё встанет на круги своя. В доме откроют зеркала, а ковер, да тот самый, что был подо мной, вернётся на своё прежнее место. Ничто уже не напомнит о настигшем дом горе. Ничто, кроме фотографии, большой моей фотографии в рамке, которая скоро тоже найдёт свой покой где-нибудь на стене, возможно, в самом неприметном месте.

А я? Что станет со мной?

Совершив последний обряд над своим телом, я вернулся в дом, в котором родился и жил, смеялся и плакал, любил и страдал, и не нашёл в нём ничего своего.

Комнаты, в которых собственноручно делал ремонт; мебель, которую сам выбирал; двор, в котором в детстве не раз расшибал коленки – всё, всё не моё. Отчего такая метаморфоза? Со всеми так происходит, или это мои персональные ощущения? Может это одна из расплат за содеянные при жизни грехи? Мне больно и везде. Я сожалею, о многом сожалею и кусаю локти, которых не имею, рву волосы, которые, кстати, тоже не существуют, и плачу, рыдаю, прямо как в тот день, когда Господь забрал мою маму. И неважно, что душа неспособна лить слёзные реки. Она всё равно плачет, плачет всей своей сущностью. Мама, неужели и ты прошла через все эти муки? Хоть бы нет.

Что это? Я слышу звонок телефона. Почему никто не подходит? Неужели не слышат? Мысленно поднимая трубку, я понимаю, что звонок адресован мне. Он предупреждает, что времени почти не осталось. Но это не страшно. Мне так и так здесь больше нечего делать. Никто меня не держит, если только сестра, и она, моя любимая.

Нет, вру. И когда говорил, что в доме всё не моё, тоже, если не врал, то слегка кривил душой. А я то думал, что души не умеют лгать и преувеличивать. Есть кое-что, чего мне всегда будет не хватать. Это что-то – материнская любовь. Мама покинула меня очень рано, я её толком и не помню. Но фотография у меня на письменном столе, помогала мне хранить в памяти её точный образ. Вот и сейчас, смотря на неё, я ощущаю исходящее от мамы тепло. Она улыбается и, мне так кажется, сообщает, что ждёт меня. Что ж, я иду к тебе, мама!